Завтра недѣля женъ мѵроносицъ.
Отецъ Ѳеофанъ подготовлялся къ утренней службѣ. Положенныя молитвы прочитаны, правила выполнены, осталось обдумать поученье.
Мягкая поношенная епитрахиль уже лежала передъ образами свернутая, придавленная толстымъ требникомъ.
Образа, большіе и малые, дорогіе и подешевле, всѣ до одного въ ризахъ и блескѣ, торжественно заполнили красный уголъ поповскаго кабинета. По большей части здѣсь были семейныя святыни. Угодники, мученики и мученицы, преподобные, воины, юродивые... — они распредѣлялись въ строгомъ порядкѣ по цѣнности ризъ, по степени святости и величія подвиговъ. Тревожный свѣтъ лампадки, дрожа и подпрыгивая, вскользь освѣщалъ лики иконъ и будто одушевлялъ ихъ строгій сонмъ. Они придавали всей комнатѣ какой-то старинный колоритъ, чисто дѣдовскій.
Чинно и къ мѣсту высился у стѣны клеенчатый диванъ, съ высокой спинкой, солидно выглядѣлъ письменный столъ, рабочее кресло; спокойно и въ согласіи со всѣмъ свисали отъ потолка до полу крупно-морщинистыя занавѣсы дверей и оконъ. И отъ свѣже-обструганныхъ бревенчатыхъ стѣнъ, отъ новаго золотистаго потолка, отъ набѣло вымытаго пола пахло ладаномъ, сосновымъ боромъ и тѣмъ же старымъ дѣдовскимъ благочестіемъ.
Самъ отецъ Ѳеофанъ, высокій и стройный, какъ древній Левитъ, былъ тоже подъ стать обстановкѣ. Онъ съ пастырской солидностью ходилъ изъ угла въ уголъ по мягкой полоскѣ рядна, замѣнявшей коверъ, и думалъ. Обширная одежда его, крылатая, какъ полу-спущенный парусъ, развѣвалась, шуршала, придавала движеньямъ попа характеръ чего-то просторнаго, воздушно-широкаго. Особенно размашистыми казались движенья холеныхъ рукъ, облеченныхъ въ широкіе, какъ поле, шелковистые рукава. Обдумывалъ отецъ Ѳеофанъ тему для поученія, и она никакъ не вмѣщалась въ головