— Такъ вотъ уборъ дивчинѣ, да пусть и принаряжается, коли думаетъ идти, сказалъ Кнышъ, выбирая изъ охапки убогій дѣвичій уборъ и подавая его Марусѣ, какъ подаетъ изъ яйца букетъ цвѣтовъ искусный отводчикъ глазъ человѣческихъ—фокусникъ.
— Славный бандуристъ изъ тебя выйдетъ, пане пріятелю! говорилъ Кнышъ, глядя какъ сѣчевикъ прибирался въ одежды странствующаго пѣвца. Да и поводырь у тебя будетъ щирый! прибавилъ онъ, перенося взглядъ на Марусю и улыбаясь усердію, съ какимъ она вся предалась переодѣванью, далеко отбрасывая свои красивыя одежды и жадно облекаясь въ ветхія и плохія «дранки».
— Пойдемъ Маруся къ самому пану гетману! сказалъ сѣчевикъ.
Сіяющій взглядъ, отвѣтившій ему, навелъ на него какую-то думу, но не надолго.
— Тѣмъ временемъ, какъ мы прибираемся въ путь, пане пріятелю, сказалъ онъ Кнышу, ты, будь ласковъ, поучи насъ уму-разуму. Разскажи толкомъ, что тутъ у васъ дѣется. Вотъ я уже больше мѣсяца никаю помежъ людомъ, а до сего часу ничего не добился ни путнаго, ни вѣрнаго: больше согласья у молодицъ на великомъ торгу, чѣмъ у васъ на славной Украйнѣ!
Кнышъ все молча слѣдилъ за переодѣваньемъ, и, какъ человѣкъ больше знакомый съ осмотрительностію, чѣмъ съ откровенностію и отвагою, вмѣсто знаковъ согласія или отрицанія, только время отъ времени слабо проводилъ рукою по струнамъ бандуры, которую держалъ.
— У тебя каковы вѣсти? Ты вѣдь на свободѣ толкуешь, безъ спѣху, а мое дѣло такое, какъ въ догонку цѣловаться… ты, значитъ, лучше все разумѣешь и разбираешь чѣмъ я, продолжалъ сѣчевикъ.
— Да что! отвѣтилъ Кнышъ,—ропщетъ народъ… Тогобочному давно не вѣритъ, и сегобочному вѣрить перестаетъ… Времена не завидныя. Съ одного боку москали, съ другаго ляхи, съ
— Так вот убор дивчине, да пусть и принаряжается, коли думает идти, сказал Кныш, выбирая из охапки убогий девичий убор и подавая его Марусе, как подает из яйца букет цветов искусный отводчик глаз человеческих — фокусник.
— Славный бандурист из тебя выйдет, пане приятелю! говорил Кныш, глядя как сечевик прибирался в одежды странствующего певца. Да и поводырь у тебя будет щирый! прибавил он, перенося взгляд на Марусю и улыбаясь усердию, с каким она вся предалась переодеванью, далеко отбрасывая свои красивые одежды и жадно облекаясь в ветхие и плохие «дранки».
— Пойдем Маруся к самому пану гетману! сказал сечевик.
Сияющий взгляд, ответивший ему, навел на него какую-то думу, но не надолго.
— Тем временем, как мы прибираемся в путь, пане приятелю, сказал он Кнышу, ты, будь ласков, поучи нас уму-разуму. Расскажи толком, что тут у вас деется. Вот я уже больше месяца никаю помеж людом, а до сего часу ничего не добился ни путного, ни верного: больше согласья у молодиц на великом торгу, чем у вас на славной Украйне!
Кныш всё молча следил за переодеваньем, и, как человек больше знакомый с осмотрительностью, чем с откровенностью и отвагою, вместо знаков согласия или отрицания, только время от времени слабо проводил рукою по струнам бандуры, которую держал.
— У тебя каковы вести? Ты ведь на свободе толкуешь, без спеху, а мое дело такое, как вдогонку целоваться… ты, значит, лучше всё разумеешь и разбираешь чем я, продолжал сечевик.
— Да что! ответил Кныш, — ропщет народ… Тогобочному давно не верит, и сегобочному верить перестает… Времена не завидные. С одного боку москали, с другого ляхи, с
