Странная, право, мысль пришла мнѣ сегодня въ голову—выбрать въ королевы мадемуазель Перлъ.
Я ежегодно ѣзжу на Крещенье къ моему старому другу Шанталю. Отецъ мой, его близкій товарищъ, возилъ меня къ нему еще ребенкомъ. Я продолжалъ и буду продолжать, вѣроятно, до конца жизни ѣздить туда, пока останется въ живыхъ кто-нибудь изъ Шанталей.
Шантали, къ тому же, ведутъ странную жизнь; они живутъ въ Парижѣ, какъ въ какомъ нибудь Гроссѣ, Ивето или Понтъ-а-Муссонъ.
У нихъ близъ Обсерваторіи свой домъ, окруженный садикомъ. Тутъ они живутъ какъ въ провинціи. О Парижѣ, настоящемъ Парижѣ, они ничего не знаютъ, ничего не подозрѣваютъ,—онъ такъ далекъ, такъ далекъ! Иногда, впрочемъ, они совершаютъ туда путешествіе, длинное путешествіе. Мадамъ Шанталь отправляется Дѣлать генеральныя закупки, — такъ говорятъ въ семьѣ. Вотъ какъ предпринимается эта поѣздка. М-ль Перль, завѣдующая ключами отъ кухонныхъ шкаповъ (комоды для бѣлья находятся на рукахъ самой хозяйки), м-ль Перль предупреждаетъ, что сахаръ на исходѣ, консервовъ нѣтъ и въ кофейницѣ остается немного кофе. Предупрежденная такимъ образомъ о наступленіи голода мадамъ Шанталь переходитъ къ ревизіи остальныхъ хозяйственныхъ вещей, отмѣчая все въ своей запиёйой книжкѣ. Исписавъ цѣлые ряды цифръ, она предастся длиннымъ вычисленіямъ, а затѣмъ долгимъ переговорамъ съ м-ль Перль, которые кончаются соглашеніемъ, и тогда опредѣляется количество запасовъ, необходимыхъ на три мѣсяца: сахару, риса, чернослива, кофе, варенья, горошка, фасоли, омаровъ, соленой и копченой рыбы и т. д.
Послѣ этого назначается день отъѣзда, и онѣ отправляются въ особенномъ фіакрѣ, съ помѣщеніемъ для укладки провизіи, въ значительный бакалейной магазинъ, находящійся въ „городѣ“.
Мадамъ Шанталь и м-ль Перль таинственно совершаютъ это путешествіе вмѣстѣ и возвращаются къ обѣду усталыя, хотя и взволнованныя еще и разбитыя тряской экипажа, верхъ котораго, нагруженный свертками и мѣшками, придаетъ ему видъ экипажа для перевозки пожитковъ съ квартиры на квартиру.
Шанталямъ вся часть Парижа по ту строну Сены представляется „городомъ“ съ страннымъ населеніемъ, шумным, безпечнымъ, проводящимъ дни и ночи въ развлеченіяхъ, бросающимъ деньги за окно. Иногда, впрочемъ, дѣвицы вывозятся въ театръ, въ оперу или „французскій театръ“, если пьеса одобрена журналомъ, который читаетъ м-сье Шанталь.
Одной дѣвицѣ въ настоящее время девятнадцать, а другой семнадцать лѣтъ, онѣ — красивыя дѣвушки, высокія и свѣжія, прекрасно воспитанныя, слишкомъ хорошо воспитанныя, до того хорошо воспитанныя, что онѣ не замѣтны, какъ будто обѣ онѣ хорошенькія куклы. Мнѣ никогда бы не пришло на умъ обратить вниманіе или ухаживать за дѣ вицами Шанталь; съ ними едва дерзаешь говорить: до такой степени онѣ безпорочны! Боишься даже быть невѣжливыми, кланяясь имъ.
Отецъ — прелестнѣйшій человѣкъ, очень образованный, прямой, добродушный, но больше всего любящій тишину и покой. Онъ сильно содѣйствовалъ превращенію членовъ своей семьи въ муміи, желая устроить жизнь по своему вкусу, жизнь стоячей неподвижности. Онъ много читаетъ, охотно разговариваетъ и легко умиляется. Благодаря отсутствію общенія, столкновеній и толчковъ, нравственная эпидерма его сдѣлалась очень чувствительной. При малѣйшемъ поводѣ онъ приходитъ въ сильное возбужденіе, волнуется и страдаетъ.
Впрочемъ, у Шанталей есть кругъ знакомства, но очень ограниченный, строго избранный изъ числа ближайшихъ сосѣдей. Два или три раза въ годъ они обмѣниваются визитами съ родственниками, живущими далеко. Я же являюсь къ нимъ обѣдать 15 августа и на Крещенье. Это для меня такая же обязанность, какъ для католика причастіе на Святой.
