Мушкѣ
авторъ Генрихъ Гейне (1797—1856), пер. О. Н. Чюмина (1864—1909)
Оригинал: нем. Für die Mouche («Es träumte mir von einer Sommernacht…»), 1856. — Изъ цикла «Изъ нѣмецкихъ поэтовъ», сб. «Новыя стихотворенія. 1898—1904». Перевод созд.: ориг. 1856, опубл: 1905. Источникъ: О. Н. Чюмина. Новыя стихотворенія. 1898—1904. — СПб.: Типографія т-ва «Общественная Польза», 1905. — С. 217—223.. • См. также переводъ Минаева.

Мушкѣ.


[217]

О лѣтней ночи грезилъ я во снѣ.
Передо мной — добыча разрушенья,
Безмолвныя виднѣлись при лунѣ
Развалины эпохи Возрожденья.

Кой гдѣ столбы дорическихъ колоннъ
Нетронуты вздымалися изъ праха
И съ вызовомъ глядѣли въ небосклонъ,
Не вѣдая предъ молніями страха.

Разбитые — вездѣ лежали здѣсь
Фронтоновъ рядъ, порталъ, обвитый лавромъ,
И статуи — людей съ звѣрями смѣсь:
Сатиры, сфинксъ съ химерой и центавромъ.


[218]

Изъ мрамора виднѣлся саркофагъ,
Нетронутый подъ грудою развалинъ,
И въ немъ мертвецъ, съ покорностью въ чертахъ,
Покоился, недвиженъ и печаленъ.

Тотъ саркофагъ съ усиліемъ большимъ
Каріатидъ толпа приподнимала;
На цоколѣ высокомъ и надъ нимъ
Лѣпныхъ фигуръ виднѣлося не мало.

Съ разгульною толпой своихъ боговъ
Являлся тамъ Олимпъ во всемъ величьѣ, —
Адамъ и Ева — въ поясъ изъ листовъ
Облечены стыдливо, для приличья.

Тамъ былъ Парисъ, Еленою плѣненъ,
И Гекторъ самъ въ вооруженьѣ бранномъ;
Вотъ Моисей, а рядомъ — Ааронъ,
Юдиѳь, Эсфирь и Олофернъ съ Аманомъ.

Вотъ богъ — Амуръ, Меркурій, Аполлонъ,
Вулканъ, супругъ красавицы Венеры,
Пріапъ и Вакхъ съ Силэномъ, и Плутонъ
Съ похищенною дочерью Цереры,

Вотъ и оселъ краснорѣчивый тотъ,
Который везъ когда-то Валаама,
Упившійся съ дѣтьми своими Лотъ
И жертвоприношенье Авраама.


[219]

Вотъ голова Крестителя видна, —
Ее несетъ царю Иродіада…
Апостолъ Петръ съ ключами, Сатана
И грѣшники во тьмѣ кромѣшней ада.

Тамъ не одинъ изящный барельефъ
Изображалъ Юпитера побѣду,
И царь боговъ, Данаей овладѣвъ,
Преслѣдовалъ, подъ видомъ птицы, Леду,

Со свитою Діана мчится въ лѣсъ
На дикій ловъ, при громкихъ звукахъ рога,
И женщиной одѣтый Геркулесъ,
Прядетъ кудель смиренно у порога.

Вотъ и народъ Израиля. Тельцамъ
Приноситъ онъ моленіе, какъ Богу;
Объ истинѣ вѣщаетъ мудрецамъ
Христосъ-Дитя, пришедшій въ синагогу.

Здѣсь — эллинскій и іудейскій духъ;
Подчеркнуты контрасты очень рѣзко,
И только плющъ, обвившійся вокругъ,
Ихъ обрамляетъ общей арабеской.

Межъ тѣмъ, какъ я глядѣлъ вокругъ себя,
Сознаніемъ душа была объята,
Что тотъ мертвецъ — не кто иной, какъ я,
Мертвецъ въ гробу, украшенномъ богато.


[220]

Тутъ въ головахъ замѣтилъ я цвѣтокъ;
Загадочный — лиловый съ золотистымъ,
Онъ страненъ былъ, но каждый лепестокъ
Проникнутъ былъ очарованьемъ чистымъ.

