Въ сумерки бандуристъ съ своимъ поводыремъ уже были около стана, расположившаго свои походныя палатки не далеко отъ рѣки, на пригоркѣ, среди широкихъ, благоухающихъ свѣжихъ полей.
Вечернія тѣни уже сгущались и только на западѣ свѣтила ярко-алая полоса вечерней зари.
Въ станѣ было очень тихо. Стража, позлащенная вечерними лучами, казалась вылита изъ металла по своей неподвижности и блеску. Нѣсколько фигуръ ходило быстро, суетливо, нѣсколько другихъ медленно бродило; въ одной палаткѣ, не смотря на еще не совсѣмъ погасшій дневной свѣтъ, теплилась уже, сквозь бѣлое полотно, зажженная свѣча; время отъ времени звякало тамъ или сямъ оружіе, раздавался голосъ.
Появленіе бандуриста съ поводыремъ издалека было усмотрѣно и замѣчено, но онъ спокойно приблизился къ самому стану и потому никакого сомнѣнья, ни опасенья не возбудилъ.
Его появленіе многимъ даже доставило видимое удовольствіе; когда онъ заигралъ на бандурѣ и медленно, торжественно запѣлъ божественный псалмъ, всѣ слушали, задумавшись.
Многія головы, перевязанныя окрававленными повязками, приподнялись съ очевиднымъ намѣреньемъ кинуть приношеніе къ ногамъ пѣвца, и сознаніе слабости вырвало у иныхъ восклицаніе досады, у иныхъ грустную усмѣшку,—одинъ сдѣлалъ знакъ проводницѣ подойди ближе, показывая ей издали грошъ.
Дѣвочка однако стояла въ нерѣшимости—бандуристъ ей ничего не говорилъ—вѣроятно потому, что по слабости старческаго зрѣнія не видалъ сдѣланнаго знака.
— Подойди, красная дѣвушка,—проговорилъ раненый,—я тебя не укушу, а грошикъ дамъ!
Другія руки тоже протянулись съ приношеніемъ, другіе голоса тоже звали дѣвочку—и она пошла кругомъ, кланяясь и сбирая дрожащею рукою приношенія, встрѣчая ласковые взгляды, выслушивая шутливыя привѣтствія.
Но тутъ бандура такъ зазвучала у бандуриста, что все вниманіе обратила на себя.
Что это была за пѣсня, разобрать было трудно: не то угрожающій гимнъ, не то мучительный стонъ.
Все притихло слушая, поглощенное непонятною силою,—робкая дѣвочка съ опущенною головкой и дрожащею ручкою была забыта. Всѣ увлеклись бандуристомъ.
Въ прозрачномъ тихомъ воздухѣ, въ свѣтозарной мглѣ розоваго вечера гудѣло, дрожало и разливалось:
Ой ты ремезо, ой ты ремезонько,
Да не мости гнізда, да по надъ Десною.
Бо Десна—Десны що дня прибувае,
Вона твоихъ дітокъ да позатопляе[1]
Какой-то молодой офицеръ, красивый, какъ картина, самодовольный, удалый, съ военными ухватками и военнымъ выраженіемъ лица, вышелъ изъ палатки.
Онъ вышелъ очевидно отъ скуки, отъ нечего дѣлать, но услыхавъ пѣнье бандуриста, пріостановился, потомъ пересталъ пускать дымъ колечками, потомъ забылъ курить трубку, потерялъ воинское выраженіе лица и фигуры.
Что-то давнымъ давно заглохшее, что-то давнымъ давно позабытое ему вспомнилось.
Въ иныя минуты странно преображаешься ты, образъ человѣческій!
На лицѣ офицера, всего за нѣсколько секундъ предъ тѣмъ являвшемъ такъ сказать одинъ воинскій парадъ, теперь заиграло совсѣмъ иное.
Даже черты словно стали другія. На гладкомъ отлогомъ лбу собрались можетъ отъ роду тутъ не бывалыя складки, губы, щеголявшія, какъ лучшимъ украшеніемъ, самодовольною и нѣсколько наглою улыбкою, сжались, глаза имѣвшіе только способность глядѣть по военному, чудесно смягчились.
Грозное, зловѣщее пѣнье бандуриста перешло въ другое, до того преисполненное отчаянной безсильной тоски, что одинъ раненый солдатъ проговорилъ:
— Ахъ, жилы изъ меня тянутъ!
Зажурилась Украина,
Що нігде прожити,
Вытоптала орда киньми
Маленькіи дити.
Що малиі вытоптала,
Старіи побила,
Молодую челядоньку
У полонъ забрала.[2]
Слушая это незатѣйливое изложеніе фактовъ, офицеръ какъ бы спрашивалъ себя о многомъ такомъ, о чемъ прежде спрашивать не было помышленія.
Можно было навѣрное сказать, что въ этотъ моментъ онъ не крикнулъ бы съ прежнимъ удальствомъ:
— Пли!
Какой-то усатый солдатъ, напоминавшій цвѣтомъ и изъянами израненнаго тѣла какую-то старую, поломанную мѣдную статую грубой работы, могущую олицетворять собой представленіе грубой, свирѣпой жестокости, сначала мрачно, но неподвижно, слушалъ пѣніе, потомъ отошелъ дальше, потомъ скрылся за полатку, легъ на траву, прикрылся шинелью и по его закаленному лицу потекли обильныя теплыя слезы,—слезы не выдавшія себя ни рыданьемъ, ни вздохомъ, совсѣмъ тихія, тише весенняго благодатнаго дождя въ степи.
Вдругъ пѣнье оборвалось, бандура зазвучала быстрѣе,—быстрѣе—быстрѣе и воинскій станъ огласился плясовыми звуками.
Да продала дівчиненька юпку
Да купила козакови люльку,
Люльку за юпку купила—
Вона жъ его вѣрно любила.
Да продала дівчиненько душу,
Да купила тютюну папушу,
Папушу за душу купила—
Вона жъ его вѣрно любила![3]
Раздался съ разныхъ сторонъ хохотъ; нѣкоторые принялись подтягивать, качать въ тактъ головою.
— Ай да бандуристъ!—слышались восклицанія,—ай да бандура!
Много шутливыхъ пѣсенъ еще пѣлъ бандуристъ въ потѣху воинамъ, и не безъ сожалѣнія они распрощались съ нимъ, не безъ удовольствія приняли его обѣщаніе возвратиться снова и снова ихъ потѣшить.
— Куда идешь?—говорили нѣкоторые.—Ночь вѣдь на дворѣ, а дороги-то, извѣстно, не надежныя…
— Старцу разбой не страшенъ,—отвѣчалъ безпечный бандуристъ уходя,—и скоро скрылся съ своею проводницею во мглѣ лѣтняго вечера.