Моя близость съ Волкомъ Ларсеномъ увеличилась, если можно назвать близостью отношенія, которыя существуютъ между хозяиномъ и слугой или, еще лучше, между королемъ и шутомъ. Я для него былъ не что иное какъ игрушка, и онъ цѣнилъ меня такъ, какъ ребенокъ цѣнитъ игрушку. Мое назначеніе было развлекать его, и поскольку я его развлекалъ, постольку все шло хорошо; но я понималъ, что если я надоѣмъ ему, или если его снова охватитъ мрачное настроеніе, то меня тотчасъ же снова разжалуютъ изъ каютъ-компаніи на кухню и хорошо еще, если мнѣ удастся унести свою жизнь и свое тѣло невредимыми. Я впервые ясно представилъ себѣ его абсолютное одиночество.
На суднѣ не было человѣка, который не боялся бы и вмѣстѣ съ тѣмъ не ненавидѣлъ его, точно также, какъ не было человѣка, котораго бы онъ не презираль. Его, повидимому, просто снѣдала его огромная сила, которой онъ никакъ не могъ найти надлежащаго приложенія. Это былъ Люциферъ, гордый духъ, брошенный среди бездущныхъ призраковъ.
Это одиночество было худо само по себѣ; но что дѣлало его еще хуже, такъ это врожденная меланхолія, свойственная его расѣ. Узнавъ его, я сталъ лучше понимать древнія скандинавскія саги. Именно такіе бѣлокожіе, свѣтловолосые, голубоглазые дикари создали этотъ страшный пантеонъ. Легкомысліе и веселость латинянъ были абсолютно чужды ему. Когда онъ смѣялся, его смѣхъ вызывался мрачнымъ, свирѣпымъ юморомъ. Но онъ смѣялся рѣдко и былъ слишкомъ часто угрюмъ. И эта угрюмость, эта печаль также глубока, какъ глубоки въ немъ расовые корни. Эта печаль — наслѣдіе его расы; она сдѣлала расу разсудочной, фанатически моральной, что среди англичанъ создало реформацію и моральную чопорность. Главнымъ выходомъ для присущей расѣ меланхоліи была религія. Но Волкъ Ларсенъ не былъ религіозенъ. Его грубый матеріализмъ не допускалъ этого. Такъ что, когда на него находило мрачное настроеніе, то ему ничего не оставалось, какъ только неистовствовать, какъ дьяволу. Если бы онъ не былъ такимъ ужаснымъ человѣкомъ, я бы пожалѣлъ его, какъ пожалѣлъ, напримѣръ, три дня тому назадъ: я вошелъ въ его каюту, чтобы наполнить графинъ водой, и неожиданно увидѣлъ его; но онъ не видѣлъ меня. Онъ припалъ головой къ столу, и его плечи судорожно вздрагивали, словно отъ рыданій; когда я потихоньку выходилъ изъ каюты, я слышалъ, какъ онъ простоналъ: «Боже! Боже! Боже!» Онъ, конечно, не призывалъ Бога; это было только восклицаніе, но оно вырвалось у него изъ самой глубины души.
За обѣдомъ онъ спрашивалъ у охотниковъ, не знаютъ ли они какого-нибудь средства отъ головной боли, и вечеромъ, какъ ни былъ онъ силенъ, онъ, какъ слѣпой, не могъ попасть въ дверь каюты.
— Я еще никогда не былъ боленъ, Гёмпъ, — сказалъ онъ, когда я ввелъ его въ каюту. — И головная боль была у меня только разъ, когда у меня на головѣ заживала рана въ шесть дюймовъ длины, полученная отъ паденія бушприта. — Ужасная головная боль продолжалась три дня и онъ при этомъ страдалъ, какъ страдаютъ дикія животныя и какъ было въ обычаѣ страдать на суднѣ, то-есть безъ жалобъ, безъ сочувствія и въ полномъ одиночествѣ.
Сегодня утромъ, однако, когда я вошелъ въ его каюту, чтобы прибрать постель и привести въ порядокъ вещи, онъ былъ уже здоровъ и усиленно работалъ. Столъ и койка были покрыты чертежами и вычисленіями. Онъ держалъ въ рукахъ треугольникъ и циркуль, и на большомъ листѣ бумаги виднѣлся какой-то чертежъ и какія-то таблицы.
