На слѣдующее утро буря совершенно улеглась, и Призракъ тихо покачивался на спокойной поверхности моря. Вѣтра совершенно не было. Однако изрѣдка въ воздухѣ чувствовалось слабое дуновеніе, и Волкъ Ларсенъ все время расхаживалъ на ютѣ, устремивъ зоркіе глаза въ море по направленію къ сѣверо-востоку, откуда должны были подуть пассаты.
Вся команда и охотники были наверху, приготовляя шлюпки для сезонной охоты. На борту было семь шлюпокъ: капитанскій ботъ и шесть лодокъ для охотниковъ. Три человѣка — охотникъ, рулевой и гребецъ — составляютъ команду лодки. На шхунѣ эти будущіе рулевые и гребцы составляютъ команду судна. Предполагается, что охотники тоже несутъ вахту, но это зависитъ отъ усмотрѣнія Волка Ларсена.
Все это и еще многое другое я узналъ отъ команды. Призракъ считается самой быстроходной шхуной въ обѣихъ тихоокеанскихъ флотиліяхъ: въ флотиліи Санъ-Франциско и Викторіи. Оказывается, что онъ былъ прежде частной яхтой и при его постройкѣ было обращено особое вниманіе на быстроходность. Линія шхуны и ея отдѣлка — правда я очень мало понимаю въ подобныхъ вещахъ, — говорятъ сами за себя. Джонсонъ разсказывалъ мнѣ вчера о ней, когда намъ удалось поболтать нѣсколько минутъ во время второй вахты. Онъ говорилъ о шхунѣ съ энтузіазмомъ и любовыо, какъ нѣкоторые говорятъ о лошадяхъ. Перспектива плаванія на ней, однако, ему ужасно не нравилась, ибо, какъ онъ говорилъ, за Волкомъ Ларсеномъ установилась очень дурная репутація. Джонсона привлекала сама шхуна, и онъ поэтому и нанялся на ней, хотя теперь уже начиналъ раскаиваться въ этомъ.
Онъ мнѣ разсказалъ, что Призракъ имѣетъ всего восемьдесятъ тонъ водоизмѣщенія, что въ длину онъ имѣетъ девяносто футовъ, а въ ширину двадцать три; что это очень маленькое судно, но что оно прекрасной конструкціи и необыкновенно устойчиво.
Волкъ Ларсенъ имѣлъ также репутацію капитана необычайно смѣлаго въ пользованіи парусами. Я слышалъ какъ объ этомъ говорили охотники Гендерсонъ и калифорнецъ Стэндишъ. Два года тому назадъ на Призракѣ поломались мачты во время бури на Беринговомъ морѣ, и Ларсенъ поставилъ новыя, гораздо болѣе прочныя, чѣмъ первыя. Говорили, что при этомъ онъ сказалъ, что предпочитаетъ, чтобы шхуна перевернулась, чѣмъ еще разъ потеряла мачты.
Всѣ матросы за исключеніемъ Іогансена, который находился подъ впечатлѣніемъ своего неожиданнаго повышенія, считали своимъ долгомъ какъ-нибудь оправдать свое поступленіе на Призракъ. Половина команды не плавала раньше на неболыпихъ судахъ, и поэтому ссылались на то, что раньше они ничего не слыхали о Ларсенѣ. Говорили такше, что охотники, хотя и превосходные стрѣлки, были, однако, извѣстны какъ такіе отъявленные мошенники, что ихъ не приняли бы ни на одну порядочную шхуну.
Я познакомился еще съ однимъ матросомъ — его звали Луисомъ; это былъ круглолицый, веселый ирландецъ, очень общительный парень, способный говорить до тѣхъ поръ, пока находятся слушатели. Послѣ обѣда, когда поваръ спалъ, а я чистилъ нескончаемый картофель, Луисъ защелъ въ кухню поболтать. Свое присутствіе на шхунѣ онъ объяснилъ тѣмъ, что былъ пьянъ, когда его уговорили подписать условіе. Онъ не переставалъ увѣрять меня, что если бы онъ былъ трезвъ, то ни за что бы этого не сдѣлалъ. Оказалось, что онъ ѣздилъ на котиковый промыселъ регулярно каждый годъ уже въ теченіе двѣнадцати лѣтъ и считался однимъ изъ лучшихъ рулевыхъ.
