Три дня отдыха, три благословенныхъ дня, вотъ что было результатомъ нашего разговора съ Волкомъ Ларсеномъ. Все это время я обѣдалъ въ каютъ-кампаніи и занимался только тѣмъ, что разговаривалъ о жизни, о литературѣ, о вселенной, между тѣмъ какъ Томасъ Могриджъ рвалъ и металъ и дѣлалъ всю работу мою и свою собственную.
— Берегитесь шквала, — предупреждалъ меня Луисъ, когда мы съ нимъ сошлись на палубѣ въ то время, какъ Волкъ Ларсенъ судилъ и мирилъ охотниковъ.
— Трудно сказать, что случится, — продолжалъ Луисъ, когда я попросилъ его объясниться болѣе точно. — Чедовѣкъ этотъ состоитъ изъ такихъ же противопожностей, какъ воздушныя и морскія теченія. Вы никогда не угадаете, чть онъ можетъ сдѣлать. Какъ разъ въ то время, когда вы думаете, что знаете его и пользуетесь его расположешемъ, онъ вдругъ наскочитъ на васъ, и всѣ ваши паруса мигомъ разлетятся въ клочки.
Такимъ образомъ я бьлъ не очень удивленъ, когда шквалъ, предсказанный Луисомъ, дѣйствительно налетѣлъ на меня. У насъ былъ горячій споръ (о жизни, канечно), и, набравшись смѣлости, я началъ безъ стѣсненія критиковать Волка Ларсена и его жизнь. Правда, я производилъ надъ нимъ вивисекцію и разсматривалъ его душевный матеріалъ такъ же внимательно и всесторонне, какъ это дѣлалъ онъ самъ по отношенію къ другимъ. Обыкновенно я говорю нерѣшительно, но на этотъ разъ я отбросилъ всѣ стѣсненія и рѣзалъ правду въ глаза, пока онъ не эарычалъ. Темное, загорѣлое лицо его совершенно почернѣло отъ гнѣва, и глаза засверкали. Въ нихъ теперь ужъ не было ни ясности, ни здраваго смысла — ничего, кромѣ страшной, безумной ярости. Я видѣлъ въ нихъ волка, и при этомъ волка бѣшенаго.
Онъ подскочилъ ко мнѣ и, захрипѣвъ, схватилъ мою руку. Я пытался вырвать ее, хотя и дрожалъ отъ страха; но сила этого человѣиа была слишкомъ велика для моихъ усилій. Онъ схватилъ мою руку одной только рукою но, когда онъ сжалъ ее, я закричалъ отъ боли. Ноги мои подкосились; эта пытка была невыносима: мнѣ казалось, что мои мускулы совершенно размозжены.
Онъ, повидимому, пришелъ въ себя, потому что въ его глазахъ мелькнулъ свѣтъ сознанія и онъ, съ короткимъ смѣхомъ, похожимъ на рычаніе, выпустилъ мою руку. Я упалъ на полъ и почти потерялъ сознаніе; а онъ между тѣмъ закурилъ сигару и сталъ наблюдать меня, какъ кошка наблюдаетъ мышь. Корчась отъ боли, я замѣтилъ въ его глазахъ то любопытство, которое я такъ часто видѣлъ въ нихъ, то удивленіе и недоумѣніе, тотъ вопросъ, который всегда свѣтился въ нихъ по отношенію ко всему, что происходило вокругъ него.
Я, наконецъ, поднялся на ноги и кюе-какъ доползъ до трапа. Благопріятная погода кончилась и мнѣ ничего больше не оставалось, какъ вернуться на кухню. Моя лѣвая рука онѣмѣла, словно парализованная, и прошло много дней, прежде чѣмъ я могъ свободно владѣть ею, а боль окончательно прошла въ ней только черезъ нѣсколько недѣль. А вѣдь, онъ не сдѣлалъ ничего особеннаго, онъ только сдавилъ мою руку своею рукою. На другой день онъ всунулъ голову въ дверь кухни и дружелюбно спросилъ меня, какъ моя рука.
— Ей могло достаться хуже, — сказалъ онъ съ улыбкой.
Я въ это время чистилъ картофель. Онъ взялъ большую и крѣпкую картофелину, сжалъ ее въ рукѣ, и раздавленная картофельная масса продавилась между его пальцами и потекла по рукѣ. Онъ бросилъ остатки ея въ чашку, повернулся и ушелъ; и я ясно представилъ себѣ, что сталось бы съ моею рукою, если бы это чудовище захотѣло показать на ней всю свою силу.
