Иногда мнѣ казалось, что Волкъ Ларсенъ сумасшедшій или, по крайней мѣрѣ, полу-сумасшедшій: такъ странны и капризны были его настроенія. А по временамъ я думалъ, что онъ великій человѣкъ, геній, какого еще не было. И, въ концѣ-концовъ, я пришелъ къ ваключенію, что онъ гнѣвѣ, когда въ немъ взбудоражились бы всѣ его силы.
Что же касается его капризовъ, то я сейчасъ разскажу, что случилось съ Томасомъ Могриджемъ въ каютѣ Ларсена, и въ то же время покончу съ инцидентомъ, о которомъ я уже упоминалъ нѣсколько разъ. Однажды послѣ обѣда, когда я только что убралъ каютъ-кампанію, въ нее вошли Волкъ Ларсенъ и Томасъ Могриджъ. Хотя у кока было помѣщеніе, открывавшееся въ каютъ-кампанію, онъ никогда еще не осмѣливался останавливаться, проходя къ себѣ, и только одинъ или два раза въ день робкою тѣнью быстро мелькалъ мимо.
— Такъ что вы, значитъ, умѣете играть въ «напъ»? — весело спросилъ Волкъ Ларсенъ. — Я такъ и думалъ, что англичанинъ долженъ это знать. Я самъ научился этому на англійскихъ корабляхъ.
Томасъ Могриджъ былъ внѣ себя отъ восторга и радости по поводу того, что съ нимъ дружитъ самъ капитанъ.
Легкій тонъ, который онъ старался принять, и мучительныя усилія вести себя непринужденно, какъ подобаетъ человѣку, который достоинъ и не такого положенія въ жизни, производили бы тяжелое впечатлѣніе, если бы они не были такъ смѣшны. Онъ совершенно игнорировалъ мое присутствіе, хотя я думаю, что онъ отъ возбужденія просто не въ состояніи былъ меня замѣтить. Его безцвѣтные, угодливые глаза блестѣли какъ лѣнивое лѣтнее море, хотя какія блаженныя видѣнія могли витать передъ ихъ умственнымъ взоромъ, я даже не могъ вообразить.
— Достаньте карты, Гемпъ, — приказалъ Волкъ Ларсенъ, когда они сѣли за столъ.
— И принесите сигары и виски; то и другое вы найдете около моей кровати.
Я пошелъ исполнять приказаніе и когда вернулся въ каюту, то кокъ дѣлалъ намеки о какой-то тайнѣ, окружавшей его происхожденіе, о томъ, что онъ былъ сбившимся съ пути сыномъ джентльмэна, и что ему заплатили большую сумму, чтобы онъ тольно уѣхалъ изъ Англіи.
Я принесъ обыкновенныя ликерныя рюмки, но Волкъ Ларсенъ нахмурился, отрицательно покачалъ головой и сдѣлалъ мнѣ знакъ руной, чтобы я принесъ большіе стаканы. Онъ ихь на три четверти наполнилъ крѣпкимъ виски — «напиткомъ джентльмэновъ», какъ говорилъ Томасъ Могриджъ; они чокнулись, закурили сигары и начали тасовать и сдавать карты.
Они играли на деньги и все время увеличивали ставки. Пили виски и выпили все, что я принесъ, такъ что пришлось принести еще. Я не знаю, плутовалъ ли Волкъ Ларсенъ, или нѣтъ — я считалъ его способнымъ и на это — но онъ постоянно выигрывалъ.
Кокъ безпрестанно отправлялся къ своей койкѣ и каждый разъ съ большимъ нахальствомъ и чванливостыо, но не приносилъ больше нѣсколькихъ долларовъ за разъ. Онъ все больше пьянѣлъ, становился фамильярнымъ и съ трудомъ могъ различать карты и держаться прямо. Въ видѣ предисловія къ слѣдующему путешествію въ свою каюту, онъ зацѣпилъ своимъ грязнымъ пальцемъ за петличку куртки Ларсена и болтливо повторялъ нѣсколько разъ: — У меня есть деньги. Я раздобылъ деньги, говорю вамъ… и я сынъ джентльмэна…
На Волка Ларсена виски совершенно не дѣйствовалъ, хотя онъ пилъ столько же, сколько кокъ, только его стаканы были полнѣе. Онъ какъ будто даже не забавлялся смѣшными выходками своего партнера.
