Между тѣмъ какъ орлиныя очи Тараса жадно слѣдили за скакавшимъ вдоль по степи паномъ Иваномъ, Марусины очи, проводивъ всадника со двора, обратились на хозяина.
Хозяинъ стоялъ у воротъ и, казалось, безъ цѣли и мысли глядѣлъ вслѣдъ скакавшему пану Ивану, наблюдая, подобно Тарасу, его быструю ѣзду, да машинально прислушиваясь къ звуку копытъ по степи. Одною рукою ласкалъ онъ подошедшую собаку, а другою, въ видѣ зонтика, прикрывался отъ лучей солнца, бьющихъ ему въ лицо. Потомъ онъ, словно вдоволь насытившись зрѣлищемъ, медленно и безмятежно повернулъ отъ воротъ къ хатѣ, посматривая туда-сюда по двору съ тѣмъ пытливымъ видомъ, съ какимъ аккуратный, исправный и бдительный хозяинъ иногда посматриваетъ, выискивая, нѣтъ-ли гдѣ въ его исправномъ и безукоризненномъ хозяйствѣ чего такого, къ чему-бы можно прицѣпиться и на что бы можно обратить свою ретивую хозяйскую дѣятельность.
— Дѣдъ!—крикнулъ Тарасъ, очнувшись наконецъ отъ упорнаго созерцанія давно изчезнувшаго всадника.—Гдѣ вражеское войско стоитъ? Я думалъ въ Великой Ярузи, ажъ…
— А, дѣтки, вы тутъ въ садку гуляете?—ласково промолвилъ панъ Кнышъ, останавливаясь на ходу и кивая головою.—Коли нагулялись, то берите дорогу до хаты, да—«нехай хлібъ святый не даромъ родить!»
И онъ, усмѣхаясь, пошелъ къ хатѣ, а они за нимъ.
Въ мгновеніе была принята прочь фляжка и чарка, служившія пану Ивану,—на столѣ появились вареники и коржи, и рѣзкій запахъ горѣлки замѣнился запахомъ свѣжей сметаны.
Тарасъ, хотя озабоченный тѣмъ, гдѣ теперь расположилось вражеское войско, при заботѣ этой нехуже другого кого уписывалъ вареники,—уписывалъ такъ проворно, словно кидалъ за себя,—но Марусѣ не шла ѣда на умъ; и между тѣмъ какъ ея тоненькіе пальчики ломали и крошили коржикъ, ея глаза не отрывались отъ хозяйскаго лица.
— Дѣдъ, а дѣдъ!—снова началъ Тарасъ,—коли онъ поскакалъ къ Кривымъ-Хрестамъ, значитъ ужъ войско не въ Великой Ярузи стоитъ?
— Надо полагать, хлопчикъ, надо полагать,—отвѣчалъ снисходительно дѣдъ, усердно подставлявшій имъ яства. А вотъ ты напомнилъ мнѣ одно дѣло, Тарасъ: надо-бы провѣдать, что наши верши близь Великой Ярузи.
— Я совсѣмъ забылъ про нихъ!—вскрикнулъ Тарасъ, вскакивая съ мѣста, словно его кто скинулъ однимъ махомъ.
— Эхъ ты, хозяинъ!—промолвилъ панъ Кнышъ, усмѣхаясь.
— Ну, дѣдъ!—сказалъ Тарасъ,—и не знаю какъ это я забылъ!
И онъ стоялъ передъ дѣдомъ въ совершенномъ недоумѣніи, точно ему-то ужъ никакъ не пристало, никакъ не годилось упускать изъ виду подобныхъ вещей въ хозяйствѣ.
— Пойду, скорѣе погляжу! Пойду!—проговорилъ онъ, приходя наконецъ въ себя отъ удивленія и прогоняя смущенье быстрымъ исполненьемъ рѣшеннаго вопроса.
