Покамест же, в этой первой книге, мы рассматриваем все только как представление, как объект для субъекта; и подобно всем другим реальным объектам, и наше собственное тело, из которого у всех исходит воззрение мира, мы рассматриваем только со стороны познаваемости; поэтому оно для нас — только представление. Правда, сознание каждого, которое уже сопротивлялось провозглашению других объектов одними представлениями, еще сильнее противоборствует теперь, когда только представлением надо признать собственное тело: это объясняется тем, что каждому вещь в себе, поскольку она является его собственным телом, известна непосредственно, а поскольку она объективируется в других предметах воззрения, известна лишь косвенно. Но ход нашего исследования делает эту абстракцию, этот односторонний метод, это насильственное разлучение того, что по существу едино, — необходимым; и потому такое сопротивление следует до поры до времени подавить и успокоить ожиданием, что дальнейшие соображения восполнят односторонность нынешнего и приведут к полному познанию сущности мира.
Итак, тело здесь для нас — непосредственный объект, т. е. то представление, которое служит для субъекта исходной точкой познания, ибо оно со своими непосредственно познаваемыми изменениями предшествует применению закона причинности и таким образом доставляет ему первоначальный материал. Все существо материи состоит, как показано, в ее деятельности. Но действие и причина существуют только для рассудка, который не что иное, как их субъективный коррелят. Однако рассудок никогда не мог бы найти себе применения, если бы не было чего-то другого, откуда он исходит. И это другое — простое чувственное ощущение, то непосредственное сознание изменений тела, в силу которого последнее — непосредственный объект. Поэтому для возможности познания наглядного мира мы находим два условия. Первое, выраженное объективно, это — способность тел действовать друг на друга, вызывать друг в друге изменения, — без этого общего свойства всех тел, даже и с помощью чувствительности животных тел, воззрение было бы невозможно; если же это первое условие выразить субъективно, то оно гласит: только рассудок и делает возможным воззрение, ибо лишь из него, рассудка, вытекает и лишь для него имеет значение закон причинности, возможность действия и причины, и лишь для него и через него поэтому существует наглядный мир. Второе условие — это чувствительность животных тел, или свойство некоторых тел быть непосредственно объектами субъекта. Простые изменения, которые испытывают органы чувств в силу их специфической приспособленности ко внешним воздействиям, можно, пожалуй, называть уже представлениями, поскольку такие воздействия не пробуждают ни боли, ни удовольствия, т. е. не имеют непосредственного значения для воли и все-таки воспринимаются, существуя, следовательно, только для познания; в этом смысле я и говорю, что тело непосредственно познаваемо, что оно — непосредственный объект. Но понятия объект здесь нельзя принимать в его подлинном значении, ибо при помощи этого непосредственного познания тела, — познания, которое предшествует применению рассудка и является простым чувственным ощущением, — не самое тело собственно выступает объектом, а лишь воздействующие на него тела, так как всякое познание действительного объекта, т. е. пространственно-наглядного представления, существует только через рассудок и для него, — следовательно, не до его применения, а после. Поэтому, как действительный объект, т. е. как наглядное представление в пространстве, тело, подобно всем другим объектам, познается лишь косвенно, через применение закона причинности к воздействию одной части тела на другую, — познается например, тем, что глаз его видит, рука его осязает. Следовательно, одно общее самочувствие не знакомит нас с формой нашего собственного тела, — а только через познание, только в представлении, т. е. только в мозгу, впервые является нам собственное тело как протяженное, расчлененное, органическое. Слепорожденный приобретает это представление лишь постепенно, с помощью данных, которыми его снабжает осязание; безрукий слепец никогда не мог бы узнать формы своего тела или, в крайнем случае, должен был бы постепенно заключать о ней и конструировать ее из воздействий на него других тел. Вот, значит, с каким ограничением надо понимать наши слова, что тело — непосредственный объект.
С этой оговоркой, согласно сказанному, все животные тела являются непосредственными объектами, т. е. служат всепознающему и поэтому никогда не познаваемому субъекту исходными точками для воззрения мира. Познание, вместе с обусловленным им движением по мотивам, составляет поэтому истинный характер животности, подобно тому как движение по раздражениям составляет характер растений; неорганическое же не имеет другого движения, кроме вызванного действительными причинами, в самом тесном смысле этого слова. Все это я подробнее выяснил в своем трактате О законе основания (§ 20), в первой статье Обеих проблем этики (III) и в рассуждении О зрении и цветах (§ 1), — туда я и отсылаю.
