Это было въ 1882 году.
Я только-что помѣстился въ углу пустого вагона и заперъ дверь, надѣясь, что останусь одинъ, какъ вдругъ она быстро растворилась и я услышалъ голосъ:
— Осторожнѣй, сударь, тутъ какъ разъ скрещиваются двѣ линіи. Подножка очень высока.
Другой голосъ отвѣчалъ:
— Не безпокойся, Лоранъ, я возьмусь за ручки.
Потомъ показалась голова въ круглой шляпѣ и двѣ руки, придерживаясь за висѣвшіе у двери ремни, медленно подняли массивное тѣло, ноги котораго стучали о подножку, какъ палки о полъ.
За туловищемъ появился конецъ черной деревянной ноги въ панталонахъ изъ тонкой шерстяной матеріи, а потомъ и другая такая же деревяшка.
Изъ - за спины путешественника показалась голова и спросила:
— Удобно ли вамъ, сударь?
— Да, дружокъ.
— Такъ вотъ ваши вещи и костыли.
И слуга, съ виду старый солдатъ, вошелъ, неся въ рукахъ кучу вещей, аккуратно завязанныхъ въ чёрную и желтую бумагу, и помѣстилъ ихъ одну за другой въ сѣткѣ надъ головой господина. Потомъ онъ сказалъ:
— Вотъ все, сударь, — пять свертковъ: конфекты, кукла, барабанъ, ружье и паштетъ.
— Хорошо, дружокъ.
— Счастливаго пути, сударь.
— Спасибо, Лоранъ, будь здоровъ.
Слуга удалился, затворивъ дверь, й я взглянулъ на сосѣда. Это былъ человѣкъ съ виду лѣтъ тридцати пяти, хотя и совсѣмъ сѣдой, съ сѣдыми усами, толсткй, съ орденомъ Почетнаго Легіона и съ тою характерною, удушливою тучностью, которой подвергающей сильные и дѣятельные люди, прикованные къ мѣсту какимъ-либо увѣчьемъ.
Онъ вытеръ себѣ лобъ, вздохнулъ и пристально взглянулъ на меня.
— Дымъ вамъ не мѣшаетъ?
— Нѣтъ, нисколько.
Этотъ взглядъ, этотъ голосъ, это лицо были мнѣ знакомы. Но гдѣ и когда я видѣлъ его? Несомнѣнно, я встрѣчалъ этого человѣка, разговаривалъ съ нимъ, пожималъ ему руку. Это было давно, очень давно, и это прошлое скрылось въ томъ туманѣ, гдѣ умъ ощупью ищетѣ воспоминаній и преслѣдуетъ ихъ, какъ убѣгающихъ призраковъ, не имѣя возможности ухватить ихъ. Онъ также упорно и пристально смотрѣлъ на меня, какъ человѣкъ, смутно что- то припоминающій.
Стѣсняясь этимъ упорнымъ разглядываніемъ другъ друга, мы отвернулись, но черезъ нѣсколько секундъ, подъ вліяніемъ безсознательно работавшей памяти, взоры наши снова встрѣтились, и я сказалъ:
— Да не лучше ли, чѣмъ втихомолку разсматривать другъ друга, постараться намъ вмѣстѣ припомнить, гдѣ мы встрѣчались.
— Вы совершенно правы, — любезно отвѣтилъ мой сосѣдъ.
Я назвалъ себя:
— Мое имя Генри Бонклеръ, — судья.
Онъ колебался нѣсколько мгновеній; потомъ, съ нерѣшительностью во взглядѣ и голосѣ, обычной при усиліяхъ памяти, воскликнулъ:
— Теперь знаю, — я васъ встрѣчалъ нѣкогда у Пуанселей, до войны, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ.
— Да, да, — вы лейтенантъ Револьеръ.
— Да. Я былъ даже капитаномъ Револьеръ до того дня когда лишился ногъ… обѣихъ ногъ, оторванныхъ ядромъ.
И теперь мы, уже какъ знакомые, взглянули другъ на друга.
