Они начали спускаться внизъ по ненадежной лѣсенкѣ, которая гнулась и трепетала подъ ними какъ живая.
Маруся не замѣтила какимъ образомъ открылось подполье,—и какъ оно закрылось—она замѣтила только потому, что они вдругъ очутились въ темнотѣ.
Чѣмъ ниже они спускались по лѣсенкѣ, тѣмъ воздухъ становился свѣжѣе и сырѣе, какъ бываетъ въ погребахъ, куда не заглядываетъ отроду теплый и ясный лучъ солнца. Время отъ времени она чувствовала прикосновеніе надежной и увѣренной руки, заботливо ее поддерживавшей.
Наконецъ лѣстница окончилась и Маруся очутилась на днѣ глубокаго погреба.
Въ тоже мгновеніе проводникъ взялъ ее за руку и повелъ за собою.
Шли они недолго—едва сдѣлали нѣсколько шаговъ въ темнотѣ, какъ широкая полоса дневнаго свѣта ярко пала сверху и освѣтила Марусѣ просторное подземелье, по которому спокойно прогуливался взадъ и впередъ сѣчевикъ, погруженный въ какія-то соображенія, но не утратившій ни крошки своей обычной чуткости и бдительности, и въ ту-же секунду заслышавшій и завидѣвшій посѣтителей,
— А, Маруся милая, порадница вѣрная!—промолвилъ онъ, встрѣчая ихъ съ спокойною улыбкою, словно гостей на мирномъ и пріятномъ праздникѣ.
Онъ не выказалъ волненія, и только на мгновенье, небольше, его свѣтящіяся очи потонули въ устремленныхъ на него съ радостію и упованіемъ глазахъ дѣвочки.
Но существуетъ какая-то тайная, непонятная сила, выдающая въ иныя минуты жизни, даже глубоко сокровенное біеніе сердца, и панъ Кнышъ отлично угадалъ и понялъ, что маленькая дѣвочка уже стала для запорожца всѣмъ, что краситъ и освѣжаетъ, что чаруетъ и наполняетъ отрадою и нѣжностію трудную, суровую, одинокую жизнь, исполненную опасностей.
И вмѣстѣ съ тѣмъ какъ онъ угадалъ и порѣшилъ это дѣло, на лицѣ его мелькнуло то особое выраженіе какого-то томленія, какой-то жажды обрѣсти предметъ нѣжности,—какое-то выраженіе горечи, что не встрѣчаютъ его глаза такого предмета куда ни обращаются,—то особое выраженіе промелькнуло, которое рано или поздно промелькаетъ у всякаго, даже самаго сильнаго духомъ, самаго твердаго нравомъ одинокаго человѣка.
— Пройдемте подальше,—сказалъ Кнышъ,—тамъ удобнѣе будетъ присѣсть и потолковать: слышнѣе будетъ въ случаѣ какого неожиданнаго посѣщенья…
Они прошли еще впередъ по подземелью, которое то съуживалось, то расширялось, то не пропускало ни искорки свѣта, то свѣтъ освѣщалъ, падая сверху кругами, полосами, звѣздами, треугольниками, и всевозможными фигурами, смотря потому, какую лазейку устроила природа. Иногда этотъ свѣтъ падалъ сквозь трещину, словно сквозь круглое окно, иногда снопомъ лучей проникалъ чрезъ маленькія отдушники, или узкою полосою дрожалъ на черной земляной стѣнѣ.
Вездѣ, гдѣ только свѣтъ проникалъ, были подмощены лѣсенки и, скрытый въ подземельѣ могъ, по своему желанію, не только наслаждаться свѣтомъ дня, но даже и видѣть, что творится во дворѣ, между тѣмъ какъ самъ оставался невидимъ.
Всѣ помолчали, какъ часто бываетъ, когда за живое задѣнетъ и сильно повернетъ сердце человѣческое какая мысль или какое чувство.
— А временемъ мы не богаты! проговорилъ Кнышъ, обращаясь къ сѣчевику.
— За то не бѣдны вымысломъ, отвѣчалъ сѣчевикъ,—не побираемся ни отвагою, ни здоровьемъ!
— По моему коли въ путь, то въ путь!
— А вже-жъ! выряжай меня, пріятель, а я такъ охочъ, какъ поповна замужъ!
— Такъ за дѣло! сказалъ Кнышъ.
Онъ отошелъ нѣсколько шаговъ въ бокъ и, тотчасъ-же вернулся съ полною охапкою поношенныхъ убогихъ сельскихъ одеждъ, съ накладною сѣдою бородою, усами и бровями, съ сумою и съ бандурою, точно все это досталъ изъ подъ земли.
— Такъ дивчина пойдетъ съ тобою? сказалъ Кнышъ, разбирая принесенную охапку.
— Маруся, пойдешь со мною? спросилъ сѣчевикъ.