Но три дня отдыха все-таки оказали на меня свое благодѣтельное вліяніе, давъ моему колѣну тотъ покой, въ которомъ оно такъ нуждалось. Ему теперь было гораздо лучше, опухоль значительно уменьшилась, и чашечка, повидимому, стала на свое мѣсто. Но эти три дня отдыха навлекли на меня тѣ непріятности, которыя я ожидалъ. Было вполнѣ очевидно, что Томасъ Могриджъ хочетъ заставить меня заплатить за эти три дня. Онъ обращался со мной отвратительно, безпрерывно осыпалъ меня бранью и навалилъ на меня не только мою, но и всю свою работу. Онъ даже набросился на меня съ кулаками, но я начиналъ и самъ становиться похожимъ на животное, и такъ зарычалъ на него, что онъ испугался и отступилъ. Я представляю себѣ, что это было довольно некрасивое зрѣлище: Гёмфри Ванъ-Вейденъ стоялъ въ судовой кухнѣ, съежившись, какъ затравленный звѣрь и, поднявъ лицо къ врагу, собиравшемуся ударить его, рычалъ, приподнявъ губу, оскаливъ зубы и сверкая глазами, полными страха и безпомощности, но вмѣстѣ съ тѣмъ и отваги, вызванной этимъ страхомъ. Мнѣ не нравится эта картина. Она мнѣ слишкомъ напоминаетъ крысу въ западнѣ. Но все же это оказалось дѣйствительнымъ, потому что грозившій мнѣ кулакъ не опустился на меня.
Томасъ Могриджъ отступилъ, глядя на меня съ такой же ненавистью и злобой, съ какими я глядѣлъ на него. Мы походили иа двухъ разъяренныхъ звѣрей. Онъ не рѣшился ударить меня, потому что я не оробѣлъ; тогда онъ прибѣгнулъ къ другому средству, чтобы запугать меия. Въ кухнѣ былъ только одинъ сколько-нибудь порядочный ножъ. Отъ многолѣтняго употребленія лезвіе его стало длинное, тонкое, гибкое. Но все же онъ имѣлъ такой страшный видъ, что я вздрогнулъ, когда мнѣ пришлось въ первый разъ взять его въ руки. Кокъ занялъ точильный камень у Іогансена и принялся точить этотъ ножъ. Онъ дѣлалъ это необыкновенно демонстративно, бросая на меня по временамъ многозначительные взгляды. Онъ старательно подливалъ на него воду и точилъ его цѣлый день. Стальное лезвіе ножа стало походить на бритву, и кокъ то и дѣло пробовалъ его остроту большимъ палъцемъ и на ноготь. Онъ брилъ волосы на своей рукѣ, затѣмъ зорко смотрѣлъ на ножъ, находилъ, или дѣлалъ видъ, что находитъ неровности на его лезвіи и снова принимался точить; и точилъ, точилъ, точилъ, пока я громко не раскохотался, — до такой степени это было нелѣпо.
Но въ то же время это было и довольно серьезно, потому что я вскорѣ узналъ, что кокъ былъ вполнѣ способенъ пустить ножъ въ ходъ; ибо у него, какъ и у меня, подъ трусостью было мужество трусости и онъ былъ способенъ сдѣлать такую вещь, противъ которой протестовала вся его природа и которую онъ въ сущности боялся сдѣлать. «Поварокъ точитъ ножъ на Гёмпа», шептали матросы другъ другу на ухо и нѣкоторые еще подстрекали его. Онъ, повидимому, былъ очень доволенъ создавшимся положеніемъ и съ таинственнымъ видомъ кивалъ головой; это продолжалось до тѣхъ поръ, пока Джоржъ Личъ, бывшій юнга, не отпустилъ на его счетъ какую-то грубую шутку.
Личъ, между прочимъ, былъ однимъ изъ тѣхъ матросовъ, которые откачивали водой Могриджа послѣ его игры въ карты съ капитаномъ. Личъ, очевидно, исполнилъ свою задачу съ большимъ усердіемъ, ибо Могриджъ не могъ ему забыть этого, и когда тотъ пошутилъ надъ нимъ, то послѣдовала серьезная перебранка, въ которой упомянуты были всѣ предки обѣихъ сторонъ, и Могриджъ даше пригрозилъ тѣмъ самымъ ножомъ, который онъ точилъ для меня; Личъ разсмѣялся ему въ лицо и продолжалъ осыпать его насмѣшками на изысканномъ нарѣчіи Телеграфнаго Холма; но Могриджъ вдругъ, прежде чѣмъ Личъ или я успѣли сообразить, замахнулся и полоснулъ ему ножомъ руку, отъ кисти до локтя. Затѣмъ онъ отступилъ назадъ съ угрожающимъ выраженіемъ на лицѣ, держа для защиты передъ собой ножъ. Но Личъ отнесся къ этому совершенно спокойно, хотя кровь ключомъ текла съ его руки на палубу.
