— Да не лучше ли, чѣмъ втихомолку разсматривать другъ друга, постараться намъ вмѣстѣ припомнить, гдѣ мы встрѣчались.
— Вы совершенно правы, — любезно отвѣтилъ мой сосѣдъ.
Я назвалъ себя:
— Мое имя Генри Бонклеръ, — судья.
Онъ колебался нѣсколько мгновеній; потомъ, съ нерѣшительностью во взглядѣ и голосѣ, обычной при усиліяхъ памяти, воскликнулъ:
— Теперь знаю, — я васъ встрѣчалъ нѣкогда у Пуанселей, до войны, лѣтъ двѣнадцать тому назадъ.
— Да, да, — вы лейтенантъ Револьеръ.
— Да. Я былъ даже капитаномъ Револьеръ до того дня когда лишился ногъ… обѣихъ ногъ, оторванныхъ ядромъ.
И теперь мы, уже какъ знакомые, взглянули другъ на друга.
Да, я совершенно ясно припомнилъ, что видѣлъ этого красиваго, стройнаго юношу, ловко, граціозно и горячо распоряжавшагося котильономъ и прозваннаго, кажется, „Ураганомъ“. Но изъ-за этой картины, ясно возсозданной воображеніемъ, мелькало что-то неуловимое, какая-то знакомая, забытая исторія, одно изъ событій, на которое обращаешь коротко добродушное вниманіе, но которое оставляетъ едва замѣтный слѣдъ въ памяти.
Тутъ была любовь. Я нашелъ въ своей памяти ощущеніе подобное тому, которое оставляетъ слѣдъ дичи въ чутьѣ собаки, но не болѣе того. Затѣмъ тѣни мало-по-малу разсѣялись и передъ моими глазами предстала фигура молодой дѣвушки. Потомъ, какъ яркая ракета, блеснуло въ головѣ ея имя: мадемуазель де-Мандаль. Теперь я все вспомнилъ, — тутъ, дѣйствительно, была любовная исторія, но самая обыкновенная. Эта молодая дѣвушка любила этого молодо-