Да, я совершенно ясно припомнилъ, что видѣлъ этого красиваго, стройнаго юношу, ловко, граціозно и горячо распоряжавшагося котильономъ и прозваннаго, кажется, „Ураганомъ“. Но изъ-за этой картины, ясно возсозданной воображеніемъ, мелькало что-то неуловимое, какая-то знакомая, забытая исторія, одно изъ событій, на которое обращаешь коротко добродушное вниманіе, но которое оставляетъ едва замѣтный слѣдъ въ памяти.
Тутъ была любовь. Я нашелъ въ своей памяти ощущеніе подобное тому, которое оставляетъ слѣдъ дичи въ чутьѣ собаки, но не болѣе того. Затѣмъ тѣни мало-по-малу разсѣялись и передъ моими глазами предстала фигура молодой дѣвушки. Потомъ, какъ яркая ракета, блеснуло въ головѣ ея имя: мадемуазель де-Мандаль. Теперь я все вспомнилъ, — тутъ, дѣйствительно, была любовная исторія, но самая обыкновенная. Эта молодая дѣвушка любила этого молодого человѣка, когда я встрѣтился съ нимъ, и поговаривали даже о скорой ихъ свадьбѣ. Онъ казался очень влюбленнымъ и очень счастливымъ.
Я поднялъ глаза на сѣтку, въ которой отъ толчковъ поѣзда тряслись свертки, принесенные слугою моего сосѣда, и мнѣ представился голосъ лакея, какъ будто только-что сказавшаго:
— Вотъ, сударь, тутъ все — пять свертковъ: конфекты, кукла, барабанъ, ружье и паштетъ.
Въ головѣ моей тотчасъ же составился и развернулся романъ, походившій на всѣ читанные мною, гдѣ то молодой человѣкъ женится на своей невѣстѣ, то молодая дѣвушка, выходитъ замужъ за своего жениха послѣ какой-нибудь катастрофы, финансовой или тѣлесной. Итакъ, этотъ изувѣченный на войнѣ офицеръ вернулся послѣ кампаніи къ своей невѣстѣ, и она, вѣрная своему обѣщанію, отдалась ему.
Мнѣ это казалось прекрасно, но просто, какъ всегда кажутся всѣ развязки и всѣ жертвы въ книгахъ и на сценѣ. Читая или слушая ихъ въ этихъ школахъ великодушія, такъ и кажется, что и самъ пожертвовалъ бы собою съ восторженнымъ удовольствіемъ и съ великолѣпнымъ порывомъ, но на слѣдующій день, когда бѣдный пріятель проситъ взаймы немного денегъ, чувствуешь себя очень не въ духѣ.
Потомъ первое предположеніе быстро смѣнилось другимъ, менѣе поэтичнымъ, но болѣе реальнымъ. Можетъ быть онъ женился до войны, до того ужаснаго случая, когда ядро оторвало ему ноги, и ей, огорченной и покорной судьбѣ, пришлось принять, беречь, утѣшать и поддерживать этого мужа, уѣхавшаго отъ нея сильнымъ и красивымъ и вернувшагося къ ней съ подкошенными ногами, жалкою, раз валиной, обреченной на неподвижность, на безсильныя вспышки гнѣва и неизбѣжную тучность.
Счастливъ ли онъ или страдаетъ? У меня явилось желаніе, сперва слабое, все болѣе и болѣе возраставшее и, наконецъ, непреодолимое желаніе, узнать его біографію хотя бы только въ главныхъ чертахъ, чтобы догадками дополнить недосказанное.
Мечтая объ этомъ, я заговорилъ съ нимъ. Мы обмѣнялись нѣсколькими банальными фразами, и я, взглянувъ на сѣтку, подумалъ: „У него стало-быть трое дѣтей. Конфекты для жены, кукла для дочки, барабанъ и ружье для сыновей, а паштетъ для себя“.
Вдругъ я обратился къ нему съ вопросомъ:
— Вы семьянинъ?
— Нѣтъ.
Я почувствовалъ неловкость, какъ будто сдѣлалъ какую-то грубую непристойность, и сказалъ:
— Извините пожалуйста. Я предположилъ это потому что слышалъ какъ вашъ лакей говорилъ объ игрушкахъ. Волей-неволей приходится слышать и дѣлать свои выводы.