— Я еще расправлюсь съ вами, поварокъ, — сказалъ онъ, — и расправлюсь жестоко. Я не буду спѣшить, но я поймаю васъ, когда у васъ не будетъ ножа.
Сказавъ это, онъ повернулся и спокойно ушелъ. Могриджъ поблѣднѣлъ отъ страха. Но ко мнѣ онъ продолжалъ попрежнему относиться свирѣпо. Несмотря на страхъ, который вызывала въ немъ мыспь о предстоящей расплатѣ, онъ прекрасно понималъ, что для меня это былъ наглядный урокъ и сталъ еще болѣе наглымъ и дерзкимъ. Въ его глазахъ свѣтился безумный огонекъ, впервые появившійся въ нихъ при видѣ крови, которую онъ пролилъ. Онъ отъ малѣйшаго пустяка сталъ приходить въ неистовую ярость.
Прошло нѣсколько дней; Призракъ все еще шелъ, подгоняемый пассатами, и я готовъ былъ поклясться, что видѣлъ въ глазахъ Томаса Могриджа все возрастающее безуміе. Сознаюсь, мнѣ стало очень страшно. А онъ все точилъ, точилъ и точилъ цѣлый день напролетъ. Взглядъ его, когда онъ пробовалъ остріе ножа и взгдядывалъ на меня, былъ положительно кровожадный. Я боялся повернуться къ нему спиною и, когда нужно было выходить изъ кухни, я пятился спиной — къ большому удовольствію охотниковъ и матросовъ, которые собирались группами у кухни, чтобы видѣть, какъ я выкожу. Напряженіе было слишкомъ велико. Иной разъ мнѣ казалось, что я и самъ тоже сойду съ ума. Вѣдь каждый часъ, каждую минуту моя жизнь находилась въ опасности. Но никто не высказалъ мнѣ ни малѣйшаго сочувствія и не пришелъ мнѣ на помощь. Иногда я думалъ обратиться къ великодушію Волка Ларсена, но когда я представлялъ себѣ его дьявольскую усмѣшку, то всякое желаніе говорить съ нимъ исчезало. Иногда я серьезно подумывалъ о самоубійствѣ и потребовалась вся сила моей жизнерадостной философіи, чтобы удержать меня отъ намѣренія прыгнуть за бортъ…
Нѣсколько разъ Волкъ Ларсенъ пытался вовлечь меня въ разговоръ, но я отдѣлывался краткими отвѣтами и всячески избѣгалъ его. Въ концѣ концовъ, онъ приказалъ мнѣ снова занять мое мѣсто за столомъ въ каютъ-компаніи и предоставить свою работу коку. Тогда я ему откровенно разсказалъ, что мнѣ гприходится терпѣть отъ Томаса Могриджа за тѣ три дня, когда онъ выказывалъ мнѣ расположеніе.
— Значитъ вы его боитесь, а? — насмѣшливо засмѣялся онъ.
— Да, — признался я, — боюсь.
— Вотъ такіе какъ вы, всегда такъ, — вскричалъ онъ полусердито. — Сентиментальничаете относительно безсмертности своихъ душъ, а боитесь умереть. При видѣ остраго ножа какого-нибудь трусливаго кока, вы такъ цѣпляетесь за жизнь, что забываѳте всѣ свои дурацкія теоріи. Чего же вы боитесь, милый мой? Вы, вѣдь, будете жить вѣчно! Вы — Богъ, а Бога нельзя убить. Поварокъ не сдѣлаетъ вамъ вреда. Вѣдь вы же увѣрены, что вы воскреснете, чего же вамъ бояться? Передъ вами вѣчная жизнь. Поварокъ можетъ васъ только толкнуть на ту дорогу, по которой вы потомъ уже вѣчно будете слѣдовать! А если вы не хотите, чтобы васъ теперь на нее толкнули, то почему бы вамъ не толкнуть на нее поварка? По вашей теоріи онъ тоже, вѣдь, милліонеръ въ отношеніи безсмертія. Вы не можете сдѣлать его банкротомъ. Вы не можете укоротить его жизнь, убивши его, ибо она безконечна. Въ такомъ случаѣ толкните его. Воткните въ него ножъ и освободите его духъ отъ лишнихъ путъ. Сейчасъ онъ находится въ такой мерзкой тюрьмѣ, что вы сдѣлаете вму большое одолженіе, разбивъ дверь его тюрьмы. И кто знаетъ? Можетъ быть изъ его безобразнаго тѣла выйдетъ прекраснѣйшій духъ. Подтолкните его, и я васъ поставлю на его мѣсто, а вѣдь онъ получаетъ цѣлыхъ сорокъ пять долларовъ въ мѣсяцъ!
