Наконецъ, послѣ трехдневнаго перемѣнчиваго вѣтра, мы попали въ область сѣверо-восточныхъ пассатовъ. Я вышелъ на палубу, хорошо выспавшись, несмотря на свое больное колѣно, и увидѣлъ, что Призракъ мчится впередъ, вздымая носомъ пѣну, подъ всѣми парусами, за исключеніемъ кливеровъ. О, какое чудо эти большіе пассаты! Весь день мы шли, и всю ночь, и слѣдующій день, и слѣдующую ночь, и еще много дней и ночей, и вѣтеръ все время дулъ съ кормы, и дулъ постоянно, ровно и сильно. Щхуна шла сама. Не нужно было ни собирать, ни подтягивать парусовъ, не было никакой работы для матросовъ, за исключеніемъ рулевого. Къ вечеру паруса нѣсколько ослабѣвали; утромъ, когда на нихъ высыхала ночная роса, они снова надувалйсь — вотъ и все.
Десять узловъ, двѣнадцать узловъ, одиннадцать узловъ — вотъ скорость, съ которой мы шли, совершая по двѣсти пятьдесятъ миль въ сутки. Меня печалила и въ то же время радовала скорость, съ которой мы удалялись отъ Санъ-Франциско и приближались къ тропикамъ.
Съ каждымъ днемъ становилось замѣтно теплѣе. Во время второй вахты матросы выходили на палубу, раздѣвались и окатывали другъ друга водой изъ ведра. Начали показываться летающія рыбы и ночью падали на палубу, и вахтенный ползалъ на четверенькахъ и ловилъ ихъ руками. Утромъ Томасъ Могриджъ, получивъ должную мзду, жарилъ рыбу, наполняя кухню ея пріятнымъ запахомъ; иногда же команда лакомилась мясомъ дельфиновъ, которыхъ Джонсонъ ловилъ съ бака.
Джонсонъ проводилъ на бакѣ все свое свободное время, любуясь, какъ Призракъ разрѣзываетъ волны подъ напоромъ вѣтра.
Въ его глазахъ видна была страсть и обожаніе, и онъ впадалъ въ состояніе, походившее на трансъ, глядя въ экстазѣ на надутые паруса, на пѣнящуюся воду и на вздыманіе шхуны на движущіяся горы, которыя шли вмѣстѣ съ нами непрерывной, торжественной процессіей.
Дни и ночи были просто «чудо и восторгъ», и, хотя у меня было очень мало свободнаго времени, все же я урывалъ моменты, чтобы смотрѣть и смотрѣть безъ конца на дивную красоту, о которой я до сихъ норъ не имѣлъ никакого понятія. Надъ головой небо безоблачное и синее, синее, какъ само море, которое впереди судна такого цвѣта и блеска, какъ лазурный атласъ. На горизонтѣ видны блѣдныя, перистыя облака, никогда не мѣняющіяся, никогда не двигающіяся, какъ серебряная сѣть на бирюзовомъ фонѣ.
Я никогда не забуду одну цочь, когда я должно быть заснулъ, лежа на бакѣ и глядя внизъ на разноцвѣтцый спектръ, образуемый брызгами воды. Ея журчаніе вокругъ носа шхуны походило на журчаніе ручейка, бѣгущаго по мшистымъ камнямъ въ какой-нибудь спокойной долинкѣ; и эта убаюкивающая пѣсенка усыпила меня, и я уже не былъ больше ни Гёмпомъ, ни юнгой, ни даже Ванъ-Вейденомъ, т.-е. человѣкомъ, который продремалъ свои тридцать пять лѣтъ жизни среди книгъ. Но меня разбудилъ голосъ строгій и увѣренный, но въ то же время и мелодичный. Онъ читалъ стихи и, казалось, наслаждался звучностью словъ.
— Эй, Гёмпъ! Какъ это вамъ нравится? — спросилъ меня Ларсенъ, окончивъ читать строфу. Я посмотрѣлъ ему въ лицо. Оно свѣтилось, какъ само море, и глаза блестѣли при свѣтѣ звѣздъ.
— Меня поражаетъ, что вы способны выказывать энтузіазмъ, — сказалъ я холодно.
— Почему, мой милый; вѣдь это же жизнь, сама жизнь! — вскричалъ онъ.
— Которая есть самая дешевая вещь на свѣтѣ и которая не имѣетъ никакой цѣнности, — отвѣтилъ я его словами.
Онъ расхохотался, и я впервые услышалъ истинное веселье въ его смѣхѣ.