На 15-е августа приглашаются нѣкоторые пріятели, но на Крещенье изъ постороннихъ бываю только я одинъ.
Итакъ, я, по примѣру прежнихъ лѣтъ, явился въ Крещенье обѣдать къ Шанталямъ.
Я, какъ всегда, поцѣловался съ Шанталемъ, съ мадамъ Щанталь и съ мадемуазель Перлъ и низко поклонился дѣвицамъ Луизѣ и Полинѣ. Меня засыпали вопросами о городскихъ новостяхъ, о политикѣ, о томъ, какъ относится публика къ Тонкинскимъ дѣламъ и о нашихъ представи теляхъ. Мадамъ Шанталь, толстая дама, мысли которой всегда представлялись мнѣ четыреугольными, на подобіе тесаныхъ камней, неизмѣнно заканчивала каждый разговоръ о политикѣ обычною фразой: „Все это плохія сѣмена для будущаго“. Почему мнѣ всегда приходило въ голову, что мысли мадамъ Шанталь четыреугольны — не понимаю; но только все, что она говоритъ, представляется мнѣ въ формѣ четыреуголышка, толстаго четыреугольника съ симетричными углами. Мысли нѣкоторыхъ людей кажутся мнѣ круглыми, катящимися какъ обручъ. Ихъ фраза съ самаго начала движется, катится, изливается десятью, двадцатью, пятидесятый круглыми мыслями, большими и малыми, бѣгущими одна за другой до самаго края горизонта. Есть люди, у которыхъ идеи остроконечны. Но это не относится къ дѣлу.
Мы сѣли по обыкновенію за столъ и обѣдъ прошелъ безъ интересныхъ разговоровъ. Къ дессерту подали пирогъ съ бобомъ. Каждый годъ роль короля выпадала на долю Шанталь. Было ли это дѣло случая или семейнаго соглашенія — не знаю, но бобъ неизмѣнно находился въ его кускѣ пирожнаго, и онъ провозглашалъ королевой мадамъ Шанталь. На этотъ разъ я былъ очень удивленъ, когда, откусивъ кусокъ пирога, почувствовалъ во рту что-то очень твердое, которое чуть не сломало мнѣ зубъ. Я осторожно вынулъ его и увидѣлъ маленькую фарфоровую куколку, величиною не больше боба. „А!“ воскликнулъ я невольно. Всѣ оглянулись на меня и Шанталь закричалъ, хлопая въ ладоши: — На этотъ разъ королемъ Гастонъ! Гастонъ! Да здравствуетъ король. Ура!
Всѣ вторили хоромъ: „Да здравствуетъ король“.
А я покраснѣлъ до ушей, какъ краснѣютъ, часто безпричинно, очутившись въ нѣсколько глупомъ положеніи. Я сидѣлъ съ опущенными глазами и держалъ между двухъ пальцевъ это фарфоровое зерно, стараясь улыбаться и рѣшительно не зная, что мнѣ дѣлать, что говорить. Тогда Шанталь сказалъ: „Теперь вамъ нужно выбрать королеву“.
Я смутился. Мгновенно тысячи мыслей, тысячи предположеній пронеслись въ моемъ умѣ. Не хотятъ ли они, чтобъ я выбралъ одну изъ дѣвицъ Шанталь? Можетъ быть этимъ путемъ они думаютъ: заставить меня высказать, которую изъ нихъ я предпочитаю. Возможно также, что это просто легкое, деликатное, нечувствительное понужденіе родителей къ возможному браку? Мысль о бракѣ во всевозможныхъ формахъ, оборотахъ и ухищреніяхъ бродитъ постоянно во всѣхъ семьяхъ, гдѣ есть взрослыя дочери. Мною овладѣла страшная боязнь скомрометировать себя и невыразимая робость передъ упорно-приличными и сдержанными дѣвицами Луизой и Полиной. Предпочесть одну другой мнѣ казалось такъ же трудно, какъ опредѣлить, напримѣръ, которая изъ двухъ капель воды лучше, и потомъ страхъ предпринять такое дѣло, которое повлечетъ меня къ браку противъ моей воли, пріемами столь же скромными и незамѣтными, какъ это ничего не значущее королевство, страшно смущало меня.
Но вдругъ на меня нашло вдохновеніе и я протянулъ м-ль Перль символическую куклу. Сначала всѣ удивились, потомъ, оцѣнивъ вѣроятно мою скромность и деликатность, всѣ стали неистово аплодировать и кричать: „Да здравствуетъ королева! да здравствуетъ королева!“
А она, бѣдная старая дѣва, совсѣмъ растерялась: дрожала, краснѣла, смущалась и бормотала: „Нѣтъ, нѣтъ… не меня… пожалуйста не меня… пожалуйста“…
Тогда я въ первый разъ въ жизни взглянулъ на м-ль Перль и задалъ себѣ вопросъ о томъ, что она такое? Я привыкъ видѣть ее въ этомъ домѣ, какъ привыкаютъ къ старымъ кресламъ, на которыхъ сидятъ съ дѣтства, не обращая на нихъ никакого вниманія. Но случается, что вдругъ почему-нибудь, благодаря, напримѣръ упавшему на нихъ лучу свѣта, мы вдругъ замѣчаетъ: „А вѣдь это очень интересная мебель,“ и тогда впервые видимъ, что дерево работано артистомъ и матерія замѣчательна. Повторяю: я никогда прежде не обращалъ вниманія на м-ль Перль.
