Весь город въ Везье-ле-Ретель присутствовалъ на похоронахъ Бадонъ-Леременсэ, и у многихъ въ ушахъ звучали заключительныя слова представителя префектуры: „Еще однимъ честнымъ человѣкомъ меньше“.
Да, во всѣхъ извѣстныхъ поступкахъ его жизни, въ его словахъ, поведеніи, фигурѣ, позѣ, походкѣ, даже въ манерѣ стричь бороду и носить шляпу, виденъ былъ честный человѣкъ. Въ каждомъ его словѣ заключалось поученіе, каждая поданная имъ милостыня сопровождалась добрымъ совѣтомъ, каждое движеніе руки казалось чѣмъ-то вродѣ благословенія.
Онъ оставилъ послѣ себя сына и дочь. Сынъ былъ членомъ совѣта, дочь замужемъ за Пуарель-де-ла-Вутъ, нотаріусомъ, пользовавшимся всеобщимъ почетомъ въ Везье.
Они были неутѣшны въ смерти отца, котораго искренно любили.
Сынъ, дочь и зять немедленно послѣ похоронъ вернулись въ домъ умершаго и, запершись, открыли завѣщаніе, которое могло быть распечатано только ими и только послѣ того, какъ тѣло покойнаго будетъ опущено въ могилу. Такъ гласила приписка на обложкѣ завѣщанія. Завѣщаніе вскрылъ Пуарель де-ла-Вутъ, привычный, какъ нотаріусъ, къ подобнымъ операціямъ, и, приладивъ на носъ очки, началъ своимъ мертвымъ голосомъ, созданнымъ для чтенія контрактовъ:
„Дѣти, милыя, дорогія дѣти! Я не буду мирно спать вѣчнымъ сномъ, если изъ-подъ гробовой доски не признаюсь вамъ въ преступленіи, которое терзало и отравляло мнѣ всю жизнь. Да, я совершилъ преступленіе ужасное, отвратительное.
Мнѣ было тогда двадцать шесть лѣтъ. Я служилъ въ судѣ и жилъ въ Парижѣ, какъ и всѣ молодые люди, вырвавшіеся изъ провинціи: безъ знакомыхъ, безъ друзей, безъ родныхъ.
Я завелъ себѣ любовницу. Многіе приходятъ въ негодованіе при этомъ словѣ: „любовница“, а однакожъ есть люди, которые не могутъ жить одни. Я изъ ихъ числа. Я испытываю ужасную тоску въ одинокой квартирѣ, у камина, по вечерамъ. Мнѣ тогда кажется, что я одинъ въ цѣломъ мірѣ, страшно одинокъ, окруженъ опасностями неопредѣленными и тѣмъ не менѣе ужасными; даже сосѣдъ, незнакомый сосѣдъ, отдѣленный отъ меня только перегородкой, кажется мнѣ такъ же далекъ, какъ тѣ звѣзды, на которыя я смотрю въ окно. Я испытываю нѣчто вродѣ лихорадки, лихорадки нетерпѣнія и страха, и безмолвіе стѣнъ пугаетъ меня. О, какъ глубока и печальна тишина комнаты, въ которой живешь одинъ. Безмолвіе окружаетъ не только ваше тѣло, но и вашу душу, и каждый трескъ мебели заставляетъ васъ содрогнуться, потому вы не ожидаете никакого шума въ вашемъ мрачномъ жилищѣ.
Сколько разъ я, съ разстроенными нервами, напуганный этимъ безмолвіемъ, принимался говорить вслухъ, произносить первыя попавшіяся слова, безъ смысла и послѣдо вательности, только для того, чтобы произвести какой-нибудь шумъ. Но голосъ мой казался мнѣ такимъ страннымъ, что я страшился и его. Что можетъ быть ужаснѣе разговора съ самимъ собой въ пустомъ домѣ? Голосъ кажется чужимъ, незнакомымъ, безсмысленнымъ, не обращеннымъ ни къ кому, въ пустое пространство; нѣтъ ушей, которыя бы слышали его, потому что сами вы знаете заранѣе слова, которыя сорвутся съ вашихъ устъ въ этой одинокой комнатѣ. И когда они печально раздадутся въ тишинѣ, то кажутся какимъ-то эхомъ,—страннымъ эхомъ тѣхъ словъ, которыя вы беззвучно, тихо произносили вашею мыслью.