— Ахъ, я никакъ не могу заставить васъ понять, что за штука жизнь! Конечно, она имѣетъ цѣнность, но только для самой себя. И я вамъ могу сказать, что моя жизнь очень цѣнна какъ разъ теперь… для меня самого. Цѣнность ея неизмѣрима, что вамъ покажется чрезмѣрной оцѣнкой, но ничего не подѣлаешь, ибо сама жизнь во мнѣ ставитъ сейчасъ себѣ такую оцѣнку.
Онъ остановился, повидимому, подыскивая слова, чтобы выразить свою мысль яснѣе, и затѣмъ продолжалъ:
— Знаете ли, я сейчасъ чувствую странный подъемъ; я чувствую, будто эхо всѣхъ временъ отдается во мнѣ, или будто вся власть въ мірѣ принадлежитъ мнѣ. Я знаю истину и ясно различаю добро отъ зла, правду отъ неправды. Я вижу ясно и далеко. Я готовъ, пожалуй, повѣрить въ Бога. Но, — и его голосъ измѣнился и свѣтъ потухъ на его лицѣ, — почему я сейчасъ нахожусь въ такомъ состояніи? Что значитъ эта радость жизни? Это возбужденіе? Это вдохновеніе, сказалъ бы я? Отчего это все? Я знаю отчего. Оттого, что мое пищевареніе въ порядкѣ, что мой желудокъ здоровъ, что аппетитъ возбужденъ и все идетъ хорошо. Это взятка жизни, это шампанское крови, это броженіе фермента, которое вызываетъ въ нѣкоторыхъ людяхъ высокія, святыя мысли, а другихъ заставляетъ видѣть Бога, или создавать его, когда они великолѣпный типъ примитивнаго человѣка, который опоздалъ родиться лѣтъ на тысячу и представляетъ собой анахронизмъ въ нашемъ вѣкѣ и въ нашей цивилизаціи. Онъ, само собой разумѣется, индивидуалистъ чистѣйшёй воды. И не только это, — онъ очень одинокъ. Между нимъ и остальными людьми на суднѣ не было никакого сродства, его необыкновенная умственная сила и мужество отдѣляли его отъ остальныхъ. Они всѣ были для него вродѣ дѣтей, даже охотники, и онъ обращался съ ними, какъ съ дѣтьми, снисходя до ихъ уровня и играя съ ними, какъ человѣкъ играетъ со щенятами. Или иногда онъ держалъ ихъ жестокой рукой вивисекціониста, наблюдая ихъ умственный процессъ и разсматривая ихъ души, чтобы узнать, изъ какого душевнаго матеріала они сдѣланы.
Я много разъ видѣлъ его за столомъ., бранившимъ того или другого охотника съ холоднымъ равнодушнымъ взглядомъ; но въ то же время онъ съ такимъ любопытствомъ ловилъ ихъ отвѣты, жесты или вспышки раздраженія, что мнѣ, постороннему наблюдателю, дѣлалось смѣшно. Что же касается его собственной вспыльчивости, то я убѣжденъ, что она бывала искусственна, что это иногда былъ просто экспериментъ, но что чаще всего это была привычка становиться въ позу, которая, по его мнѣнію, приличествовала ему, какъ капитану судна. Я знаю, что за исключеніемъ того случая, когда умеръ боцманъ, я никогда не видѣлъ его дѣйствителыю взбѣшеннымъ; да и я не хотѣлъ бы видѣть его вь настоящемъ не могутъ его видѣть. Это все опьянѣніе жизни, движеніе и броженіе дрожжей; это кипѣніе живой жизни, создающей въ сознаніи самое себя. И увы! Завтра я поплачусь за это, какъ платится пьяница. И буду знать, Что я долженъ умереть, и по всей вѣроятности, на морѣ, что я перестану двигаться, что меня всего покроетъ морская тина; что мной будутъ питаться другія живыя существа, что я стану падалью, что я отдамъ всю силу и движеніе своихъ мускуловъ на созданіе движенія и силы мускуловъ какихъ-нибудь рыбъ и крабовъ. Ба! Шампанское уже выдохлось, его искристость и крѣпость кончились и осталось только безвкусное питье.
Онъ ушелъ такъ же внезапно, какъ и появился, спрыгнувъ на палубу съ легкостью и эластичностью тигра. Призракъ шелъ своимъ путемъ. Я замѣтилъ, что журчаніе у носа походило теперь на храпъ, и когда я его слушалъ, то впечатлѣніе отъ внезапной перемѣны настроенія Волка Ларсена понемногу стало сглаживаться. Какой-то матросъ на другой сторонѣ судна затянулъ красивымъ теноромъ «Пѣсню о пассатахъ».