— Ахъ, милый мой, — говорилъ онъ, мрачно качая головой, — эта самая худшая шхуна, какую только вы могли выбрать, хотя вы и не были пьяны, какъ я, когда поступали сюда. Плаваніе на другихъ шхунахъ настоящій рай. Боцманъ у насъ умеръ, но, помяните мое слово, что еще кто-нибудь умретъ, прежде чѣмъ мы окончимъ плаваніе. Я вамъ скажу, но пусть это будетъ между нами, что этотъ Волкъ Ларсенъ настоящій дьяволъ и Призракъ дьявольское судно, и было такимъ всегда съ тѣхъ поръ, какъ Ларсенъ его пріобрѣлъ. Развѣ я не знаю? Развѣ я не помню, что два года тому назадъ у него въ Хакодате былъ бунтъ, и онъ застрѣлилъ четырехъ матросовъ? Развѣ я въ то время не находился на Эммѣ, въ трехстахъ ярдахъ отъ него? И въ томъ же году онъ убилъ еще одного человѣка ударомъ кулака. Да, да, сэръ, треснулъ кулакомъ по башкѣ и разможжилъ ее, какъ яичную скорлупу. И развѣ его на Призракѣ не посѣтили губернаторъ Курильскихъ острововъ и начальникъ полиціи, японскіе джентльмэны, сэръ, со своими женами — такими маленькими, хорошенькими штучками, какія рисуютъ на вѣерахъ. И когда онъ снялся съ якоря, развѣ мужья не были оставлены одни въ ихъ лодкѣ, словно нечаянно? А затѣмъ черезъ недѣлю этихъ бѣдныхъ маленькихъ лэди спустили на берегъ на другомъ концѣ острова, такъ что имъ пришлось итти домой черезъ горы въ однѣхъ тоненькихъ соломенныхъ сандаліяхъ, которыя не выдержали бы и одной версты? Развѣ я всего этого не знаю? Это звѣрь, этотъ Волкъ Ларсенъ — тотъ огромный звѣрь, о которомъ упоминается въ Апокалипсисѣ, и онъ плохо кончитъ. Но я вамъ ничего не сказалъ, помните это; ни одного слова я вамъ не говорилъ, ибо старый, толстый Луисъ хочетъ пережить это плаваніе, даже если всѣ остальные отправятся кормить рыбъ.
— Волкъ Ларсенъ! — фыркнулъ онъ минуту спустя. — Вслушайтесь только въ это имя! Волкъ — вотъ что онъ такое. Онъ даже не жестокосердный, какъ нѣкоторые люди. У него вовсе нѣтъ сердца. Онъ просто волкъ и больше ничего.
— Однако, если его такъ хорошо знаютъ, то какъ же онъ можетъ находить людей для своего судна?
— А потому, что людей можно найти на все, и на землѣ и на морѣ. Развѣ вы нашли бы меня здѣсь, если бы я не былъ пьянъ, какъ свинья, когда подписывалъ свое имя? Нѣкоторые изъ нихъ, охотники, напримѣръ, не могутъ найти лучшихъ капитановъ; а другіе, бѣдняги матросы, не знали ничего. Но они узнаютъ, узнаютъ и пожалѣютъ о томъ, что родились на свѣтъ Божій. Но я вамъ ничего не сказалъ, ни одного слова, слышите?
— Наши охотники ужасно скверный народъ, — продолжалъ онъ черезъ минуту, ибо онъ страдалъ отъ прирожденной болтливости. — Вотъ погодите, пока спустятъ лодки въ воду и начнется охота. Ларсенъ какъ разъ тотъ человѣкъ, который нуженъ на нихъ. Онъ имъ покажетъ, онъ ихъ научитъ страху Божьему! Посмотрите хоть на моего охотника, Горнера. Какой тихоня, говоритъ мягко, словно дѣвушка; подумаешь, что онъ и мухи не обидитъ. А развѣ онъ не убилъ въ прошломъ году своего рулевого? Это было названо несчастнымъ случаемъ, но я встрѣтилъ его гребца въ Іокогамѣ, и онъ мнѣ все разсказалъ. А Смокъ, такой маленькій, черный дьяволъ, вы его должно быть замѣтили; развѣ его русскіе не упекли на три года въ Сибирь на рудники за хищничество на Мѣдномъ островѣ, который принадлежитъ русскимъ? Его сковали вмѣстѣ съ другимъ каторжникомъ, но они, должно-быть, поссорились и подрались. Потому что онъ сплавилъ другого молодца въ ведрахъ на верхъ рудника по частямъ: сегодня ногу, завтра руку, послѣзавтра голову и такъ далѣе.