Я завелъ любовницу, молодую дѣвушку, ничѣмъ не отличавшуюся отъ другихъ парижскихъ дѣвушекъ, живущихъ ремесломъ, недостаточнымъ для ихъ пропитанія. Она была кротка, добра, проста; родители ея жили въ Пуасси, куда и она отправлялась иногда на нѣсколько дней.
Цѣлый годъ я прожилъ съ ней спокойно, твердо рѣшивъ бросить ее, какъ только появится молодая особа, которая мнѣ будетъ нравиться настолько, что я пожелаю жениться на ней. Я дамъ ей небольшую пенсію, потому что въ нашемъ обществѣ принято оплачивать любовь женщины деньгами — если она бѣдна, подарками — если богата.
Но вотъ, въ одно прекрасное утро, она объявила мнѣ, что беременна. Я былъ пораженъ, и мнѣ живо представился весь ужасъ моего положенія. Вотъ цѣпь, которую я буду влачить всю жизнь, всюду, въ моей будущей семьѣ, въ старости, всегда: цѣпь женщины, связанной со мной ребенкомъ, и цѣпь ребенка, котораго нужно воспитывать, обучать, охранять, скрываясь отъ него и скрывая его отъ свѣта. Я не могъ придти въ себя отъ этого извѣстія, и тутъ-то появилось въ глубинѣ моей души смутное желаніе, которое я еще не выражалъ, но только чувствовалъ въ своемъ сердцѣ,—преступное желаніе, скрывающееся до времени, какъ тѣ люди, которые прячутся за дверями, ожидая, что ихъ вызовутъ. Вѣдь можетъ же что-нибудь случиться? Эти маленькія существа такъ часто умираютъ еще до рожденія!
О! я совсѣмъ не желалъ смерти моей любовницы. Бѣдняжка, я очень любилъ ее! Но можетъ быть я желалъ смерти того, другого, еще не видавъ его?
Онъ родился. Въ моей маленькой холостой квартирѣ завелась семья съ ребенкомъ. О, это ужасно! Онъ былъ такой же, какъ и всѣ дѣти. Я нисколько не любилъ его. Отцы, видите ли, начинаютъ любить позднѣе. Имъ незнакома инстинктивная и самоотверженная нѣжность матерей; ихъ чувство развивается мало-по-малу, по мѣрѣ того, какъ крѣпнутъ узы, соединяющія двухъ существъ, живущихъ вмѣстѣ.
Прошелъ еще годъ. Я убѣгалъ теперь изъ своей маленькой квартиры, въ которой валялось бѣлье, пеленки, чулочки величиною съ перчатку, словомъ — тысяча всевозможныхъ вещей, оставленныхъ на диванѣ, на ручкѣ кресла, всюду.
Главнымъ же образомъ я убѣгалъ отъ его крика, потому что онъ кричалъ постоянно: когда дотрогивались до него, когда его переодѣвали, когда мыли, когда укладывали спать, когда подымали со сна, и т. д.
Я завелъ нѣкоторыя знакомства, и въ одной изъ гостиныхъ встрѣтился съ вашею будущею матерью. Я влюбился въ нее, сталъ ухаживать, сдѣлалъ предложеніе и получилъ согласіе.
И тутъ я очутился какъ въ силкахъ. Мнѣ предстояло или жениться, имѣя ребенка, на этой молодой дѣвушкѣ, которую я обожалъ, или открыть истину и отказаться отъ нея, отъ счастья, отъ будущности, отъ всего. Родители ея, люди строгіе и щепетильные, зная всю правду, не отдали бы ее за меня.
Я пережилъ ужасный мѣсяцъ отчаянья, нравственныхъ пытокъ; и въ этомъ-то мѣсяцѣ, когда тысячи мучительныхъ мыслей не покидали меня, я почувствовалъ, какъ начинала рости во мнѣ ненависть къ моему сыну, къ этому живому и кричащему куску мяса, который заслонялъ мнѣ дорогу, подсѣкалъ мою жизнь, осуждалъ меня на существованіе безъ будущности, безъ тѣхъ смутныхъ надеждъ, которыя составляютъ всю прелесть молодости.
Но вотъ мать моей подруги заболѣла и я остался одинъ съ ребенкомъ.