Она составляла часть семьи Шанталя — вотъ и все; но какъ? Въ качествѣ кого? Она была высокая, худая особа, которая старалась быть незамѣтной, но не было ничтожна. Къ ней относились дружелюбно, лучше чѣмъ къ прислугѣ, но хуже чѣмъ къ родственницѣ. Я улавливалъ теперь множество оттѣнковъ, прежде не замѣчаемыхъ мною. Мадамъ Шанталь называла ее „Перль“, дѣвицы — „мадемуазель Перль“, а Шанталь звалъ ее просто мадемуазель, но очень почтительнымъ тономъ. Я сталъ разсматривать ее. Сколько ей было лѣтъ? Лѣтъ сорокъ? Да, сорокѣ лѣтъ. Она была не стара, но умышленно старила себѣ. Меня поразило это открытіе. Она причесывалась, одѣвалась, наряжалась смѣшно, а между тѣмъ не была смѣшной, — до такой степени въ ней было много врожденной граціи, простой и натуральной граціи, тщательно скрываемой. Что за странное существо, право! Какъ я не замѣтилъ ся прежде? Она причесывалась курьезно, съ маленькими старушечьими завитками, и подъ этою прической старой дѣвы виденъ былъ большой спокойный лобъ, перерѣзанный двумя глубокими морщинами, и голубые глаза, большіе и кроткіе, робкіе и преданные, прекрасные глаза, сохранившіе дѣвичью наивность, полные чувства молодости и горя, смягчившаго, но не возмутившаго ихъ покоя.
Лицо было нѣжно и скромно, изъ числа лицъ увядшихъ, но не истасканныхъ и безъ отпечатка усталости и жизненныхъ треволненій.
Какой красивый ротъ и какіе прекрасные зубы! Но она какъ будто не смѣла улыбаться.
И вдругъ я сравнилъ ее съ мадамъ Шанталь. Конечно, мі-ль Перль была лучше во сто разъ, тоньше, благороднѣе, достойнѣе. Я былъ пораженъ моими наблюденіями. Намъ наливали шампанское. Я протянулъ свой стаканъ къ королевѣ и въ изысканныхъ привѣтственныхъ выраженіяхъ пожелалъ ей здоровья. Она готова была спрятать лицо въ салфетку; когда же она обмокнула губы въ свѣтлое вино, всѣ закричали: „Королева пьетъ! королева пьетъ!“ Она покраснѣла и поперхнулась. Всѣ смѣялись, и я замѣтилъ, что ее очень любили въ этомъ домѣ.
Послѣ обѣда Шанталь взялъ меня подъ руку. Настало время, когда онъ, какъ бы священнодѣйствуя, выкуривалъ свою сигару. Если онъ былъ одинъ, то выходилъ курить на улицу, а при гостяхъ отправлялся въ билліардную и тамъ курилъ, играя. Въ этотъ вечеръ въ билліардной былъ даже разведенъ огонь по случаю праздника; мой старый пріятель взялъ кій, заботливо натеръ его мѣломъ и сказалъ:
— Тебѣ начинать, дружокъ!
Несмотря на мои двадцать пять лѣтъ, онъ говорилъ мнѣ ты, такъ какъ зналъ меня съ дѣтства.
Я началъ партію, сдѣлалъ нѣсколько удачныхъ и неудачныхъ карамболей, но такъ какъ мысль о м-ль Перль бродила у меня въ головѣ, я вдругъ спросилъ его:
— Скажите пожалуйста, м-сье Шанталь, м-ль Перль ваша родственница? Онъ прервалъ игру и удивленно взглянулъ на меня.
— Какъ, ты не знаешь, не знаешь исторіи м-ль Перлъ?
— Нѣтъ.
— Развѣ твой отецъ ничего не разсказывалъ тебѣ?
— Ничего.
— Странно, право странно. Да тутъ цѣлая исторія.
Онъ умолкъ и затѣмъ продолжалъ:
— Еслибы ты зналъ, какъ удивительно, что ты именно сегодня, въ день Крещенья, задалъ мнѣ этотъ вопросъ.
— Почему?
— Вотъ почему. Слушай. Сорокъ одинъ годъ тому назадъ; да, сегодня какъ разъ минуло сорокъ одинъ.