Въ концѣ-концовъ, съ громкими заявленіями о томъ, что онъ можетъ проигрываться, какъ настоящій джентльмэнъ, послѣднія деньги повара были поставлены и проиграны. Тогда онъ облокотился на столъ, скпонилъ голову и заплакалъ. Волкъ Ларсенъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на него, но затѣмъ, повидимому, вспомнилъ, что изучать тутъ было нечего.
— Гёмпъ, — сказалъ онъ мнѣ изысканно вѣжливо, — будьте такъ добры, возьмите мистера Могриджа подъ руку и отведите его наверхъ. Онъ чувствуетъ себя не совсѣмъ хорошо. И скажите Джонсону, чтобы онъ вылилъ на него нѣсколько ушатовъ соленой воды, — прибавилъ онъ тихо мнѣ на ухо.
Я оставилъ мистера Могриджа на палубѣ на попеченіе двухъ насмѣшливо улыбавшихся матросовъ, которымъ я передалъ порученіе капитана. Мистеръ Могриджъ сонно бормоталъ, что онъ сынъ джентльмена.
Но когда я спускался обратно въ каютъ-кампанію, чтобы убрать со стола, то услышалъ страшный визгъ — это его окатили первымъ ведромъ воды.
Волкъ Ларсенъ подсчитывалъ свой выигрышъ.
— Ровно сто восемьдесятъ пять долларовъ, — сказалъ онъ громко. —Я такъ и думалъ. Бродяга явился на судно безъ гроша въ карманѣ.
— И то, что вы выиграли, мое, сэръ, — сказалъ я смѣло.
Онъ посмотрѣлъ на меня съ загадочной усмѣшкой.
— Гёмпъ, я учился грамматикѣ въ свое время и думаю, что вы спутали времена: вы должны были сказать: «было мое», а не просто «мое».
— Это вопросъ не грамматическій, а этическій, — отвѣтилъ я.
Прошла цѣлая минута прежде, чѣмъ онъ заговорилъ.
— Знаете ли, Гёмпъ, — сказалъ онъ тихимъ серьезнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась безконечная печаль, — вѣдь я въ первый разъ слышу слово «этическій» изъ устъ человѣка? На этомъ суднѣ только вы и я понимаемъ, что оно значитъ.
— Одно время, — продолжалъ онъ послѣ паузы, — я мечталъ о томъ, что я когда-нибудь буду говорить съ людьми, которые употребляютъ такія слова; что я поднимусь выше той сферы, въ которой я родился, и буду обращаться съ людьми, которые разговариваютъ о такихъ вещахъ, какъ этика. И сегодня я въ первый разъ услышалъ это слово. Но это все, что я могу вамъ сказать объ этомъ, ибо вы не правы. То, что вы говорите, не вопросъ грамматики или этики, а фактъ.
— Я понимаю, — сказалъя, — фактъ заключается въ томъ, что у васъ мои деньги.
Его лицо просвѣтлѣло; онъ, повидимому, былъ доволенъ моей понятливостью.
— Но вы уклоняетесь отъ прямого отвѣта на вопросъ, — продолжалъ я, — который заключается въ томъ, справедливо это или нѣтъ.
— Ахъ, — замѣтилъ онъ, скрививъ ротъ, — я вижу, что вы до сихъ поръ вѣрите въ такія вещи, какъ справедливость и несправедливость.
— А вы развѣ не вѣрите? Совсѣмъ?
— Ничуть. Сила — это справедливость, а слабость — несправедливость; или, иначе говоря, хорошо быть сильнымъ и дурно быть слабымъ… Или еще лучше: пріятно быть сильнымъ, потому что это выгодно; и тяжело быть слабымъ, потому что за это приходится платиться. Вотъ сейчасъ, напримѣръ, обладаніе этими деньгами —пріятная вещь. Обладая ими, я поступилъ бы дурно по отношенію къ себѣ и къ жизни, которая во мнѣ, если бы я отдалъ ихъ вамъ и лишилъ бы себя удовольствія обладать ими.
— Но вы поступаете несправедливо по отношенію ко мнѣ, удерживая ихъ, — возразилъ я.