— Что вы говорите! — вскричалъ я, съ ужасомъ.
— Что я говорю? — быстро переспросилъ онъ. — Я ничего не говорю. Я глухъ и нѣмъ, и вы должны быть такимъ же ради вашей шкуры, и я никогда не говорилъ ничего, кромѣ хорошаго, о нихъ и о немъ, будь онъ проклятъ, и чтобъ онъ гнилъ въ чистилищѣ десять тысячъ лѣтъ, а потомъ отправился бы къ дьяволу, въ самое дно преисподней!
Джонсонъ, тотъ матросъ, который растеръ мою грудь до крови, когда меня выловили изъ воды, былъ наименѣе подозрителенъ изъ всей команды. Въ самомъ дѣлѣ, меня сразу поразила его прямота и мужественность, которая умѣрялась скромностью и сперва могла показаться робостью. Но онъ вовсе не былъ робокъ. Наоборотъ, онъ имѣлъ смѣлость открыто держаться своихъ убѣжденій. Это качество и заставило его протестовать въ началѣ нашего знакомства противъ того, чтобы его звали Іонсономъ. И относительно него и этого его качества Луисъ считалъ нужнымъ напророчить.
— Славный парень, этотъ простякъ Джонсонъ, — сказалъ онъ. — Лучшій морякъ на суднѣ. Онъ мой гребецъ. Но что у него выйдутъ непріятности съ Ларсеномъ, такъ это такъ же вѣрно, какъ то, что искры летятъ вверхъ. Я это навѣрное знаю. Теперь уже видно, какъ собирается гроза. Я уговаривалъ его, какъ брата; но его нельзя уговорить потушить огни и показывать фальшивые сигналы. Онъ ворчитъ, когда что-нибудь дѣлается не по немъ, а вѣдь всегда найдется кто-нибудь, кто донесетъ Волку. Волкъ силенъ и, какъ волкъ, ненавидитъ силу, а силу онъ увидитъ въ Джонсонѣ; тотъ не станетъ унижаться и говорить «да, сэръ, благодарю васъ, сэръ» въ отвѣтъ на ругательство или на пинокъ. О! идетъ, идетъ гроза! Идетъ! И только Богъ знаетъ, гдѣ я возьму другого гребца. Что этотъ дуракъ сдѣлалъ, когда старикъ называлъ его Іонсономъ? «Мое имя — Джонсонъ, сэръ», отвѣтилъ онъ и затѣмъ сказалъ по буквамъ, какъ пишется его имя. Надо было тогда видѣть лицо старика! Разъ я думалъ, что онъ его тутъ же на мѣстѣ прихлопнетъ. Но онъ ничего не сдѣлалъ тогда; но онъ сдѣлаетъ, попомните мое слово, онъ раскроитъ черепъ этому упрямцу… или я ровно ничего не понимаю въ морякахъ.
Томасъ Могриджъ сталъ невыносимъ. Я долженъ былъ говорить ему «мистеръ» и «сэръ» за каждымъ словомъ. Одной изъ причинъ этого было то, что Волкъ Ларсенъ, повидимому, полюбилъ его. Это было неслыханно, чтобы капитанъ подружился съ кокомъ, но это именно и произошло. Два или три раза Волкъ Ларсенъ просовывалъ голову въ дверь кухни и весело шутилъ съ Могриджемъ, а однажды послѣ обѣда, онъ стоялъ на ютѣ и цѣлыхъ пятнадцать минутъ болталъ съ нимъ. Когда разговоръ былъ оконченъ, и кокъ вернулся въ кухню — онъ сіялъ, какъ мѣдный тазъ, и, принявшись за работу, распѣвалъ высокимъ, гнусавымъ фальцетомъ какія-то уличныя пѣсенки.