— Мы жили тогда въ Розои-ле-Фонъ, на валу; но предварительно нужно объяснить тебѣ устройство нашего дома, иначе это будетъ непонятно. Розои построенъ на косогорѣ или, лучше сказать, на холмѣ, господствующимъ надъ обширною долиной. Тутъ находился и нашъ домъ съ прекраснымъ садомъ, разведеннымъ на насыпи старыхъ стѣнъ укрѣпленія. Итакъ, домъ былъ въ городѣ, выходилъ на улицу, а садъ на долину. Изъ этого сада была также выходная дверь въ поле, въ концѣ потайной лѣстницы, спускавшейся въ глубинѣ стѣнъ, какъ это встрѣчается въ романахъ. У двери былъ колоколъ и передъ ней проходила дорога, потому что крестьяне, чтобы не дѣлать обхода, проносили тутъ свою провизію.
— Ты хорошо представляешь себѣ мѣстность, не правда ли?
— Итакъ, въ этомъ году цѣлую недѣлю передъ Крещеньемъ шелъ снѣгъ. Казалось, настало свѣтопреставленіе. Когда мы выходили на валъ взглянуть на окрестность, нашу душу леденилъ видъ этой обширной бѣлой долины, совершенно бѣлой, застывшей, блестящей какъ лакъ. Каза лось, что Господь Богъ упаковалъ именно для отсылки ее на чердакъ старыхъ міровъ. Видъ, право, былъ очень грустный. Мы жили въ это время семьей, и семьей очень многочисленной: мой отецъ, мать, дядя и тетка, два моихъ брата и четыре кузины, хорошенькія дѣвочки. На младшей изъ нихъ я женился. Отъ всего этого общества остались въ живыхъ только моя жена, я и моя невѣстка, живущая въ Марсели. Господи, какъ разсыпаются семьи. Я дрожу при мысля объ этомъ! Тогда мнѣ было пятнадцать лѣтъ, потому что теперь мнѣ уже пятьдесятъ шесть. Итакъ, мы собирались праздновать Крещенье и были очень, очень веселы! Все общество собралось уже въ столовой въ ожиданіи обѣда, когда старшій братъ мой, Жакъ, сказалъ: — „Въ долинѣ уже минутъ десять воетъ какая-то собака; должно-быть бѣдняжка заблудилась“.
Онѣ не докончилъ фразы, какъ раздался звонъ садоваго колокола, густой звукъ какъ бы церковнаго колокола, вызывавшаго мысль о покойникѣ. Всѣ содрогнулись. Отецъ позвалъ лакея и послалъ его узнать. Мы всѣ молча ожидали, думая о снѣгѣ, покрывавшемъ землю. Вернувшійся лакей объявилъ, что ничего не видно. Собака продолжала выть и голосъ ея раздавался съ одной и той же стороны. Мы сѣли за столъ всѣ нѣсколько взволнованные, въ особенности молодежь. Все шло благополучно до жаркого, но тутъ снова раздался звонъ колокола, три удара подрядъ, три сильныхъ, протяжныхъ удара. Мы были страшно потрясены, у насъ буквально захватывало дыханіе. Всѣ смотрѣли другъ на друга съ поднятыми вилками, прислушиваясь въ необычайномъ страхѣ.
Наконецъ мать моя заговорила: — „Странно, что кто-то опять вернулся, вѣдь прошло уже не мало времени съ тѣхъ поръ, какъ раздался первый ударѣ. Не ходите одинъ, Бап тистъ, пусть кто-нибудь изъ этихъ господъ проводитъ васъ“.
Дядя Франсуа всталъ. Это былъ геркулесъ, гордившійся своею силой и не боявшійся ничего на свѣтѣ. Мой отецъ сказалъ ему: — „Возьми ружье; кто знаетъ что тамъ“?
Но дядя взялъ только палку и вышелъ тотчасъ вмѣстѣ съ лакеемъ. Мы же остались, дрожа отъ страха, переставши ѣсть и не говоря ни слова. Отецъ пробовалъ было успокоить насъ. — „Вотъ увидите,“ — сказалъ онъ, — что это какой-нибудь нищій или прохожій, сбившійся съ дороги. Позвонивъ въ первый разъ и видя, что не тотчасъ же отпираютъ, онъ попытался самъ отыскать дорогу, но, сбившись, снова вернулся къ нашей двери“.
Намъ показалось, что отсутствіе дяди продолжается цѣлый часъ. Наконецъ онъ вернулся раздраженный, съ ругательствами:
— Ничего, клянусь, это какой-нибудь шутникъ. Только вотъ проклятая собака все воетъ метрахъ во ста отъ вала. Еслибы со мной было ружье, я бы заставилъ ее замолчать.
Мы сѣли за прерванный обѣдъ, но всѣ были въ тревогѣ; чувствовалось, что это не конецъ, что случится еще что-нибудь, что колоколъ прозвучитъ опять.
