Завѣщаніе вскрылъ Пуарель де-ла-Вутъ, привычный, какъ нотаріусъ, къ подобнымъ операціямъ, и, приладивъ на носъ очки, началъ своимъ мертвымъ голосомъ, созданнымъ для чтенія контрактовъ:
„Дѣти, милыя, дорогія дѣти! Я не буду мирно спать вѣчнымъ сномъ, если изъ-подъ гробовой доски не признаюсь вамъ въ преступленіи, которое терзало и отравляло мнѣ всю жизнь. Да, я совершилъ преступленіе ужасное, отвратительное.
Мнѣ было тогда двадцать шесть лѣтъ. Я служилъ въ судѣ и жилъ въ Парижѣ, какъ и всѣ молодые люди, вырвавшіеся изъ провинціи: безъ знакомыхъ, безъ друзей, безъ родныхъ.
Я завелъ себѣ любовницу. Многіе приходятъ въ негодованіе при этомъ словѣ: „любовница“, а однакожъ есть люди, которые не могутъ жить одни. Я изъ ихъ числа. Я испытываю ужасную тоску въ одинокой квартирѣ, у камина, по вечерамъ. Мнѣ тогда кажется, что я одинъ въ цѣломъ мірѣ, страшно одинокъ, окруженъ опасностями неопредѣленными и тѣмъ не менѣе ужасными; даже сосѣдъ, незнакомый сосѣдъ, отдѣленный отъ меня только перегородкой, кажется мнѣ такъ же далекъ, какъ тѣ звѣзды, на которыя я смотрю въ окно. Я испытываю нѣчто вродѣ лихорадки, лихорадки нетерпѣнія и страха, и безмолвіе стѣнъ пугаетъ меня. О, какъ глубока и печальна тишина комнаты, въ которой живешь одинъ. Безмолвіе окружаетъ не только ваше тѣло, но и вашу душу, и каждый трескъ мебели заставляетъ васъ содрогнуться, потому вы не ожидаете никакого шума въ вашемъ мрачномъ жилищѣ.
Сколько разъ я, съ разстроенными нервами, напуганный этимъ безмолвіемъ, принимался говорить вслухъ, произносить первыя попавшіяся слова, безъ смысла и послѣдо