Из сказанного выходит, что все животные, даже самые несовершенные, обладают рассудком: ибо все они познают объекты, и это познание, как мотив, определяет их движения. Рассудок у всех животных и у всех людей один и тот же, всюду имеет одну и ту же простую форму — познание причинности, переход от действия к причине и от причины к действию, и больше ничего. Но степени его остроты и пределы его познавательной сферы крайне разнообразны и расположены по многоразличным ступеням, начиная с низшей, где познается только причинное отношение между непосредственным объектом и косвенным, т. е. где интеллекта хватает только на то, чтобы от воздействия, испытываемого телом, переходить к его причине и созерцать ее как объект в пространстве, — и кончая высшими степенями познания причинной связи между одними косвенными объектами, познания, которое доходит до проникновения в самые сложные сочетания причин и действий в природе. Ибо и это высокое познание тоже относится еще к рассудку, а не к разуму, которого отвлеченные понятия могут служить только для восприятия, закрепления и объединения непосредственно понятого рассудком, но вовсе не могут создать самого понимания. Всякая сила и всякий закон природы, каждый случай, в котором они проявляются, сначала должны быть непосредственно познаны рассудком, интуитивно восприняты, прежде чем in abstracto войти для разума в рефлективное сознание. Интуитивным, непосредственным восприятием рассудка было открытие Р. Гуком закона тяготения и подведение под этот единый закон такого множества великих явлений, — что впоследствии подтвердилось вычислениями Ньютона; тем же было и открытие Лавуазье кислорода и его важной роли в природе; тем же было и открытие Гете происхождения физических цветов. Все эти открытия не что иное, как правильный непосредственный переход от действия к причине, который вскоре влечет за собою познание тождества силы природы, проявляющейся во всех причинах той же категории. И постижение всего этого — только степенью отличное проявление той же единственной функции рассудка, посредством которой и животное созерцает причину, действующую на его тело, как объект в пространстве. Вот почему и все эти великие открытия, подобно интуиции и всем проявлениям рассудка, — тоже непосредственное прозрение и, как такое, создание минуты, apperçu, догадка, а не продукт длинной цепи абстрактных умозаключений; последние же служат для того, чтобы, укладывая непосредственно познанное рассудком в отвлеченные понятия разума, укреплять это познание для последнего, т. е. уяснять его, т. е. делать его удобным для уяснения и истолкования другим.
Острота рассудка в восприятии причинных отношений между косвенно познаваемыми объектами находит себе применение не только в естествознании (всеми своими открытиями обязанном ей), но и в практической жизни, где она называется умом, — между тем как в первом ее приложении уместнее называть ее остроумием, проницательностью, прозорливостью. В точном смысле слова ум обозначает исключительно рассудок, состоящий на службе у воли. Впрочем, нельзя провести между этими понятиями определенных границ, ибо пред нами все та же функция того же рассудка, уже действующего во всяком животном при воззрении объектов в пространстве; на высших ступенях своей силы эта функция то правильно находит в явлениях природы по данному действию неизвестную причину и таким образом дает разуму материал для придумывания всеобщих правил, как законов природы; то, приспособляя известные причины к целесообразным действиям, изобретает сложные и остроумные машины; то, обращаясь к мотивации, прозревает в тонкие интриги и сплетения и разрушает их, или же точно распределяет людей соответственно тем мотивам, которым подчиняется всякий из них, и потом по собственному желанию приводит их в движение, как машины посредством рычагов и колес, и направляет их к определенным целям.
Недостаток рассудка в собственном смысле называется глупостью; это — именно тупость в применении причинного закона, неспособность к непосредственному восприятию сочетаний между причиной и действием, мотивом и поступком. Глупец не видит связи естественных явлений — ни там, где они предоставлены сами себе, ни там, где ими планомерно пользуются, т. е. в машинах: вот почему он охотно верит в колдовство и чудеса. Глупец не замечает, что отдельные лица, на вид независимые друг от друга, в действительности поступают по предварительному уговору между собою; вот почему его легко мистифицировать и интриговать, — он не замечает скрытых мотивов в предлагаемых ему советах, в высказываемых суждениях и т. д. Всегда недостает ему одного: остроты, быстроты, легкости в применении причинного закона, т. е. недостает силы рассудка. Величайший и в рассматриваемом смысле самый поучительный пример глупости, какой мне приходилось когда-либо видеть, представлял совершенно тупоумный мальчик, лет одиннадцати, в доме умалишенных. Разум у него был, ибо он говорил и понимал; но по рассудку он стоял ниже многих животных. Когда бы я ни приходил, он рассматривал висевшее у меня на шее стеклышко-очко, в котором отражались комнатные окна и вершины подымавшихся за ними дерев: это зрелище каждый раз приводило его в большое удивление и восторг, и он не уставал изумляться ему, — он не понимал этой совершенно непосредственной причинности отражения.