И дѣйствительно, звонъ раздался какъ разъ въ ту минуту, когда разрѣзали крещенскій пирогъ. Всѣ мужчины разомъ встали. Дядя Франсуа, подъ вліяніемъ шампанскаго, съ такою яростью утверждалъ: „я убью его“, что мать и тетка сочли нужнымъ кинуться и удержать дядю. Мой отецъ, несмотря на свое спокойствіе и небольшое увѣчье (онъ волочилъ ногу съ тѣхъ поръ, какъ сломалъ ее, упавъ съ лошади), заявилъ, что онъ желаетъ знать, что все это значитъ, и потому тоже пойдетъ. Братья мои, во семнадцати и двадцати лѣтъ, побѣжали за ружьями; а такъ какъ на меня никто не обращалъ вниманія, то и я, схвативъ садовый корабинь, приготовился слѣдовать за экспедиціей.
Мы тронулись въ путь немедленно. Отецъ и дядя шли впереди вмѣстѣ съ Баптистомъ, который несъ фонарь. Братья мои, Жакъ и Поль, слѣдовали за ними, а позади всѣхъ шагалъ я, несмотря на уговоры матери, оставшейся съ сестрой и кузинами на порогѣ дома.
Снѣгъ опять пошелъ уже съ часъ тому назадъ и покрылъ деревья. Сосны сгибались подъ тяжестью мокрой одежды и казались бѣлыми пирамидами, огромными головами сахару; болѣе легкіе кусты стояли блѣдные въ тѣни, едва замѣтные сквозь сѣрую занавѣсъ мелкихъ и частыхъ хлопьевъ. Шелъ такой густой снѣгъ, что ничего не было видно на десять шаговъ, но фонарь ярко освѣщалъ пространство впереди насъ. Когда мы опустились на витую лѣстницу, продѣланную въ стѣнѣ, мнѣ дѣйствительно стало страшно. Мнѣ все казалось, что сзади меня кто-то идетъ, что меня сейчасъ схватятъ за плечи и унесутъ. Я охотно вернулся бы, но боялся возвращаться садомъ.
Я слышалъ, какъ отворили дверь и какъ дядя началъ браниться: — „Опять ушелъ! Если я замѣчу хоть тѣнь его, то клянусь — я не промахнусь въ этого“… Страшно было видѣть или скорѣе чувствовать долину потому, что на самомъ дѣлѣ ее не было видно. Видна была только завѣса безконечнаго снѣга и вверху, и внизу, и прямо, и справа, и слѣва, словомъ — всюду.
Дядя продолжалъ: — „Слышите, собака воетъ опять, я покажу ей какъ стрѣляютъ и по крайней мѣрѣ это будет сдѣлано“. Мой отецъ, по добродушію своему, возразилъ: — „Лучше сходить за ней; несчастное животное голодно, оно лаетъ о помощи и зоветъ насъ какъ человѣкъ въ отчаяній. Пойдемте къ ней“. И всѣ пустились въ путь чрезъ эту пелену, густую, непрерывную, сквозь этотъ мохъ, наполняющій ночной воздухъ, двигающійся, падающій и при таяніи леденящій кожу до обжога, до боли.
Мы погружались по колѣни въ это мягкое, холодное тѣсто и намъ приходилось высоко подымать ноги. По мѣрѣ нашего приближенія голосъ собаки слышался явственнѣе, громче. Дядя кричалъ: — „Вотъ она!“ Наконецъ всѣ остановились, чтобы разсмотрѣть ее, какъ и слѣдовало поступить съ непріятелемъ, встрѣченнымъ ночью.
Я ничего не видалъ и, только догнавъ другихъ, замѣтилъ ее.
Страшенъ и фантастиченъ былъ видъ этой огромной черной собаки овчарки съ длинною шерстью и головой волка, растянувшейся во всю длину какъ разъ на концѣ длинной полосы свѣта, бросаемой на снѣгъ фонаремъ. Она умолкла и, не двигаясь, смотрѣла на насъ.
Дядя сказалъ: — „Удивительно, что она не приближается и не удаляется. Я съ большимъ удовольствіемъ пустилъ бы ей пулю въ лобъ“.
Отецъ твердымъ голосомъ возразилъ:—„Нѣтъ, надо взять ее“. Тогда братъ Жакъ прибавилъ: — „Но она не одна; около нея есть что-то“.
Дѣйствительно, позади собаки было что-то сѣрое, но что именно—мы не могли различить, а потому осторожно двинулись дальше.
При нашемъ приближеніи собака сѣла. Видъ ея былъ не злой; напротивъ, казалось, она была рада, что привлекла людей.
Отецъ подошелъ прямо къ ней и погладилъ ее. Собака стала лизать ему руки, и тутъ только мы замѣтили, что она была привязана къ колесу маленькой, почти игрушечной коляски, завернутой кругомъ въ три или четыре шерстящихъ одѣяла. Покрышку осторожно сняли и когда Баптистъ поднесъ фонарь къ отверстію этой телѣжки, похожей на гнѣздо, поставленное на колеса, въ ней оказался спящій ребенокъ.