— Нисколько. Человѣкъ не можетъ поступать несправедливо по отношенію къ другому. Онъ можетъ поступать несправедливо только по отношенію къ самому себѣ. Мнѣ кажется, что я несправедливъ по отношенію къ самому себѣ всегда, когда я принимаю во вниманіе интересы другихъ. Вы понимаете? Какъ могутъ двѣ частицы дрожжей быть несправедливыми другъ къ другу, когда ихъ назначеніе постараться пожрать одна другую? Это ихъ врожденное свойство — стремиться пожрать другую и не допустить, чтобы пожрали ее самое. Когда онѣ отступаютъ отъ этого, то онѣ совершаютъ грѣхъ.
— Въ такомъ случаѣ вы не вѣрите въ альтруизмъ? — спросилъ я.
Онъ выслушалъ это слово такъ, какъ будто оно было ему знакомо, но затѣмъ, подумавъ, спросилъ: — Скажите, это слово относится, кажется, къ коопераціи, не правда ли?
— Да, это имѣетъ нѣкоторое отношеніе къ ней, — отвѣтилъ я, на этотъ разъ даже не удивившись такимъ пробѣламъ въ его запасѣ словъ, который, точно такъ же какъ и его знанія, былъ пріобрѣтенъ имъ посредствомъ чтенія. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, которые обязаны своимъ образованіемъ самимъ себѣ, занятія которыхъ никто не направлялъ и которые думали много, но говорили мало, или почти совсѣмъ не говорили. — Альтруистическимъ поступкомъ называется такой поступокъ, который совершается для блага другихъ. Онъ безкорыстенъ, и противополагается другимъ поступкамъ, которые совершаются для себя и потому эгоистичны.
Онъ утвердительно кивнулъ головой. — О, да, я припоминаю теперь. Я читалъ объ этомъ у Спенсера.
— У Спенсера! — вскричалъ я. — Развѣ вы его читали?
— Не очень много, — cознался онъ. — Я понялъ довольно много въ «Основныхъ Положеніяхъ», но его «Біологія» оставила мои паруса безъ вѣтра, а его «Психологія» заставила меня долго топтаться на одномъ мѣстѣ. Я такъ и не понялъ, что онъ хотѣлъ сказать. Я сперва приписалъ это какимъ-нибудь изъянамъ своего ума, но потомъ я пришелъ къ заключенію, что мнѣ просто недоставало подготовки. У меня не было нужнаго базиса. Только Спенсеръ и я знаемъ, какъ тяжело я трудился надъ нимъ. Но я вынесъ кое-что изъ его «Этики». Тамъ же я прочелъ объ альтруизмѣ и теперь припоминаю, въ какомъ смыслѣ употреблялось это слово.
Я съ удивленіемъ спрашивалъ себя, что этотъ человѣкъ могъ вынести изъ этого сочиненія? Спенсеръ, насколько я припоминаю, ставитъ альтруизмъ идеаломъ поведенія человѣка. Волкъ Ларсенъ, очевидно, просѣялъ ученіе великаго философа, отбросилъ то, что ему было ненужно, и взялъ то, что ему нравилось.
— Что вы тамъ еще прочли? — спросилъ я.
Его брови нахмурились, какъ будто ему трудно было передать въ словахъ мысли, которыя онъ никогда раныне не излагалъ. Я чувствовалъ полетъ его духа; я теперь ощупывалъ матеріалъ, изъ котораго была сдѣлана его душа, какъ самъ онъ обыкновенно ощупывалъ душевный матеріалъ другихъ. Я изслѣдовалъ дѣвственную территорію. Странная, удивительно странная область открывалась моимъ глазамъ.
— Въ сущности, — началъ онъ, — Спенсеръ говоритъ слѣдующее: во-первыхъ, индивидъ должеиъ поступать согласно своей собственной выгодѣ — это вполнѣ морально и хорошо. Во-вторыхъ, онъ долженъ поступать, имѣя въ виду пользу своихъ дѣтей; и въ-третьихъ, онъ долженъ поступать въ виду пользы своей расы.
— И самымъ лучшимъ, самымъ высокимъ и правилънымъ поступкомъ, — перебилъ я, — будетъ тотъ, который ведетъ въ одно и то же время къ пользѣ самого индивида, его дѣтей и его расы.