Это было въ декабрѣ. Морозы стояли ужасные.
Какая ночь! Моя подруга только-что ушла.
Я поужиналъ одинъ въ узенькомъ зальцѣ и тихонько вошелъ въ комнату, гдѣ спалъ ребенокъ.
Я сѣлъ въ кресло у огня. Дулъ сильный, сухой ледяной вѣтеръ, ударяя въ стекла, и я замѣтилъ черезъ окно тотъ рѣзкій блескъ звѣздъ, который бываетъ только въ очень морозныя ночи.
Тогда навожденіе, не покидавшее меня цѣлый мѣсяцъ, вошло опять въ мое сердце. Какъ только я оставался неподвижнымъ, оно сходило на меня, входило внутрь и грызло, грызло какъ грызутъ неотступныя идеи, какъ ракъ разъѣдаетъ тѣло. Оно было тутъ, въ моей головѣ, въ моемъ сердцѣ, во всемъ моемъ тѣлѣ, и оно пожирало меня какъ дикій звѣрь. Я хотѣлъ выгнать его, оттолкнуть, открыть мою мысль для другихъ впечатлѣній, для новыхъ надеждъ, какъ открываютъ окно, чтобы свѣжій утренній вѣтеръ вытѣснилъ зараженный ночной воэдухъ; но я ни на минуту не могъ отъ него отдѣлаться. Я не знаю, какъ вы разить эту муку. Она грызла мнѣ душу, и я мучительно чувствовалъ дѣйствительную боль физическую и нравственную, чувствовалъ, какъ она грызла меня.
Моя жизнь кончилась! Какъ выйду я изъ этого положенія? Какъ отказаться и какъ объяснить причину отказа? А между тѣмъ я любилъ вашу будущую мать безумною страстью, которую еще сильнѣе разжигало непреодолимое препятствіе.
Я пришелъ въ ярость, сжимавшую мнѣ горло, въ ярость, похожую на безуміе… на безуміе! Да, я былъ сумасшедшій въ эту ночь!
Ребенокъ спалъ. Я всталъ и посмотрѣлъ на него. Это онъ, — этотъ выкидышъ, эта личинка, это ничтожество, — осуждалъ меня на непоправимое несчастье.
Онъ спалъ съ открытымъ ртомъ, покрытый одѣяломъ, въ колыбели, рядомъ съ моей постелью, на которой я не въ силахъ буду заснуть.
Какимъ образомъ я совершилъ это ужасное дѣло? Не знаю. Какая сила толкнула меня, какая злая воля овладѣла мной? О, искушеніе преступленія внезапно нахлынуло на меня. Я помню только, что сердце мое страшно билось. Я слышалъ его біеніе, какъ слышатъ удары молотка за перегородкой. Я помню только это, сердце мое билось! Въ головѣ моей былъ странный хаосъ, смятеніе, полное отсутствіе сознанія и самообладанія. Я былъ въ томъ состояніи смущенія, галлюцинаціи, когда человѣкъ не сознаетъ ни своихъ поступковъ, ни направленія своей воли.
Я тихонько приподнялъ одѣяльце, покрывавшее моего ребенка, и отбросилъ его на край колыбели. Тогда я увидѣлъ малютку голенькимъ. Онъ не проснулся. И я тихонько, тихонько прошелъ къ окну и распахнулъ его.
Порывъ ледяного вѣтра ворвался какъ убійца. Онъ былъ такъ холоденъ, что я невольно отшатнулся, и пламя двухъ свѣчей заколебалось. Я стоялъ у окна, не смѣя обернуться, чтобъ не видать, что дѣлается позади, и чувствовалъ постоянно на лбу, на щекахъ, на рукахъ прикосновеніе этого смертоноснаго воздуха, который все входилъ и вводилъ. Это тянулось долго. Я ничего не думалъ, ни о чемъ не размышлялъ. Вдругъ, легкій кашель вызвалъ дрожь во всемъ моемъ тѣлѣ, страшную дрожь, которую я и теперь еще чувствую у корней врдосъ. Бѣшенымъ движеніемъ я захлопнулъ обѣ половинки окна и, повернувшись, побѣжалъ къ колыбели.
Онъ все еще спалъ съ открытымъ ротикомъ, голый. Я пощупалъ его ножки, они были страшно холодны и я закрылъ ихъ.