— Я всегда въ хорошихъ отношеніяхъ съ начальствомъ, — говорилъ онъ мнѣ конфиденціальнымъ тономъ. — Я знаю, что дѣлать, чтобы меня цѣнили. Съ послѣднимъ моимъ капитаномъ мы были большими друзьями; я часто заходилъ въ его каюту, и мы вмѣстѣ выпивали стаканъ, другой. «Могриджъ», говорилъ онъ мнѣ, «Могриджъ, вы не на своемъ мѣстѣ». «Какъ такъ?» говорю я. «Вы должны были родиться джентльмэномъ, чтобы вамъ не приходилось зарабатывать свой хлѣбъ». Накажи меня Богъ, Гёмпъ, если я вру, что это онъ говорилъ, и я сидѣлъ въ его каютѣ… было такъ славно, уютно, и курилъ его сигары, и пилъ его ромъ.
Эта болтовня выводила меня изъ себя. Никогда мнѣ не приходилось такъ ненавидѣть голосъ человѣка. Его подхалимствующій тонъ, его масляная улыбка и чудовищное самомнѣніе раздрашали меня до такой степени, что иногда я весь дрожалъ нервной дрожью. Положительно онъ былъ самымъ отвратительнымъ и ненавистнымъ человѣкомъ, котораго я когда-либо встрѣчалъ. Грязь его стряпни была неописуема; и такъ какъ изъ его рукъ выходило все, что ѣли на суднѣ, то я принужденъ былъ ѣсть съ большою осторожностью, выбирая наименѣе грязное изъ его произведеній.
Руки мои, непривыкшія къ работѣ, доставляли мнѣ много огорченій. Ногти были черны, кожа пропиталась уже грязью и покрылась черными точками, которыхъ не брала даже щетка. Затѣмъ появились ссадины и язвы, которыя не хотѣли заживать, и, кромѣ того, я еще сильно обжогъ себѣ руку выше кисти, когда однажды, во время качки, потерялъ равновѣсіе и меня прижало къ горячей плитѣ. Моему колѣну тоже не было лучше. Опухоль не спадала, и чашечка все еще стояла торчкомъ. Пребываніе съ утра до вечера на ногахъ, конечно, не могло улучшить дѣла. Я понималъ, что мнѣ нуженъ былъ бы на нѣкоторое время покой.
Покой! Я раньше никогда не понималъ значенія этого слова. Я отдыхалъ всю свою жизнь, даже не подозрѣвая этого. А теперь, если бы я могъ посидѣть хотя полчаса, ничего не дѣлая и даже не думая, то это было бы самымъ большимъ удовольствіемъ въ мірѣ. Зато теперь я буду понимать жизнь рабочихъ людей. Я раньше даже не воображалъ, до чего трудно работать. Теперь отъ полавины шестого утра и до десяти часовъ вечера я былъ рабомъ всѣхъ и не имѣлъ ни одной минуты для себя, за исключеніемъ тѣхъ нѣсколькихъ мгновеній, которыя мнѣ удавалось урвать въ концѣ второй вахты. Стоило мнѣ заглядѣться на сверкающее на солнцѣ море, или посмотрѣть, какъ матросъ лѣзетъ на мачту, — какъ сейчасъ же раздавался ненавистный голосъ: — Эй, Гёмпъ, не прохлаждайтесь. Я васъ вижу, отъ меня не скроетесь!
Сегодня, передъ ужиномъ, случилось жестокое происшествie, вполнѣ показавшее всю грубость и безчувственность этихъ людей. Среди команды быль одинъ новичокъ, по имени Гэрисонъ, неуклюжій деревенскій парень, котораго, какъ мнѣ кажется, привела на нашу шхуну лишь любовь къ приключеніямъ. Это было его первое плаваніе.
Шхуна теперь шла большую часть времени со слабымъ вѣтеркомъ, и паруса не были надуты, а трепались; и вотъ послали, Гэрисона наверхъ. Когда онъ былъ наверху, какой-то тросъ вдругъ застрялъ въ блокѣ, и одинъ изъ парусовъ какъ-то запутался. Чтобы исправить дѣло, надо было или спустить парусъ, что было сравнительно легко и вполнѣ безопасно, или взобраться на самый конецъ реи, — предприятие въ высшей степени опасное.
Іогансенъ приказалъ Гэрисону взобраться на рею. Всѣ видѣли, что парень боится. Да и неудивительно, что было страшно висѣть на каких-то болтающихся веревкахъ на высотѣ восьмидесяти футовъ надъ палубой. Если бы былъ порядочный вѣтеръ, то это не было бы такъ скверно, но Призракъ качался на широкихъ волнахъ, и при каждомъ его качаніи паруса грузно болтались и трепыхались и могли сбросить внизъ человѣка, какъ муху.
