такъ холоденъ, что я невольно отшатнулся, и пламя двухъ свѣчей заколебалось. Я стоялъ у окна, не смѣя обернуться, чтобъ не видать, что дѣлается позади, и чувствовалъ постоянно на лбу, на щекахъ, на рукахъ прикосновеніе этого смертоноснаго воздуха, который все входилъ и вводилъ. Это тянулось долго. Я ничего не думалъ, ни о чемъ не размышлялъ. Вдругъ, легкій кашель вызвалъ дрожь во всемъ моемъ тѣлѣ, страшную дрожь, которую я и теперь еще чувствую у корней врдосъ. Бѣшенымъ движеніемъ я захлопнулъ обѣ половинки окна и, повернувшись, побѣжалъ къ колыбели.
Онъ все еще спалъ съ открытымъ ротикомъ, голый. Я пощупалъ его ножки, они были страшно холодны и я закрылъ ихъ.
Сердце мое вдругъ смягчилось, переломилось и наполнилось состраданія, нѣжности и любви къ этому невинному существу, которое я хотѣлъ убить. Я долго цѣловалъ его въ нѣжные волосики, потомъ усѣлся у огня.
Я думалъ съ ужасомъ о своемъ поступкѣ, допытываясь, гдѣ источникъ этихъ душевныхъ бурь, во время которыхъ человѣкъ теряетъ всякое понятіе о вещахъ, всякое самообладаніе, и, дѣйствуя какъ бы въ опьяненіи, самъ не знаетъ, что онъ дѣлаетъ, куда идетъ, какъ не знаетъ этого лодка во время урагана.
Ребенокъ кашлянулъ еще разъ и я почувствовалъ, что сердце мое разрывается. Что если онъ умретъ! Боже! Боже! Что будетъ со мной?
Я всталъ, чтобы посмотрѣть на него, и со свѣчей въ рукахъ нагнулся къ нему. Слыша его ровное спокойное дыханіе, я успокоился; но онъ закашлялся въ третій разъ. Я почувствовалъ такой ударъ, что быстро отшатнулся назадъ, будто какое-то страшное видѣніе испугало меня. Я уронилъ свѣчу.
