Оправившись и поднявъ ее, я замѣтилъ, что вискй мои покрыты потомъ, — тѣмъ горячимъ и ледянымъ потомъ, который появляется при душевныхъ мукахъ, Накъ будто частицы ужасныхъ нравственныхъ страданій, этихъ невыразимыхъ терзаній, жгучихъ какъ огонь и холодныхъ какъ ледъ, просачиваются чрезъ кости и кожу черёпа.
И я простоялъ до утра надъ сыномъ, успокоиваясь, когда онъ долго лежалъ смирно, и приходя въ отчаянье, когда онъ начиналъ тихонько покашливать.
Онъ проснулся больной, съ раскраснѣвшйми глазами и съ затрудненнымъ дыханіемъ.
Когда вернулась мать, я тотчасъ же послалъ за докторомъ. Онъ пріѣхалъ черезъ часъ и, осмотрѣвъ ребенка, спросилъ:
— Не простудили ли его?
Я задрожалъ, какъ дрожатъ дряхлые старики, и пробормоталъ:
— Да нѣтъ, кажется.
Потомъ спросилъ:
— Что съ нимъ? Опасно ли это?
Онъ отвѣчалъ:
— Пока не знаю. Я заѣду вечеромъ.
Вечеромъ онъ пріѣхалъ. Ребенокъ провелъ весь день въ дремотѣ, изрѣдка покашливая.
Къ ночи появилось воспаленіе легкихъ.
Онъ проболѣлъ десять дней. Не могу выразить, что я перечувствовалъ въ эти нескончаемые часы, отдѣляющіе утро отъ вечера и вечеръ отъ утра.
Онъ умеръ . . . . . . . . . . .
И съ тѣхъ поръ... съ той минуты не проходило часа, чтобъ это ужасное, жгучее воспоминаніе не грызло, не терзало мой мовгъ, какъ дикій звѣрь, запертый въ глубинѣ моей души.