Гэрисонъ слышалъ приказаніе и понялъ, что отъ него требовали, но колебался. Онъ, вѣроятно, лѣзъ наверхъ въ первый разъ въ жизни. Іогансенъ, заразившійся деспотизмомъ отъ Волка Ларсена, разразился потокомъ отборной брани и проклятій.
— Будетъ, Іогансенъ, — рѣзко сказалъ Ларсенъ. — Имѣйте въ виду, что когда нужно браниться на этомъ суднѣ, бранюсь я. Если же мнѣ нужна будётъ ваша помощь, я вамъ скажу.
— Слушаю, сэръ, — покорно отвѣтилъ боцманъ.
Когда Гэрисонъ началъ взбираться на мачту и вдоль реи, я смотрѣлъ на него изъ двери кухни и видѣлъ, какъ онъ дрожалъ всѣми членами, точно въ лихорадкѣ. Онъ подвигался впередъ очень осторожно и медленно. Фигура его на фонѣ яснаго голубого неба походила на огромнаго паука, ползущаго по гигантской паутинѣ.
При прохожденіи вдоль реи ему удавалось держаться за тросы и блоки, но трудность заключалась въ томъ, что вѣтеръ не былъ достаточно силенъ и постояненъ, чтобы держать паруса надутыми. Когда Гэрисонъ былъ уже на полдорогѣ, Призракъ низко накренился на одну сторону, затѣмъ на другую, попавъ между двумя большими волнами. Гэрисонъ остановился и судорожно уцѣпился за тросы. Парусъ повисъ, тросъ ослабѣлъ и подался подъ тяжестью его тѣла. Затѣмъ парусъ внезапно надулся подъ ударомъ вѣтра, одна рука несчастнаго сорвалась съ веревки, другою онъ пытался нѣкоторое время удершаться, но она тоже сорвалась; его тѣло закачалось изъ стороны въ сторону и упало внизъ, но онъ какъ-то умудрился задержаться ногами за веревки и повисъ головою внизъ. Быстрымъ усиліемъ онъ опять уцѣпился руками за тросъ; но онъ еще долго не могъ оправиться и безпомощно повись…
— Я увѣренъ, что у него сегодня не будетъ аппетита за ужиномъ, — услышалъ я голосъ Волка Ларсена.
Дѣйствительно, видно было, что Гэрисонъ чувствовалъ себя очень дурно, что его тошнило. Онъ долгое время держался, уцѣпившись за свою ненадежную опору, не рѣшаясь двинуться дальше. Іогансенъ, однако, продолжалъ сурово понукать его поскорѣе кончить свою работу.
— Это безобразіе! — услышалъ я ворчанье Джонсона, стоявшаго въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня. Парень достаточно ретивый; онъ въ свое время научится. Но это просто… — Онъ остановился, ибо съ его губъ готово было сорваться слово «убійство».
— Тише, — зашепталъ ему Луисъ. — Если дорожите своей шкурой, замолчите!
Но Джонсонъ продолшалъ ворчать.
— Послушайте, — сказалъ охотникъ Стэндишъ Волку Ларсену, — это мой гребецъ, и я не хочу потерять его.
— Хорошо, Стэндишъ, — послышался отвѣтъ. — Онъ будетъ вашимъ гребцомъ тогда, когда онъ будетъ у васъ въ лодкѣ; но на шхунѣ онъ мой матросъ, и я могу дѣлать съ нимъ все, что мнѣ заблагоразсудится.
— Но это еще не резонъ… — началъ было Стэндишъ, начиная горячиться.
— Довольно объ этомъ, пока еще не поздно, — посовѣтовалъ ему Ларсенъ. — Я вамъ уже сказалъ, какъ я смотрю на дѣло, и довольно! Парень мой, и я, если захочу, сварю изъ него супъ и съѣмъ его.