— Здорово, Гёмпъ, — весело привѣтствовалъ онъ меня. — Я сейчасъ кончаю послѣдніе штрихи. Хотите взглянуть на мою работу?
— Но что это такое? — спросилъ я.
— Это новое пособіе для моряковъ, значительно упрощающее ихъ работу и дѣлающее навигацію возможной даже для дѣтей младшаго возраста, — весело отвѣчалъ онъ. — Отнынѣ каждый ребенокъ будетъ въ состояніи управлять судномъ. Больше не надо будетъ слошныхъ вычисленій. Моряку достаточно будетъ увидѣть какую-нибудь звѣзду, чтобы тотчасъ же узнать, гдѣ онъ находится.
Въ его смѣхѣ звучало торжество, и его глаза, свѣтло-голубые въ это утро, блестѣли и искрились.
— Вы должно быть очень сильны въ математикѣ, — сказалъ я. — Какую вы посѣщали школу?
— Никогда не былъ ни въ одной, къ несчастію, — отвѣтилъ онъ. — Все, что я знаю, я узналъ самъ. Но для чего, вы думаете, я сдѣлалъ эту штуку? — спросилъ онъ внезапно. — Вы думаете, что я мечтаю оставить свой слѣдъ на пескахъ временъ? — Онъ разсмѣялся своимъ ужаснымъ, насмѣшливымъ смѣхомъ. — Ничуть не бывало. Я хочу только получить патентъ, нажить деньги и жить себѣ въ свинствѣ, въ свое удовольствіе, въ то время, какъ другіе люди работаютъ. Вотъ моя цѣль! Все-таки эта работа доставила мнѣ много наслажденія.
— Наслажденіе творчествомъ… пробормоталъ я.
— Да это чувство вѣроятно такъ и называется. И оно представляетъ собою еще одинъ способъ, которымъ выражается радость жизни, торжество движенія надъ матеріей, гордость фермента тѣмъ, что онъ есть ферментъ и копошится.
Я только махнулъ рукою въ знакъ безсильнаго протеста противъ его закоренѣлаго матеріализма и отправился убирать постель. Онъ продолжалъ копировать линіи и цифры на прозрачную бумагу. Это требовало много точности и вниманія, и мнѣ только оставалось удивляться его умѣнію приспосабливать свою могучую силу къ такой тонкой и деликатной работѣ.
Когда я кончилъ убирать постель, я поймалъ себя на томъ, что смотрю на него восхищеннымъ взоромъ. Онъ былъ несомнѣнно красивъ, — у него была поразительно мужественная красота. И снова, къ своему удивленію, я замѣтилъ, что въ его лицѣ не было никакихъ слѣдовъ ни порочности, ни испорченности, ни грѣховности. Это было лицо человѣка, который не совершалъ никакихъ дурныхъ поступковъ. Этимъ я хочу только сказать, что этотъ человѣкъ или не совершалъ поступковъ противъ своей совѣсти, или у него вовсе не было совѣсти. Я склоняюсь къ послѣднему предположенію, Онъ былъ великолѣпный образчикъ атавизма, т.-е. человѣка до такой степени примитивнаго, словно онъ появился на свѣтъ до возникновенія морали и нравственности. Онъ не былъ безнравствененъ, онъ былъ просто амораленъ.
Какъ я сказалъ раныне, онъ былъ красивъ. Всѣ линіи его гладко выбритаго лица были чисты и рѣзко опредѣленны, точно выточены; море и солнце превратили его кожу изъ бѣлой въ бронзовую, что говорило о борьбѣ и объ испытаніяхъ, когорыя ему пришлось вынести и прибавляло ему еще больше дикой красоты. У него были толстыя губы, но въ нихъ чувствовалась твердость и даже жесткость. Линіи его рта, подбородка и нижней челюсти были точно также тверды и жестки, — въ нихъ чувствовалась мужская свирѣпость и неукротимость; въ линіяхъ носа тоже. Это былъ носъ человѣка, рожденнаго, чтобы побѣждать и повелѣвать. Онъ походилъ немного на орлиный клювъ. Его можно было бы назвать греческимъ носомъ или римскимъ, только для перваго онъ былъ чуть-чуть толстоватъ и, пожалуй, слишкомъ тонокъ для второго. И въ то время, какъ все лицо было олицетвореніемъ свирѣпости и силы, врожденная печаль, которою онъ страдалъ, придавала величіе линіямъ рта, глазъ и лба и дополняла ихъ и углубляла — очёловѣчивала ихъ.