Мы были такъ поражены, что не могли выговорить ни слова. Отецъ первый пришелъ въ себя, и такъ какъ онъ былъ человѣкъ великодушный и восторженный, то, положивъ руку на верхъ коляски, сказалъ: — „Бѣдный подкидышъ, ты будешь нашъ“, — и приказалъ брату моему Жаку идти впереди всѣхъ и везти нашу находку.
Думая вслухъ, отецъ проговорилъ: — „Это дитя любви, и бѣдная мать пришла къ моей двери въ этотъ крещенскій вечеръ, въ память Младенца-Христа“.
Онъ снова остановился и изо всей силы прокричалъ четыре раза, на всѣ четыре стороны: „Мы его взялии! Потомъ, положивъ руку на плечо своего брата, онъ тихо проговорилъ: — „Ну, Франсуа, что бы было, еслибы ты выстрѣлилъ въ собаку?“
Дядя ничего не отвѣчалъ, но во мракѣ осѣнилъ себя крестомъ, потому что былъ очень религіозенъ, несмотря на свои хвастовскія замашки.
Собаку отвязали и она послѣдовала за нами.
Но всего милѣе было возвращеніе домой.
Сначала намъ стоило большого труда ввезти коляску по лѣстницѣ, но наконецъ мы преодолѣли всѣ препятствія и докатили ее до самыкъ сѣней.
До чего смѣшна была мать, довольная и смущенная! А четыре маленькія кузины мои (младшей было шесть лѣтъ) напоминали четырехъ куръ вокругъ гнѣзда. Наконецъ ребенка, все еще спящаго, вынули изъ коляски. Это была дѣ вочка приблизительно шести недѣль. Въ бѣльѣ ея нашли десять тысячъ франковъ золотомъ; да, десять тысячъ, котторыя отецъ положилъ въ банкъ, какъ ея приданое. Родители ребенка очевидно были не бѣдные люди, но… можетъ быть… отецъ ея какой-нибудь дворянинъ, мать изъ мелкой городской буржуазіи, или… Мы дѣлалд тысячи предположеній и ничего не узнали… никогда ничего… рѣшительно ничего. Даже собаку никто не узналъ, она тоже была нездѣшняя. Во всякомъ случаѣ звонившій или звонившая три раза у нашей двери знала хорошо моихъ родителей, иначе не выбрали бы именно ихъ.
Вотъ какимъ образомъ м-ль Перль шестинедѣльная вошла въ домъ Шанталей.
„М-ль Перль“ она стала уже позднѣе; при крещеніи же ее назвали: Мари-Симона-Клэръ. Послѣднее имя должно было служить ей фамиліей.
Пресмѣшное вышло возвращеніе, въ столовую съ этою проснувшеюся малюткой, озиравшейся на людей и на свѣтъ своими голубыми мутными глазами.
Мы сѣли опять за столъ и принялись за пирогъ. Я былъ королемъ и выбралъ королевой м-ль Перль, какъ и вы сегодня. Тогда она и не подозрѣвала объ оказываемой ей чести.
Итакъ, ребенокъ былъ принятъ и воспитанъ въ нашей семьѣ. Дѣвочка росла, годы шли. Она была мила, кротка, послушна. Всѣ ее любили и, навѣрное, страшно бы испортили, еслибы этому не помѣшала моя мать.
Мать моя, женщина, строго державшаяся порядка и іерархіи, охотно относилась къ маленькой Клэръ какъ къ своимъ сыновьямъ, но тѣмъ не менѣе настаивала, чтобы разстояніе, отдѣляющее насъ, было строго установлено и положеніе ея разъ навсегда опредѣлено. Потому, какъ только дѣвочка была въ состояніи понять, она разсказала ей ея исторію и осторожно, даже съ нѣжностью, внушила малюткѣ, что она была пріемная дочь у Шанталей, получившая у нихъ пріютъ, но въ сущности имъ чужая.
Клэръ относилась къ своему положенію съ необыкновенною вдумчивостью и поразительнымъ тактомъ; она съумѣла занять и сохранить указанное ей мѣсто съ такою скромностью и граціей, что отецъ мой былъ тронутъ ею до слезъ.
Даже на мою мать такъ сильно подѣйствовала страстная признательность и нѣсколько робкая преданность этого нѣжнаго, маленькаго существа, что она стала называть ее дочерью.
Иногда, послѣ какого-нибудь добраго, милаго поступка этой дѣвочки, мать поднимала очки на лобъ, что всегда у ней было признакомъ волненія, и повторяла: „Да, это перлъ, эта дѣвочка настоящій перлъ“! Названіе это такъ привилось къ маленькой Клэръ, что она сдѣлалась и осталась для насъ мадемуазель Перль.