Въ глазахъ охотника сверкнулъ сердитый огонекъ, но онъ круто повернулся и пошелъ къ люку «третьяго класса», откуда сталъ смотрѣть вверхъ. Вся команда была на палубѣ, и всѣ глаза были устремлены наверхъ, гдѣ человѣческая жизнь боролась со смертью. Безчувственность этихъ людей была поразительна. Жизнь у нихъ считалась за ничто, и была только простой цифрой въ ихъ коммерческой ариѳметикѣ. Впрочемъ, я долженъ оговориться, что нѣкоторые матросы сочувствовали своему собрату, Джонсонъ, напримѣръ; но хозяева (охотники и капитанъ) относились къ нему вполнѣ индиферентно. Даже протестъ Стэндиша былъ вызванъ лишъ опасеніемъ потерять своего гребца. Если бы у него имѣлся запасной гребецъ, то ему, какъ и прочимъ, все это было бы только забавно.
Но вернемся къ Гэрисону. Іогансену пришлось бранить и понукать его цѣлыхъ десять минутъ, прежде чѣмъ онъ рѣшился двинуться дальше.
Спустя нѣсколько минутъ онъ поймалъ конецъ реи и, обхвативъ ногами древко, могъ держаться твердо. Онъ развернулъ парусъ и могъ уже возвратиться вдоль по реѣ и внизъ по мачтѣ. Но онъ уже потерялъ все свое мужество. Какъ ни шатка была настоящая его позиція, у него не хватало духу перемѣнить ее на еще болѣе шаткую… Онъ смотрѣлъ то на висячій путь, который ему надо было совершить, то внизъ, на палубу. Его глаза дико блуждали, и онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Я никогда не видѣлъ такого яркаго выраженія страха на человѣческомъ лицѣ. Іогансенъ тщетно звалъ его. Каждый моментъ его могло сбросить внизъ, но онъ былъ совершенно безпомощенъ отъ страха. Волкъ Ларсенъ ходилъ по палубѣ со Смокомъ и больше не обращалъ внйманія на Гэрисона; онъ только рѣзко крикнулъ рулевому:
— Вы сошли съ курса, милый! Будьте внимательнѣе, если не хотите, чтобы вамъ влетѣло!
— Слушаю, слушаю, сэръ, — отвѣтилъ рулевой и сталъ вертѣть штурвалъ.
Онъ нарочно вывелъ Призракъ изъ курса на нѣсколько румбовъ для того, чтобы слабый вѣтеръ надулъ паруса. Онъ хотѣлъ помочь несчастному Гэрисону, рискуя навлечь на себя гнѣвъ Волка Ларсена.
Время шло, и я съ мучительнымъ ужасомъ смотрѣлъ на Гэрисона, висѣвшаго въ снастяхъ. Но Томасъ Могриджъ смотрѣлъ на это, какъ на занятный инцидентъ, и то и дѣло высовывалъ голову изъ двѳри кухни, чтобы сдѣлать какое-нибудь шутливое замѣчаніе. Какъ я его ненавидѣлъ! Моя ненависть къ нему за это страшное время выросла до циклопическихъ размѣровъ. Въ первый разъ въ, своей жизни я почувствовалъ желаніе убить — «увидѣть красное», какъ картинно выражаются нѣкоторые наши писатели. Жизнь вообще можетъ быть священна; но жизнь Томаса Могриджа дѣйствительно ничего не стоила. Я испугался, когда созналъ свое желаніе увидѣть «красное», и у меня въ головѣ промелькнула мысль: «не заразился ли я безчеловѣчіемъ окружающихъ?» Я, отрицавшій даже за правосудіемъ право карать смертью даже за самыя ужасныя преступленія?
Прошло еще съполчаса, ия увидѣлъ, что Джонсонъ и Луисъ о чемъ-то горячо препираются. Въ концѣ-концовъ, Джонсонъ отстранилъ удерживавшаго его Луиса и пошелъ впередъ. Онъ прошелъ палубу, вскочилъ на снасти и сталъ быстро карабкаться вверхъ. Но зоркій глазъ Волка Ларсена уже замѣтилъ его.
— Эй, зачѣмъ лѣзете наверхъ? — закричалъ онъ.
Джонсонъ остановился. Онъ посмотрѣлъ капитану прямо въ глаза и медленно отвѣтилъ:
— Я хочу помочь парню спуститься.
— Вы, кажется, сами хотите полетѣть къ чорту съ этихъ снастей! Слышите? Слѣзайте сейчасъ!
Джонсонъ колебался, но многолѣтняя привычка повиноваться хозяину судна взяла верхъ, и онъ молча спустился на палубу.