Сердце мое вдругъ смягчилось, переломилось и наполнилось состраданія, нѣжности и любви къ этому невинному существу, которое я хотѣлъ убить. Я долго цѣловалъ его въ нѣжные волосики, потомъ усѣлся у огня.
Я думалъ съ ужасомъ о своемъ поступкѣ, допытываясь, гдѣ источникъ этихъ душевныхъ бурь, во время которыхъ человѣкъ теряетъ всякое понятіе о вещахъ, всякое самообладаніе, и, дѣйствуя какъ бы въ опьяненіи, самъ не знаетъ, что онъ дѣлаетъ, куда идетъ, какъ не знаетъ этого лодка во время урагана.
Ребенокъ кашлянулъ еще разъ и я почувствовалъ, что сердце мое разрывается. Что если онъ умретъ! Боже! Боже! Что будетъ со мной?
Я всталъ, чтобы посмотрѣть на него, и со свѣчей въ рукахъ нагнулся къ нему. Слыша его ровное спокойное дыханіе, я успокоился; но онъ закашлялся въ третій разъ. Я почувствовалъ такой ударъ, что быстро отшатнулся назадъ, будто какое-то страшное видѣніе испугало меня. Я уронилъ свѣчу. Оправившись и поднявъ ее, я замѣтилъ, что вискй мои покрыты потомъ, — тѣмъ горячимъ и ледянымъ потомъ, который появляется при душевныхъ мукахъ, Накъ будто частицы ужасныхъ нравственныхъ страданій, этихъ невыразимыхъ терзаній, жгучихъ какъ огонь и холодныхъ какъ ледъ, просачиваются чрезъ кости и кожу черёпа.
И я простоялъ до утра надъ сыномъ, успокоиваясь, когда онъ долго лежалъ смирно, и приходя въ отчаянье, когда онъ начиналъ тихонько покашливать.
Онъ проснулся больной, съ раскраснѣвшйми глазами и съ затрудненнымъ дыханіемъ.
Когда вернулась мать, я тотчасъ же послалъ за докторомъ. Онъ пріѣхалъ черезъ часъ и, осмотрѣвъ ребенка, спросилъ:
— Не простудили ли его?
Я задрожалъ, какъ дрожатъ дряхлые старики, и пробормоталъ:
— Да нѣтъ, кажется.
Потомъ спросилъ:
— Что съ нимъ? Опасно ли это?
Онъ отвѣчалъ:
— Пока не знаю. Я заѣду вечеромъ.
Вечеромъ онъ пріѣхалъ. Ребенокъ провелъ весь день въ дремотѣ, изрѣдка покашливая.
Къ ночи появилось воспаленіе легкихъ.
Онъ проболѣлъ десять дней. Не могу выразить, что я перечувствовалъ въ эти нескончаемые часы, отдѣляющіе утро отъ вечера и вечеръ отъ утра.
Онъ умеръ . . . . . . . . . . .
И съ тѣхъ поръ... съ той минуты не проходило часа, чтобъ это ужасное, жгучее воспоминаніе не грызло, не терзало мой мовгъ, какъ дикій звѣрь, запертый въ глубинѣ моей души. О! еслибы возможно было сойти съ ума“.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Г. Пуарель де-ла-Вутъ, окончивъ чтеніе исповѣди, привычнымъ движеніемъ приподнялъ очки, и всѣ трое наслѣдниковъ молча переглянулись, блѣдные, неподвижные.
Черезъ минуту нотаріусъ сказалъ:
— Надо это уничтожить.
Остальные въ знакъ согласія склонили головы.
Онъ зажёгъ свѣчу, тщательно отделилъ листочки исповѣди отъ страницъ завѣщанія, поднесъ ихъ къ огню и бросилъ въ каминъ.
И всѣ трое слѣдили за тѣмъ, какъ бѣлые листки сгорали. Вскорѣ изъ нихъ образовалась только небольшая черная кучка. Но такъ какъ на ней виднѣлись еще бѣловатыя буквы, то дочь кончикомъ ноги растерла легкій пепелъ сгорѣвшей бумаги и смѣшала его со старою золой.
И они еще нѣсколько, минутъ продолжали глядѣть на эту золу, какъ бы боясь, чтобы сгорѣвшая тайна не вылетѣла изъ камина.