Было ясно, что я не могъ ожидать ни помощи, ни сочувствія со стороны Волка Ларсена. Если что-нибудь могло быть сдѣлано, то я долженъ былъ сдѣлать это самъ; отчаяніе придало мнѣ мужества и я рѣшилъ бороться съ Томасомъ Могриджемъ его же оружівмъ. Я занялъ точильный камень у Iогансена. Луисъ, гребецъ, уже давно просилъ меня достать ему консервированнаго молока и сахару. Кладовая, въ которой находились всѣ эти деликатесы, находилась подъ каютъ-компаніей. Улучивъ моментъ, я выкралъ оттуда пять коробокъ молока и въ тотъ же вечеръ я вымѣнялъ у Луиса это молоко на кинжалъ, такой же гибкій и страшный на видъ, какъ кухонный ножъ Томаса Могриджа. Онъ былъ заржавленный и тупой, но мы съ Луисомъ быстро ѳго наточили — онъ держалъ кинжалъ, а я вертѣлъ точильное колесо. Въ ту ночь я спалъ крѣпче обыкновеннаго.
На слѣдующее утро, послѣ завтрака, Томасъ Могриджъ началъ снова точить свой ножъ. Я вызывающе взглянулъ на него, ибо я стоялъ на колѣняхъ передъ печкой и выбиралъ изъ нея золу. Когда, выбросивъ золу за бортъ, я вернулся въ кухню, поваръ разговаривалъ съ Гэрисономъ, наивное лицо котораго свѣтилось восторгомъ и удивленіемъ.
— Да, — разсказывалъ Могриджъ, — судья приговорилъ меня къ двумъ годамъ тюрьмы. Но зато я и искрошилъ его, какъ котлетку. У меня былъ вотъ точно такой же ножъ. Я всунулъ его ему между лопатокъ, словно въ коровье масло, — онъ посмотрѣлъ на меня, чтобы увидѣть, какое это производитъ на меня впечатлѣніе — Какъ онъ завизжитъ!.. ну прямо поросенокъ и говоритъ: «я васъ вовсе не хотѣлъ обидѣть, Томми, ей-Богу!» «Ладно, на-те вамъ еще», сказалъ я и давай полосовать его, давай полосовать. Онъ было схватился за лезвіе ножа, но я выдернулъ его и прорѣзалъ ему пальцы до самыхъ костей. Эхъ, посмотрѣли бы вы, какъ я его отдѣлалъ!..
Гэрисона скоро позвалъ боцманъ, прекративъ такимъ образомъ кровавый разсказъ кока. Тогда Могриджъ усѣлся на высокомъ порогѣ кухни и снова принялся точить ножъ. Я подбросилъ лопату угля въ печь, затѣмъ сѣлъ на ящикъ съ углемъ и спокойно, хотя сердце мое сильно билось въ груди, вытащилъ кинжалъ и началъ точить его на камнѣ. Я ждалъ бури, но къ моему изумленію, онъ какъ будто не замѣтилъ, что я дѣлаю и продолжалъ точить свой ножъ. Я дѣлалъ то же самое. И цѣлыхъ два часа мы сидѣли другъ противъ друга и точили, точили, точили, пока извѣстіе объ этомъ не облетѣло все судно; у двери кухни столпился народъ, наблюдая интересное зрѣлище. Со всѣхъ сторонъ сыпались совѣты и ободренія: Джонъ Горнеръ, спокойный, молчаливый охотникъ, у котораго былъ такой видъ, что онъ, казалось, и мухи не обидитъ, посовѣтовалъ мнѣ не трогать реберъ кока и стараться бить прямо въ животъ, а потомъ еще повернуть кинжалъ въ ранѣ — это онъ называлъ «испанскимъ поворотомъ». Личъ, со своей забинтованной рукой, просилъ меня оставить на его долю хотЬ кусочекъ кока. Волкъ Ларсенъ раза два тоже съ любопытствомъ взглянулъ на то, что, по его мнѣнію, представляло интересное движеніе дрожжевого вещества, которов онъ называлъ жизнью.