— Я не согласенъ съ нимъ, — отвѣтилъ онъ. — Я не вижу въ этомъ ни необходимости, ни здраваго смысла. Я отбросилъ бы расу и дѣтей. Я бы ничѣмъ не пожертвовалъ для нихъ; въ этомъ такъ много сентиментальности, — вы сами должны это видѣть — по крайней мѣрѣ для человѣка, который не вѣритъ въ вѣчную жизнь. Если впереди есть безсмертіе, то альтруизмъ становится выгоднымъ предпріятіемъ. Тогда и я могъ бы поднять свою душу до какихъ угодно высотъ. Но если передо мной нѣтъ ничего вѣчнаго, кромѣ смерти, и если мнѣ дано только на короткое время это ферментное броженіе, которое называется жизныо, то съ моей стороны будетъ безнравственно совершать такіе поступки, которые бы требовали отъ меня жертвы. Всякая жертва, которая заставляетъ меня терять хоть одно движеніе, нелѣпа, и не только нелѣпа, но она является преступленіемъ противъ меня и поэтому безнравственна. Я не долженъ терять ни одного движенія, если я хочу взять изъ фермента все что можно. И вѣчная неподвижность, которая ждетъ меня впереди, не станетъ ни пріятнѣе, ни труднѣе отъ того, приносилъ ли я жертвы, или былъ эгоистиченъ въ то время, когда я еще былъ ферментомъ и двигался.
— Въ такомъ случаѣ вы ярый индивидуалистъ и матеріалистъ. Но неужели вамъ безусловно нельзя довѣрять въ тѣхъ случаяхъ, когда замѣшана хотя бы крупица личнаго интереса?
— Теперь вы начинаете понимать меня, — сказалъ онъ, весь просвѣтлѣвъ.
— Значитъ, вы человѣкъ, лишенный того, что называется моралью?
— Да, именно.
— Человѣкъ, котораго нужно всегда бояться…
— Совершенно вѣрно.
— Какъ боятся змѣи, тигра или акулы?
— Ну, вотъ, теперь вы знаете меня, — сказалъ онъ, — и вы знаете также, какъ меня называютъ. Меня зовутъ «Волкомъ».
— Вы какое-то чудовище, — прибавилъ я смѣло, — Калибанъ, который поступаетъ подъ вліяніемъ минутнаго каприза, прихоти.
Его лобъ нахмурился, онъ не понялъ намека, и я тотчасъ же сообразилъ, что онъ не знаетъ этой поэмы.
— Я только теперь читаю Браунинга, — сознался онъ, — и это очень трудно. Я прочелъ еще очень немного.
Я принесъ книгу изъ его каюты и прочелъ вслухъ «Калибана»; онъ былъ восхищенъ. Этотъ примитивный взглядъ на вещи онъ понималъ прекрасно. Онъ безпрестанно перебивалъ меня критическими замѣчаніями. Когда я кончилъ, онъ прочелъ поэму вовторой разъ, затѣмъ въ третій. Мы стали спорить о философіи, о наукѣ, объ эволюціи, о религіи. Онъ проявилъ вполнѣ всѣ недостатки своего образованія, но въ то же время и самоувѣренность и прямоту своего примитивнаго ума. Въ простотѣ его разсужденій заключалась ихъ сила, и его матеріализмъ былъ гораздо проще, но зато и непоколебимѣе шаткаго, сложнаго матеріализма Чарли Фурусета. Я не хочу сказать, что я, убѣжденный идеалистъ, былъ сбитъ съ толку; но Волкъ Ларсенъ шелъ приступомъ на твердыню моей вѣры съ такой силой, что если и не убѣдилъ меня, то, во всякомъ случаѣ, заставилъ уважать его.
Время шло. Ужинъ долженъ былъ быть уже скоро, а столъ еще не былъ накрытъ.
Я сталъ безпокоиться и, когда Томасъ Могриджъ съ больнымъ, раздраженнымъ видомъ заглянулъ въ каюту, я хотѣлъ встать и итти исполнять свои обязанности. Но Волкъ Ларсенъ крикнулъ ему:
— Поварокъ, вамъ придется управляться сегодня одному. Мнѣ сейчасъ нуженъ Гёмпъ, и вы ужъ какъ-нибудь обойдитесь безъ него.
И тутъ случилась небывалая вещь: въ тотъ вечеръ я сидѣлъ за столомъ съ капитаномъ и охотниками, а Томасъ Могриджъ приспуживалъ намъ и затѣмъ одинъ мылъ посуду. Это быдъ капризъ, Калибаново настроеніе Волка Ларсена; но только я предчувствовалъ, что оно мнѣ принесетъ много огорченій. А пока мы говорили и говорили, къ большому неудовольствію охотниковъ, которые не понимали ни одного слова.