Онъ выскочилъ изъ хаты,—на минуту раздался его усердный топотъ, разъ донесся уже издали его голосъ, прикликавшій Рябка—и все стихло.
Маруся осталась наединѣ съ хозяиномъ и теперь хозяинъ стоялъ передъ нею и смотрѣлъ на нее—смотрѣлъ инымъ взглядомъ, отъ котораго у нея сильно-сильно начало биться и трепетать сердце.
На ея глазахъ свершилась мгновенная, точно волшебная перемѣна или точнѣе преображеніе: панъ Кнышъ переродился. Вмѣсто лукаво-простодушнаго, добродушно-озабоченнаго хозяйскаго образа, передъ нею сверкали пронзительныя, проникающія словно острый кинжалъ, очи, всѣ мягкія морщины изчезли, всѣ черты както иначе выяснились—не шутливо и не безмятежно было теперь это лицо—даже ростъ сталъ выше, плечи шире, рамена мощнѣе.
Нѣсколько минутъ Кнышъ глядѣлъ на Марусю, а Маруся на него, словно зачарованная птичка, потомъ онъ сказалъ,—и голосъ у него иной сталъ: дотого звучнѣе и полнѣе, что на прежній походилъ только, какъ походитъ скрипка съ оборванными струнами на скрипку настроенную и поющую подъ искусною рукою.
— Маруся,—сказалъ онъ,—тутъ недалеко находится одинъ пріятель твой и хочетъ съ тобою словца два перемолвить,—можетъ ты-бы поспѣшила къ нему?
Понявъ Марусинъ отвѣтъ безъ словъ, которыя сильная радость перехватила словно острый ножъ, онъ сдѣлалъ ей знакъ слѣдовать за собою.
Онъ вышелъ изъ хаты во дворъ. Марусины глаза съ радостнымъ недоумѣньемъ остановились на ворохѣ старыхъ камней, около котораго она слышала голосъ, возвратившій ей бодрость и радость—но Кнышъ не сдѣлалъ къ нему и шагу—онъ остановился, зорко поглядѣлъ во всѣ стороны и свистнулъ: сидѣвшій у воротъ Воронъ въ два прыжка очутился подлѣ, сѣлъ на заднія лапы, закинулъ голову, и толково и внимательно глядѣлъ въ глаза хозяина, въ ожиданіи приказаній.
— Нѣтъ чужого близко, Воронъ?—спросилъ Кнышъ.
Воронъ въ отвѣтъ както особенно тихо и выразительно взвизгнулъ будто говоря: охъ, будьте спокойны!—и, какъ бы въ большее доказательство, что можно на этотъ счетъ быть совершенно безпечными, началъ ловить и глотать мошекъ, пользуясь свободнымъ временемъ, выпадающимъ между серьезныхъ заботъ и важныхъ занятій.
Кнышъ снова ввелъ Марусю въ сѣни, но вмѣсто хатнихъ дверей отворилъ двери напротивъ въ комору, преисполненную запасами всего, что служитъ на поддержаніе жизни человѣку: едва можно было двигаться между многочисленными мѣшками муки, крупъ, пшена, гороху, маку, бобовъ,—свѣтъ затемняли гирлянды висѣвшаго хмѣлю, колбасъ, сушеныхъ ягодъ,—коши яицъ, готовыхъ раскатиться отъ неосторожно сдѣланнаго шага, заставляли боязливо пріостанавливаться,—въ немалую тревогу вводили строи бутылей и фляжекъ, пересѣкавшіе путь.
Маруся остановилась при входѣ, выбирая куда лучше ступить,—всюду былъ шагъ опасенъ. Она обратила глаза на Кныша, притворившаго за собою двери, и вдругъ увидала у самаго порога отверзтіе внизъ подъ полъ, и ведущую въ подполье лѣстницу.
— Тихонько спускайся, дивчино,—сказалъ Кнышъ. Береги свои ножки!