Как у разных людей степень остроты рассудка бывает очень неодинакова, так еще больше различается она между разными породами животных. Однако у всех, даже наиболее близких к растениям, рассудка хватает настолько, сколько надо для перехода от действия в непосредственном объекте к посредствуемому, как причине, т. е. к воззрению, к восприятию объекта; ибо последнее именно и делает их животными, так как оно дает им возможность двигаться по мотивам и потому отыскивать или, по крайней мере, схватывать пищу, — между тем как растения двигаются только по раздражениям и должны либо дождаться их непосредственного воздействия, либо изнемочь: искать же их или уловлять они не в состоянии. В самых совершенных животных мы удивляемся их большой смышлености, — так, у собаки, слона, обезьяны, у лисицы, ум которой столь мастерски описал Бюффон. По этим наиболее умным животным мы можем с достаточной точностью измерить, насколько силен рассудок без помощи разума, т. е. без отвлеченного позиция в понятиях: на себе самих мы так хорошо этого узнать не можем, ибо в нас рассудок и разум всегда поддерживают друг друга. Вот почему проявления рассудка у животных часто оказываются то выше нашего ожидания, то ниже его. С одной стороны, нас поражает смышленость того слона, который, несмотря на то, что во время своего путешествия по Европе он переходил уже много мостов, однажды отказался вступить на мост, показавшийся ему слишком неустойчивым для его тяжести, — хотя и видел, как по обыкновению проходил через него остальной кортеж людей и лошадей; с другой стороны, нас удивляет, что умные орангутанги не поддерживают найденного костра, у которого греются, подкладыванием дров: последнее доказывает, что здесь требуется уже такая сообразительность, которая невозможна без отвлеченных понятий. Познание причины и действия, как общая операция рассудка, даже a priori присуще животным; это вполне видно уже из того, что оно для них, как и для нас, служит предварительным условием для всякого наглядного познания внешнего мира. Если же угодно еще особое подтверждение этого, то стоить только припомнить, что, например, даже совершенный щенок при всем своем желании не решается спрыгнуть со стола, ибо он предвидит действие тяжести своего тела, хотя и не имел раньше вполне соответственного опыта. Однако при обсуждении рассудка животных мы должны остерегаться приписывать ему то, что служит проявлением инстинкта, — способности, вполне отличающейся по своему действию как от него, так и от разума, но часто весьма похожей на соединенную деятельность обоих. Впрочем, разъяснение этого вопроса относится не сюда, а будет сделано при разборе гармонии, или так называемой телеологии природы, во II-ой книге; ему же всецело посвящена и 27-я глава дополнений.
Недостаток рассудка мы назвали глупостью; позже мы увидим, что недостаток применения разума к практике — это наивность; недостаток способности суждения — ограниченность; наконец, частичный или полный недостаток памяти — тупоумие. Но о каждом будет сказано в своем месте. — Правильно познанное разумом — истина, т. е. отвлеченное суждение с достаточным основанием (см. О четверояком корне закона основания, § 29 и сл.); правильно познанное рассудком — действительность, т. е. правильный переход от действия в непосредственном объекте к его причине. Истине противоположно заблуждение, как обман разума; действительности противоположен призрак, как обман рассудка. Более подробное разъяснение всего этого можно найти в первой главе моего трактата о зрении и цветах. — Призрак возникает тогда, когда одно и то же действие могло быть вызвано двумя совершенно различными причинами, из которых одна действует очень часто, а другая — редко: рассудок, не имея данных для распознания, какая из двух причин здесь действует (ибо действие совсем одинаково), всегда предполагает обычную причину, и так как его деятельность не рефлективна и дискурсивна, а пряма и непосредственна, то эта ложная причина встает перед нами, как созерцаемый объект: это и есть мнимая очевидность (призрак). Как этим путем возникает двойное видение и двойное осязание, если органы чувств приведены в ненормальное положение, — это я выяснил в указанном месте и тем самым дал неопровержимое доказательство, что воззрение существует только через рассудок и для рассудка. Примеры такого умственного обмана или призрака — это, далее, погруженная в воду палка, которая кажется переломленной; изображения в сферических зеркалах, при выпуклой поверхности являющиеся несколько позади нее, а при вогнутой значительно впереди. Сюда же относится мнимо бо́льший объем луны на горизонте, чем в зените, — что вовсе не оптическое явление, ибо как показывает микрометр, глаз воспринимает луну в зените даже под несколько бо́льшим зрительным углом, чем на горизонте; но рассудок, который считает причиной ослабления лунного и звездного блеска на горизонте бо́льшую отдаленность луны и всех звезд, измеряя ее, как и земные предметы, воздушной перспективой, принимает поэтому луну на горизонте гораздо бо́льшей, чем в зените, и самый свод небесный у горизонта — более раздвинутым, т. е. сплющенным. Это же неправильное измерение по воздушной перспективе заставляет нас считать очень высокие горы, вершина которых, только и видная нам, лежит в чистом, прозрачном воздухе, — считать ближе, чем они в действительности, в ущерб их высоте: таков Монблан, если смотреть на него из Salenche.
И все эти обманчивые призраки стоят перед нами в нашем непосредственном воззрении, которого нельзя устранить никаким рассуждением разума; последнее может предохранить только от заблуждения, т. е. от суждения недостаточно обоснованного, противопоставляя ему другое, истинное: например, разум может in abstracto признать, что не бо́льшая отдаленность, а бо́льшая плотность воздуха на горизонте служат причиной ослабления лунного и звездного блеска, — но призрак во всех приведенных случаях останется непоколебим, назло всякому отвлеченному познанию, ибо рассудок вполне и резко отделен от разума, как от познавательной способности, привходящей только у человека; да и в человеке рассудок сам по себе, конечно, не разумен. Разум всегда может только знать: рассудку — одному и независимо от его влияния — остается только воззрение.