И я долженъ сознаться, что для меня въ тотъ моментъ жизнь имѣла то же ничтожное значеніе, что и для него. Въ самомъ дѣлѣ, что могло быть красиваго или возвышеннаго въ томъ, что два трусливыхъ, движущихся существа сидѣли другъ противъ друга и точили сталь о камень, а кучка другихъ такихъ же движущихся существъ, болѣе или менѣе трусливо и жадно глядѣла на нихъ?
Половинѣ изъ нихъ, я увѣренъ, очень хотѣлось, чтобы мы перерѣзали другъ другу глотки; это было бы для нихъ развлеченіемъ. И я не думаю, чтобы среди нихъ нашелся хотя бы одинъ, который захотѣлъ бы вмѣшаться, если бы это произошло. Съ другой стороны, все это казалось чрезвычайно смѣшнымъ и дѣтскимъ. Гёмфри Ванъ-Вейденъ сидитъ въ судовой кухнѣ, точитъ ножъ и пробуетъ его остріе большимъ пальцемъ!.. Изъ всѣхъ положеній, въ которыя я могъ попасть, это быпо самое невѣроятное. Я думаю, что мои прежніе знакомые никогда бы этому не повѣрили, и то, что Ванъ-Вейденъ былъ способенъ сдѣлать подобную вещь, было откровеніемъ для него самого; но онъ самъ не зналъ, гордиться ли ему этимъ или стыдиться этого.
Однако ничего не произошло. Черезъ два часа кокъ отложилъ свой ножъ въ сторону и протянулъ мнѣ руку.
— Что за охота дѣлать изъ себя посмѣшище для этихъ дураковъ? — сказалъ онъ. — Они насъ не любятъ и будутъ ужасно рады, если мы перерѣжемъ другъ другу горло. Вы лучше, чѣмъ я считалъ васъ, Гёмпъ, и въ васъ есть пылъ, какъ говорятъ ваши янки. Я васъ даже люблю за это; такъ давайте лучше мириться, — и онъ протянулъ мнѣ руку. Какъ ни былъ я самъ трусливъ, все же онъ былъ еще трусливѣе меня. Я чувствовалъ, что одержалъ побѣду и не хотѣлъ умалять ее, поэтому я отказался пожать его ненавистную руку.
— Ладно, — сказалъ онъ, даже не обидившись, — не хотите и не надо; я отъ того не стану меньше любить васъ. — И чтобы сохранить свое достоинство, онъ свирѣпо набросился на зрителей. — Убирайтесь прочь изъ моей кухни, вы, паршивыя швабры!
Съ этими словами онъ схватилъ съ печки чайникъ съ кипяткомъ и принялъ угрожающую позу; матросы тотчасъ ше разбѣжались во всѣ стороны. Это была, въ нѣкоторомъ родѣ, компенсація для Томаса Могриджа, которая дала ему возможность спокойнѣе отнестись къ своему пораженію; но онъ, конечно, былъ слишкомъ благоразуменъ, чтобы попытаться прогнать также и охотниковъ.
— Я вижу, что царству кока теперь пришелъ конецъ, — сказалъ Смокъ Горнеру.
— Да, конечно, — отвѣтилъ тотъ. — Въ кухнѣ теперь будетъ командовать Гёмпъ, а кокъ спряталъ свои рога. — Могриджъ при этихъ словахъ бросилъ на меня быстрый взглядъ, но я сдѣлалъ видъ, что ничего не слышалъ. Я совершенно не думалъ, что моя побѣда можетъ имѣть такія послѣдствія, но рѣшилъ не уступать ничего изъ того, что пріобрѣлъ. По мѣрѣ того, какъ время шло, оказалось, что пророчество Смока было вѣрно. Отношеніе кока ко мнѣ стало еще болѣе приниженнымъ и рабскимъ, чѣмъ даже къ Волку Ларсену. Я командовалъ имъ и не называлъ его больше сэромъ, а также не мылъ больше грязныхъ кастрюль и не чистилъ картофеля. Я исполнялъ только свои собственныя обязанности и дѣлалъ это какъ и когда хотѣлъ. Я сталъ также носить кинжалъ за поясомъ, какъ это дѣлали всѣ матросы.