Въ половинѣ щестого я пошелъ въ каютъ-кампанію накрывать на столъ, но я былъ самъ не свой, потому что передъ моими глазами неотступно стоялъ блѣдный, дрожащій Гэрисонъ, комично, точно козявка, уцѣпившійся за какой-то ничтожный тросъ, отъ котораго зависѣла его жизнь. Въ шесть часовъ, когда я подавалъ ужинъ и ходилъ на кухню за блюдами, я видѣлъ Гэрисона въ томъ же положеніи. Разговоръ за столомъ шелъ о другихъ вещахъ. Никто, повидимому, не интересовался напрасно гибнувшей жизныо. Но, направляясь лишній разъ въ кухню, я обрадовался, увидя, что Гэрисонъ началъ медленно спускаться. Онъ, очевидно, набрался, наконецъ, мужества.
Прежде, чѣмъ покончить съ этимъ инцидентомъ, я приведу еще разговоръ, который былъ у меня съ Волкомъ Ларсеномъ послѣ обѣда, когда я мылъ посуду.
— У васъ сегодня былъ очень кислый видъ, — началъ онъ. — Отчего это?
Я видѣлъ, что онъ знаетъ, отчего у меня былъ почти такой же больной видъ, какъ у Гэрисона, и что онъ пытается вызвать меня на разговоръ; я отвѣтилъ:
— Меня разстроило звѣрское обращеніе съ тѣмъ молодымъ парнемъ.
Онъ разсмѣялся короткимъ смѣхомъ.
Звѣрство похоже на морскую болѣзнь. Нѣкоторые подвержены ей, а другіе нѣтъ.
— Нѣтъ, это невѣрно, — возразилъ я.
— Да, да, именно такъ, — продолжалъ онъ. — Землѣ такъ же свойственно звѣрство, какъ морю движеніе. Нѣкоторые не выносятъ одного, а другіе другого. Вотъ и все.
— Вы смѣетесь надъ человѣческой жизнью, но неужели вы не придаете ей рѣшительно никакой цѣнности? — спросилъ я.
— Цѣнности? Какой цѣнности? — Онъ смотрѣлъ на меня, и хотя глаза его были серьезны и неподвижны, все же казалось, что въ нихъ скрывается циничная усмѣшка. — Какого рода цѣнность? Какъ вы ее опредѣлите? Кто можетъ ее опредѣлить?
— Я, напримѣръ, могу, — отвѣтилъ я.
— Въ такомъ случаѣ, что она стоитъ по вашему? Другой человѣческой жизни, я полагаю? Ну, говорите, что она стоитъ, по вашему?
Цѣнность жизни… Какъ я могъ въ самомъ дѣлѣ опредѣлить ее?
Какъ-то выходило, что я, никогда не искавшій выраженій, почему-то не находилъ ихъ, когда мнѣ приходилось говорить съ Волкомъ Ларсеномъ. Это, я думаю, надо отчасти приписать его личности, но главнымъ образомъ тому, что мы стояли на совершенно различныхъ точкахъ зрѣнія. Съ другими матеріалистами, съ которыми мнѣ приходилось встрѣчаться, у меня всегда было кое-что общее, съ чего можно было исходить, но съ нимъ у меня не было ничего общаго. Можетъ-быть, меня также смущала чрезмѣрная простота его ума. Онъ подходилъ такъ прямо къ сути вещей, такъ оголялъ вопросъ отъ всѣхъ лишнихъ подробностей и дѣлалъ это съ такимъ рѣшительнымъ видомъ, что я чувствовалъ, что безсильно барахтаюсь въ глубокой водѣ, что у меня нѣтъ почвы подъ ногами. Цѣнность жизни? Какъ я могъ отвѣтить на этотъ вопросъ въ одинъ моментъ? Что жизнь священна, я принималъ за аксіому. Что она сама по себѣ имѣетъ цѣнность, было для меня трюизмомъ, который не требовалъ доказательствъ. Но когда мнѣ предложили доказать этотъ трюизмъ, то я не находилъ словъ.