М-сье Шанталь умолкъ. Онъ сидѣлъ на билліардѣ, болтая ногами, лѣвою рукой подбрасывалъ шаръ, а правою теребилъ тряпку, которою стирали записи на доскѣ и потому называли „мѣловою тряпкой“.
Слегка раскраснѣвшись, онъ заговорилъ глухимъ голосомъ, какъ бы про себя, уносясь въ воспоминаніе и медленно перебирая въ памяти все проснувшееся, пережитое, какъ медленно разсматриваютъ все въ старомъ, фамильномъ саду, гдѣ каждое дерево, каждая дорожка, каждое растеніе — остролисты, пахучіе лавры и тисы съ ихъ красными, жирными зернами, — словомъ все на каждомъ шагу вызываетъ воспоминаніе о какомъ-нибудь незначительномъ случаѣ изъ нашего прошлаго. А эти мелкія, ничтожныя, но очаровательныя событія составляютъ самую суть, основу жизни.
Я стоялъ противъ него, прислонясь къ стѣнѣ и облокотясь на безполезный уже кій.
Помолчавъ съ минуту, онъ продолжалъ:—„Боже, какъ она была хороша въ восемнадцать лѣтъ… граціозна… и восхитительна. О, эта хорошенькая… хорошенькая… добрая… и умная… и прелестная дѣвушка!.. Ея глаза… глаза голубые… прозрачные… свѣтлые… какихъ я никогда не видалъ… никогда!“
Онъ опять замолчалъ. Я спросилъ: „Почему она не вышла замужъ?“
Онъ отвѣчалъ, но не мнѣ, а его поразило слово „замужъ“.
— Почему? Почему? Она не хотѣла… не хотѣла… У ней было, однако, тридцать тысячъ приданаго и много жениховъ; но она не пожелала выйти замужъ. Она сильно грустила въ ту пору своей жизни. Я тогда женился на моей кузинѣ, маленькой Шарлотѣ, моей женѣ, съ которой былъ помолвленъ лѣтъ шесть до свадьбы.
Я смотрѣлъ на м-сье Шанталя и мнѣ казалось, что я проникалъ въ его душу, что я понялъ вдругъ одну изъ тѣхъ скромныхъ, но жестокихъ драмъ сердецъ честныхъ, прямыхъ, безупречныхъ, скрывающихъ свою тайну даже отъ тѣхъ, которые были ихъ нѣмыми, безропотными жертвами.
И вдругъ смѣлое любопытство охватило меня и я сказалъ:
— Вамъ бы на ней жениться, м-сье Шанталь.
Онъ вздрогнулъ, поглядѣлъ на меня и сказалъ:
— Мнѣ? На комъ?
— На м-лъ Перль.
— Почему? — Потому что вы любили ее больше своей кузины.
Онъ посмотрѣлъ на меня странными, круглыми, испуганными глазами и пробормоталъ:
— Я любилъ ее… я?.. какъ? Кто тебѣ сказалъ это?..
— Да вѣдь это видно. Изъ-за чего же вы такъ долго не рѣшались жениться на кузинѣ, ждавшей васъ шесть лѣтъ.
Онъ выпустилъ изъ правой руки шаръ, схватилъ обѣими руками тряпку и, закрывъ ею лицо, зарыдалъ. Онъ плакалъ отчаянно и смѣшно, какъ сдавленная губка, и глазами, и носомъ, и ртомъ въ одно и то же время. Онъ кашлялъ, плевалъ, сморкался въ тряпку, вытиралъ глаза, чихалъ, а затѣмъ снова лились потоки изъ всѣхъ отверстій лица, сопровождаемые такими звуками горла, которые испускаютъ люди, когда полощутъ его.
Мнѣ стало страшно стыдно, неловко, я готовъ былъ бѣжать и рѣшительно не зналъ что сказать, что сдѣлать, съ чего начать.
Вдругъ на лѣстницѣ раздался голосъ мадамъ Шанталь:
— Скоро ли кончите вы тамъ курить?
Я отворилъ дверь и крикнулъ: „Да, мы сейчасъ идемъ“.
Потомъ я бросился къ ея мужу и, схвативъ его за локти, сказалъ:
— М-сье Шанталь, другъ мой Шанталь, послушайте: ваша жена зоветъ васъ, успокойтесь пожалуйста, успокойтесь поскорѣе, нужно идти внизъ, успокойтесь же!
Онъ пробормоталъ: „Да… да… я иду… бѣдная дѣвушка… я иду… скажите ей, что я иду“.
И онъ началъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ вытирать лицо тряпкой, два или три года стиравшей записи на доскѣ, и предсталъ наконецъ на половину бѣлый, на половину красный. Лобъ, носъ, щеки и подбородокъ его были испачканы мѣломъ, а распухшіе глаза были еще полны слезъ. Я взялъ его за руки и увлекъ въ его комнату, говоря:
„Простите меня пожалуйста, простите, м-сье Шанталь, я такъ огорчилъ васъ, но я не зналъ… понимаете… не зналъ“.