Онъ улыбнулся и проборматалъ:
— Нѣтъ, я даже не женатъ; я остался при приготовленіяхъ къ женитьбѣ.
Я сдѣлалъ видъ, что я вдругъ припомнилъ.
— Да, правда, вы были женихомъ, когда я васъ зналъ, женихомъ мадемуазель де-Мандаль, кажется?
— Да, это вѣрно; у васъ превосходная память.
На меня напала удивительная смѣлость и я прибавилъ:
— Я припоминаю, будто слышалъ, что мадемуазель де-Мандель вышла замужъ за… за..?
Онъ тихо произнесъ:
— За де-Флереля.
— Такъ, такъ. Помнится также, что по этому поводу я слышалъ и о вашей ранѣ.
Я смотрѣлъ ему прямо въ лицо. Онъ покраснѣлъ.
Краска еще сильнѣе сгустилось отъ прилива крови на его полномъ, одутловатомъ лицѣ, такъ что оно стало пурпуровымъ.
Онъ отвѣчалъ съ жаромъ, съ живостью человѣка, защищающаго дѣло, заранѣе проигранное въ его умѣ и сердцѣ, но которое онъ хочетъ отстоять передъ общественнымъ мнѣніемъ:
— Напрасно соединяютъ мое имя съ именемъ г-жи де-Флерель. Когда я вернулся калѣкою съ войны, я ни за что, ни за что не согласился бы, чтобъ она стала моею женой. Возможно ли это? Женятся не для того, чтобы щеголять великодушіемъ, а чтобы жить съ человѣкомъ ежедневно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно, а если выходятъ замужъ за человѣка искалѣченнаго, какъ я, то осуждаютъ себя на страданіе до гробовой доски. О, я понимаю и восхищаюсь всѣми жертвами, всѣми самоотверженіями, но въ извѣстныхъ границахъ, и не признаю для женщины отреченія отъ жизни, отъ счастья, отъ всѣхъ радостей и упованій ради аплодисментовъ райка. Когда по полу стучатъ мои деревяшки и мои костыли, этотъ мельничный шумъ, производимый мною на каждомъ шагу, до того раздражаетъ меня, что я готовъ задушить моего слугу. Неужели вы думаете, что мыслимо допустить, чтобы женщина терпѣла то, что я самъ не переношу? Притомъ, вообразите, какъ прекрасны эти обрубки ногъ!
Онъ замолчалъ. Что мнѣ сказать ему? Я находилъ, что онъ правъ. Могъ ли я порицать ее, презирать, даже находить ее виноватой? Нѣтъ. Однако? Эта развязка, обыденная, справедливая, правдоподобная, не удовлетворяла моему поэтическому чувству. Эти геройскіе обрубки требовали прекрасной жертвы; но такой не доставало и потому я чувствовалъ неудовлетворенность.
Я спросилъ его вдругъ: — Есть-ли дѣти у госпожи де-Флерель!
— Да, дѣвочка и два мальчика. Для нихъ-то я и везу игрушки. Ея мужъ и она были очень добры ко мнѣ.
Поѣздъ поднимался на Сан-Жерменскую покатость, прошелъ черезъ туннели и, дойдя до станціи, остановился.
Я уже собирался предложить свою помощь искалѣченному офицеру, какъ вдругъ двѣ руки протянулись къ нему въ открытую дверь.
— Здравствуй, дорогой Ревальеръ.
— Здравствуй, Флерель.
Сзади мужчины улыбалась женщина, сіяющая, еще красивая, посылая привѣтствіе рукой, обтянутой перчаткой. Около нея прыгала отъ радости маленькая дѣвочка, а два мальчугана жадно смотрѣли на барабанъ и ружье, переходившіе изъ сѣтки вагона въ руки ихъ отца.
Когда инвалидъ вышелъ на платформу, всѣ дѣти расцѣловали его. Потомъ они отправились въ путь, и дѣвочка дружелюбно держала въ своей рученкѣ полированную перекладину костыля, какъ бы большой палецъ своего взрослаго друга.