Итакъ, я поймалъ себя на томъ, что стоялъ и изучалъ его. Я не могу даже разсказать, до какой степени онъ меня интересовалъ. Кто онъ? Что онъ такое? Какъ онъ вышелъ такимъ? Казалось, онъ обладалъ всѣми человѣческими силами, всѣми потенціальными возможностями, — почему же, въ такомъ случаѣ, онъ былъ только неизвѣстнымъ хозяиномъ шхуны, ходившей на котиковые промыслы, и пользовался репутаціей жестокаго изверга среди людей, охотившихся на котиковъ?
Мое любопытство прорвалось наружу въ цѣломъ потокѣ рѣчей.
— Почему вы не совершили ничего великаго въ этомъ мірѣ? Съ вашей мощью вы могли бы подняться на любую высоту. Лишенный совѣсти или моральнаго инстинкта, вы могли бы править міромъ, сломивъ его, если бы онъ не покорился вамъ. А между тѣмъ вы, въ расцвѣтѣ своихъ силъ, вслѣдъ за которымъ уже пойдетъ увяданіе и умираніе, ведете здѣсь мрачное, безвѣстное существованіе, занимаетесь охотой на морскихъ животныхъ, шкура которыхъ идетъ на удовлетвореніе женскаго тщеславія и любви къ нарядамъ; живете, говоря вашими словами, въ свинствѣ, словомъ — ведете жизнь, о которой можно сказать все, что угодно, кромѣ того, что она сколько-нибудь пріятна. Почему, при всей вашей удивительной силѣ, вы ничего не совершили? Вѣдь ничто не мѣшало вамъ, да и ничто и не могло мѣшать. Въ чемъ же дѣло? Можетъ быть, у васъ не было честолюбія? Или вы не устояли передъ какимъ-нибудь искушеніемъ? Въ чемъ же дѣло? Какая тому причина?
Онъ поднялъ на меня глаза, когда я началъ свою бурную рѣчь и ласково глядѣлъ на меня, пока я не кончилъ. Затѣмъ, помолчавъ немного, какъ будто ища подходящихъ выраженій, онъ сказалъ:
— Гёмпъ, вы знаете притчу о сѣятелѣ? Если вы помните, то одно сѣмя упало на каменистую почву, гдѣ было мало земли, и тотчасъ же проросло, потому что надъ нимъ было мало земли. Но когда солнце взошло, ростокъ завялъ, такъ какъ у него не было корней. А другое сѣмя упало среди плевелъ; плевелы выросли и заглушили его.
— Ну и что же?
— Что? — спросилъ онъ почти сердито. — Ничего. Я былъ однимъ изъ такихъ сѣмянъ.
Онъ опустилъ голову къ своей таблицѣ и продолжалъ копировать цифры. Я кончилъ уборку каюты и уже открылъ дверь, чтобы уйти, когда онъ вдругъ заговорилъ.
— Гёмпъ, если вы взглянете на карту западнаго берега Норвегіи, то увидите зубецъ, который называется Ромсдальскимъ фіордомъ. Я родился въ ста миляхъ отъ этого фіорда. Но я не норвежецъ. Я датчанинъ, ибо мои отецъ и мать были датчане; но какъ они попали на этотъ мрачный клочокъ земли на западномъ берегу Скандинавіи, я не знаю. Мнѣ никогда не приходилось слышать объ этомъ. Помимо этого, въ моемъ происхожденiи нѣтъ ничего таинственнаго. Мои родители были бѣдны и неграмотны. Они происходили отъ бѣдныхъ, неграмотныхъ людей — крестьянъ моря, которые сѣютъ своихъ сыновъ въ волны и которые дѣлаютъ это съ незапамятныхъ временъ. Вотъ и все.