— Мы говорили объ этомъ вчера, —сказалъ онъ. — Я доказывалъ, что жизнь есть ферментъ что она должна пожирать другія жизни, чтобы жить, и что она есть только процвѣтающее свинство. Если что-нибудь находится на свѣтѣ въ полномъ изобиліи — такъ это именыо жизнь. На свѣтѣ есть опредѣленное количество воды, земли и воздуха, но способность жизни размножаться — безгранична. Природа расточительна. Посмотрите на рыбъ и на милліоны ихъ яицъ. Или посмотрите на меня и на себя. Въ насъ заложена возможность милліона жизней. Если бы у насъ было время и возможность утилизировать всю жизнь, заложенную въ насъ, всю до послѣдней капли, то мы бы могли стать отцами цѣлыхъ націй и заселить цѣлые континенты. Жизнь? Ба! Она не имѣетъ никакой цѣнности. Изъ всѣхъ дешевыхъ вещей, она самая дешевая. Кто цѣнитъ ее? Природа разбрасываетъ ее щедрой рукой. Тамъ, гдѣ есть мѣсто для одной жизни, она сѣетъ тысячи, и жизнь пожираетъ жизнь, пока не остается лишь самая сильная и самая свинская жизнь.
— Вы читали Дарвина, — сказалъ я. — Но вы его плохо поняли, когда вывели заключеніе, что борьба за существованіе санкціонируетъ ваше безудержное разрушеніе жизни.
Онъ пожалъ плечами. — Вы, конечно, примѣняете свое мѣрило только по отношенію къ человѣческой жизни, потому что животныхъ, птицъ и рыбъ вы уничтожаете столько же, сколько и я или всякій другой человѣкъ. Но человѣческая жизнь, вѣдь, по существу не разнится отъ этихъ жизней, хотя вы чувствуете обратное и думаете, что можно доказать это. Зачѣмъ я буду беречь жизнь, когда она такъ дешева, когда она не имѣетъ никакой цѣнности? Вѣдь матросовъ существуетъ больше, чѣмъ кораблей, для которыхъ они нужны; рабочихъ больше, чѣмъ фабрикъ, гдѣ они могли бы работать. Да вѣдь вы, живущій постоянно на берегу, прекрасно знаете, что вы держите вашъ бѣдный людъ въ городскихъ трущобахъ и напускаете на нихъ голодъ и болѣзни, и все же бѣдняковъ, жаждущихъ сухой корки хлѣба и борющихся за нее, остается больше, чѣмъ нужно. Вы когда-нибудь видали лондонскихъ рабочихъ на докахъ, дерущихся, какъ дикіе звѣри, за возможность получить работу?
Онъ повернулся и пошелъ въ каюту, но вдругъ остановился и сказалъ: — Знаете ли вы, что единственная цѣннюсть, которую жизнь имѣетъ, это та, которую она приписываетъ себѣ сама. И, конечно, она переоцѣниваетъ себя, потому что каждый судитъ о себѣ лучше, чѣмъ онъ есть. Возьмите, напримѣръ, этого парня, котораго я послалъ наберхъ. Онъ держался тамъ такъ крѣпко, какъ будто бы онъ былъ самой драгоцѣнной вещью въ мірѣ, сокровищемъ, дороже брилліантовъ и рубиновъ. Развѣ онъ дорогъ для васъ? Нѣтъ. Для меня? Ничуть не бывало. Для него самого? Да. Но я не согласенъ съ его оцѣнкой. Онъ слишкомъ переоцѣнилъ самого себя. Существуетъ вполнѣ достаточно жизней, которыя хотятъ еще родиться. Если бы онъ упалъ, и его мозги забрызгали бы палубу, какъ медъ, выброшенный изъ сотъ, то свѣтъ рѣшитеяьно ничего не потерялъ бы, ибо онъ былъ для свѣта ничѣмъ. Предложеніе жизни слишкомъ велико. Онъ имѣлъ цѣнность только для себя самого и, чтобы показать, насколько фиктивна была и эта цѣнность, природа устроила такъ, что если бы онъ умеръ, то онъ даже не сознавалъ бы, что потерялъ что-нибудь. Онъ одинъ оцѣнилъ себя дороже брилліантовъ и рубиновъ. Но брилліанты и рубины разсыпались бы по палубѣ, чтобы быть смытыми въ море ведромъ морской воды, а онъ даже и не узналъ бы, что брилліантовъ и рубиновъ больше нѣтъ. Онъ ничего не теряетъ, потому что съ потерей самого себя онъ теряетъ и сознаніе о потерѣ. Вы меня понимаете? И что вы скажете на это?
— Что вы, по крайней мѣрѣ, послѣдовательны, — Это было все, что я могъ сказать и затѣмъ снова принялся мыть посуду.