— Пойду, отвѣчала Маруся.
— А знаешь куда идти-то дивчина?—спросилъ Кнышъ.
— Знаешь куда? повторилъ сѣчевикъ.
— Не знаю. Пойду куда скажешь,—отвѣчала Маруся.
И радостно, и тепло, и бодро было у ней на̀-сердцѣ при мысли идти.
— Такъ вотъ уборъ дивчинѣ, да пусть и принаряжается, коли думаетъ идти, сказалъ Кнышъ, выбирая изъ охапки убогій дѣвичій уборъ и подавая его Марусѣ, какъ подаетъ изъ яйца букетъ цвѣтовъ искусный отводчикъ глазъ человѣческихъ—фокусникъ.
— Славный бандуристъ изъ тебя выйдетъ, пане пріятелю! говорилъ Кнышъ, глядя какъ сѣчевикъ прибирался въ одежды странствующаго пѣвца. Да и поводырь у тебя будетъ щирый! прибавилъ онъ, перенося взглядъ на Марусю и улыбаясь усердію, съ какимъ она вся предалась переодѣванью, далеко отбрасывая свои красивыя одежды и жадно облекаясь въ ветхія и плохія «дранки».
— Пойдемъ Маруся къ самому пану гетману! сказалъ сѣчевикъ.
Сіяющій взглядъ, отвѣтившій ему, навелъ на него какую-то думу, но не надолго.
— Тѣмъ временемъ, какъ мы прибираемся въ путь, пане пріятелю, сказалъ онъ Кнышу, ты, будь ласковъ, поучи насъ уму-разуму. Разскажи толкомъ, что тутъ у васъ дѣется. Вотъ я уже больше мѣсяца никаю помежъ людомъ, а до сего часу ничего не добился ни путнаго, ни вѣрнаго: больше согласья у молодицъ на великомъ торгу, чѣмъ у васъ на славной Украйнѣ!
Кнышъ все молча слѣдилъ за переодѣваньемъ, и, какъ человѣкъ больше знакомый съ осмотрительностію, чѣмъ съ откровенностію и отвагою, вмѣсто знаковъ согласія или отрицанія, только время отъ времени слабо проводилъ рукою по струнамъ бандуры, которую держалъ.
— У тебя каковы вѣсти? Ты вѣдь на свободѣ толкуешь, безъ спѣху, а мое дѣло такое, какъ въ догонку цѣловаться… ты, значитъ, лучше все разумѣешь и разбираешь чѣмъ я, продолжалъ сѣчевикъ.
— Да что! отвѣтилъ Кнышъ,—ропщетъ народъ… Тогобочному давно не вѣритъ, и сегобочному вѣрить перестаетъ… Времена не завидныя. Съ одного боку москали, съ другаго ляхи, съ третьяго татары, а дома два гетмана другъ на друга чеснокъ-товчутъ…
— Сказывали, что нашъ подался здоровымъ—правда?
— Боленъ онъ не былъ, а съ лица спалъ, да и не диво: горе только одного рака краситъ! отвѣчалъ Кнышъ.
— А тотъ?
— Тотъ? О томъ коли добрые слухи сбирать, то исходивши всю Украйну вернешься съ пустыми руками, а коли сбирать худые, то оглохнуть можно всюду, куда ни приди.
— Кто тамъ около него изъ нашихъ?
— Антонъ еще держится, да и тотъ говоритъ, что уже не въ терпежь: такимъ еще плюгавцемъ никогда, говоритъ, я не бывалъ. Въ случаѣ чего, помни, что жинка у него добрая.
— Вправду? Та великая пани?
— Да, та великая пани. Бываетъ, что и между крапивою ростетъ кійло[1].
— Она у него откуда?
— Незнаю.
— Коли съ ихъ поля ягода, такъ не вѣрь; будетъ все тотъ самъ звѣрь, только подъ другой приправой. Такъ намъ крѣпко подался?
— Подался.
— Кто тамъ у него въ совѣтчикахъ теперь?
— Никого. Сидитъ одинъ, какъ подстрѣленный орелъ.
— Ему трудно.
— Трудно.
Сѣчевикъ былъ уже готовъ и принялъ бандуру изъ рукъ Кныша.
Маруся тоже была готова и всѣ вышли изъ подземелья.
Отряды, проѣзжавшіе подъ вечеръ мимо хутора, видѣли почтеннаго бандуриста, сидящаго на заваленкѣ хаты пана Кныша, тихо перебирающаго струны и протяжно поющаго божественныя псалмы, между тѣмъ какъ поводырь его, пользуясь отдыхомъ, спалъ на травѣ, а панъ Кнышъ, склонивъ голову, смиренно и нѣсколько трусливо слушалъ эти божественные гимны, какъ человѣкъ, смутно чувствующій, что онъ невсегда шествовалъ по стезѣ, указанной въ псальмахъ.