Въ ту ночь, когда лилася кровь Христа
(Въ народѣ есть преданіе объ этомъ) —
Впервые онъ расцвѣлъ въ тѣни креста
И потому зовется страстоцвѣтомъ,

Какъ будто бы въ застѣнкѣ палача,
На немъ видны орудья мукъ Христовыхъ:
Все, отъ креста, веревокъ и бича,
До молота — съ вѣнцомъ изъ иглъ терновыхъ.

Такой цвѣтокъ, мой осѣняя гробъ,
Какъ женщина, склонялся къ изголовью;
Онъ цѣловалъ глаза мои и лобъ,
И руки мнѣ онъ цѣловалъ съ любовью.

О, чары сна! Цвѣтокъ лиловый въ мигъ
Чудесное постигло превращенье:
Я въ немъ, узрѣлъ любимый женскій ликъ.
Она, она! Въ томъ не было сомнѣнья.

Тебя узналъ въ лобзаньяхъ я твоихъ,
Ты надо мной рыдала безнадежно.
Нѣтъ у цвѣтовъ горючихъ слезъ такихъ
И такъ цвѣты лобзать не могутъ нѣжно!


[221]

Хотя открыть не въ силахъ былъ очей,
Но милый ликъ я созерцалъ духовно;
Блѣдна, какъ тѣнь, въ сіяніи лучей
Ты надо мной склонялася любовно.

Молчали мы, но думы всѣ твои
Угадывалъ я сердцемъ — и желанья;
Нѣтъ прелести въ обмѣнѣ словъ любви,
Цвѣтокъ ея — стыдливое молчанье,

Чарующій, безмолвный разговоръ!
Повѣрятъ ли, что въ дивномъ созерцаньѣ,
Какъ сонъ любви, какъ свѣтлый метеоръ,
Промчалась ночь блаженства и страданья!

Что молвили мы оба въ тишинѣ —
Не спрашивай! Пускай волна отвѣтитъ,
О чемъ она журчитъ другой волнѣ?
Спроси, зачѣмъ червякъ во мракѣ свѣтитъ?

О чемъ листва шепталась съ вѣтеркомъ?
Зачѣмъ цвѣты благоухаютъ лѣтомъ?
Но что другъ другу молвили съ цвѣткомъ
Мертвецъ его — не спрашивай объ этомъ.

И долго ль я, покояся въ гробу,
Блаженствовалъ въ отрадномъ сновидѣньѣ —
Не знаю самъ, но я молилъ судьбу
Продлить на вѣкъ мое успокоенье.


[222]

О, смерть! Лишь тамъ, въ могильной тьмѣ твоей,
Мы счастія вполнѣ узнаемъ сладость;
Порывъ, борьбу безумную страстей —
Жизнь выдаетъ обманчиво за радость.

Но — горе мнѣ! Прервался дивный сонъ:
Послышался внезапно шумъ ужасный,
И мой цвѣтокъ спугнулъ собою онъ, —
Встревоженъ имъ, исчезъ цвѣтокъ прекрасный.

Возня и крикъ, проклятья, цѣлый адъ!
Прислушавшись къ безплодному раздору,
Я понялъ тутъ, что барельефовъ рядъ
Затѣялъ вдругъ отчаянную ссору.

Воскресшіе изъ мрамора — опять
Заспорили два вражескіе стана,
И Моисей спѣшилъ перекричать
Проклятьями языческаго Пана.

Пока живетъ и дышетъ человѣкъ —
Споръ двухъ началъ продлится — безпредѣленъ:
Здѣсь Истина съ Красою споритъ вѣкъ,
И съ варваромъ не примирится Эллинъ.

Такъ я внималъ потоку бранныхъ словъ,
Но вдругъ среди отчаяннаго гама,
Всѣхъ заглушилъ — и смертныхъ, и боговъ —
Оселъ, что везъ когда-то Валаама.


[223]

Мнѣ слухъ терзалъ его глупѣйшій ревъ;
Я всей душой невольно возмутился,
Почувствовавъ неудержимый гнѣвъ,
Я вскрикнулъ самъ — и сразу пробудился!