Онъ сжалъ мнѣ руку: „Да, да… бываютъ тяжелыя минуты“.
Затѣмъ онъ умылся, но все еще казался мнѣ не вполнѣ презентабельнымъ. Тогда я придумалъ маленькую хиѣрость. Такъ какъ онъ сильно безпокоился, разсматривая себя въ зеркало, то я сказалъ ему:
— Достаточно сказать, что соринка попала вамъ въ глазъ и вы можете плакать передъ всѣми сколько душѣ угодно.
Онъ сошелъ внизъ и дѣйствительно теръ лицо платкомъ. Всѣ безпокоились, каждый старался найти невидимую соринку, и по этому поводу припоминали нѣсколько случаевъ, когда потребовалась даже медицинская помощь.
Я же подошелъ къ м-ль Перль и принялся глядѣть на нее, мучимый любопытствомъ, почти болѣзненнымъ. Дѣйствительно, она должно быть была очень хороша съ своими кроткими глазами, большими, спокойными и такими широкими, что, казалось, она никогда не закрывала ихъ, какъ другіе смертные. Костюмъ ея былъ нѣсколько смѣшонъ, настоящій костюмъ старой дѣвы, не нарядный, но и не безобразившій ее.
Казалось, я читалъ въ ея душѣ, какъ сейчасъ только читалъ въ душѣ м-сье Шанталн, и понималъ съ начала до конца всю ея скромную, простую и преданную жизнь; но во мнѣ кипѣла жгучая потребность спросить, узнать, любила ли и она его такъ же, страдаетъ ли тайно и она, какъ онъ, тѣмъ долгимъ, затаеннымъ, острымъ страданіемъ, котораго никто не видитъ, не знаетъ и не угадываетъ и которое изливается только въ мрачной, ночной тишинѣ одинокой комнаты. Я смотрѣлъ на нее, видѣлъ, какъ бьется одъ корсажемъ сердце и задавалъ себѣ вопросъ: прятала ли она это нѣжное лицо по вечерамъ въ мягкую подушку, содрогаясь всѣмъ тѣломъ и стараясь заглушить судорожныя рыданія. И я, какъ маленькій ребенокъ, ломающій игрушку, чтобы посмотрѣть, что находится внутри ея, сказалъ ей тихо:
— Еслибы вы видѣли какъ плакалъ сейчасъ м-сье Шанталь, вамъ стало бы жаль его.
Она содрогнулась: — Какъ? онъ плакалъ?
— Да, да, онъ плакалъ.
— О чемъ?
Она казалась сильно взволнованной. Я отвѣчалъ:
— Вы были причиной его слезъ.
— Я?
— Да. Онъ мнѣ разсказалъ, какъ онъ васъ любилъ, и какъ тяжело ему было жениться на кузинѣ, а не на васъ.
Ея блѣдное лицо словно нѣсколько вытянулось; ея всегда открытые, спокойные глаза вдругъ закрылись такъ быстро, что мнѣ казалось, будто они никогда уже не откроются. Она спустилась со стула на полъ медленно и тихо, какъ падающій шарфъ.
Я закричалъ: — „Идите, идите, м-ль Перль дурно“. На зовъ мой прибѣжала мадамъ Шанталь съ дочерьми, и такъ какъ началась суматоха въ поискахъ за водой, салфеткой и уксусомъ, то я взялъ шляпу и удалился.
Я шелъ быстрыми шагами. Сердце мое сжималось; раскаянье и сожалѣніе наполняли душу. Порой однако я былъ доволенъ; мнѣ думалось, что я сдѣлалъ нѣчто необходимое, нѣчто похвальное.
Я спрашивалъ себя: „Былъ ли я правъ или неправъ?“ Эта тайна лежала у нихъ на душѣ, какъ пуля въ закрывшейся ранѣ. Не будутъ ли они счастливѣе теперь? Было уже слишкомъ поздно, чтобы воскресить прежнія мученія, и достаточно рано, чтобы вызвать нѣжныя воспоминанія.
И, можетъ быть, какъ-нибудь вечеромъ, весной, взволнованные лучемъ луны, пробившимся чрезъ вѣтви на землю къ ихъ ногамъ, они вдругъ спохватятся и пожмутъ другъ другу руку въ воспоминаніе ихъ подавленнаго, жестокаго страданія, и при этомъ краткомъ пожатіи по ихъ жиламъ пробѣжитъ еще неизвѣданный ими трепетъ, и они, эти мгновенно воскресшіе мертвецы, испытаютъ дивное, мощное ощущеніе того опьяненія, того безумства, одинъ мигъ котораго даетъ влюбленнымъ больше счастья, чѣмъ иная долгая жизнь.