— Нѣтъ, не все, — возразилъ я, — я все еще не понимаю…
— Что же вамъ еще разсказать? — спросилъ онъ, вдругъ вспыхнувъ. — О своемъ голодномъ дѣтствѣ? О сидѣніи на одной рыбѣ? О томъ, что я сталъ ѣздить на рыбную ловлю съ тѣхъ поръ, какъ научился ползать? Что мои братья одинъ за другимъ пошли въ открытое море и не вернулись обратно? О себѣ самомъ, не умѣвшемъ ни читать, ни писать и уже съ десяти лѣтъ ѣздившемъ юнгой на судахъ? О трудныхъ переѣздахъ и о грубомъ обращеніи, когда тумаки и пинки были постелью и завтракомъ и замѣняли собою слова, и когда страхъ, ненависть и злоба были единственными моими дущевными нереживаніями? Я не хочу объ этомъ вспоминать. Меня охватываетъ бѣшеная ярость, какъ только я подумаю объ этомъ. Я зналъ каботажныхъ шкиперовъ, которыхъ я бы убилъ, когда, наконецъ, выросъ и сталъ сильнымъ; но жизнь меня забросила въ то время въ другія мѣста. Я все же послѣ вернулся, но, къ несчастью, всѣ эти шкипера уже умерли, за исключеніемъ одного, бывшаго боцманомъ въ мое время и шкиперомъ, когда я его встрѣтилъ. Это было сравнительно недавно, но послѣ нашей встрѣчи онъ сталъ всего только калѣкой…
— Но вы читали Дарвина и Спенсера и въ то же время никогда не ходили въ школу; какъ же вы научились читать и писать? — спросилъ я.
— На англійскихъ торговыхъ судахъ. Будучи юнгой въ двѣнадцать лѣтъ, матросомъ въ шестнадцать и старымъ морякомъ въ восемнадцать, а по временамъ и поваромъ, я былъ безконечно честолюбивъ и безконечно одинокъ, не получалъ ни отъ кого ни поддержки, ни сочувствія и научился всему самъ: и навигаціи, и математикѣ, и естественнымъ наукамъ, и литературѣ, и, вообще, всему. Но къ чему мнѣ все это? Чтобы быть хозяиномъ судна въ расцвѣтѣ своей жизни, какъ вы говорите, когда я начинаю уже слабѣть и умирать? Какъ это ничтожно, не правда ли? Это потому, что когда солнце взошло, оно меня спалило, и такъ какъ у меня не было корней, то я завялъ.
— Но мы знаемъ изъ исторіи, что рабы поднимались до царской порфиры, — сказалъ я съ упрекомъ.
— Но мы знаемъ также изъ исторіи, что у рабовъ, поднявшихся до порфиры, былъ случай, — отвѣтилъ онъ мрачно. — Ни одинъ человѣкъ не можетъ самъ создать случая. Все, что великіе люди когда-либо умѣли — это пользоваться случаемъ, когда онъ имъ представлялся. Корсиканецъ тоже сумѣлъ это сдѣлать. Я мечталъ тоже стать Корсиканцемъ. Я умѣлъ бы воспользоваться счастливымъ случаемъ, но онъ никогда мнѣ не представился. Плевелы выросли и заглушили меня. И могу вамъ сказать, Гёмпъ, что вы теперь знаете обо мнѣ больше, чѣмъ кто-либо изъ людей, за исключеніемъ моего брата.
— А что представляетъ собою онъ? И гдѣ онъ?
— Онъ владѣлецъ парохода Македонія, и ходитъ на котиковые промыслы, — отвѣтилъ онъ. — Мы, вѣроятно, встрѣтимся съ нимъ у береговъ Японіи. Его называютъ «Смерть-Ларсенъ».
— Смерть-Ларсенъ! — невольно вскричалъ я. — Онъ похожъ на васъ?
— Врядъ ли. Онъ просто животное, безъ всякой головы. Онъ обладаетъ всѣмъ моимъ… моимъ…
— Звѣрствомъ, — подсказалъ я.
— Да, — благодарю васъ за слово, — всѣмъ моимъ звѣрствомъ, но онъ едва умѣетъ читать и писать.
— И онъ никогда не философствуетъ о жизни, — прибавилъ я.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ Волкъ Ларсенъ съ невыразимой горечью въ голосѣ. — И онъ гораздо счастливѣе меня, потому что онъ просто живетъ себѣ и — только. Онъ слишкомъ занятъ жизнью, чтобы еще думать о ней. Моя ошибка была въ томъ, что я раскрылъ книгу…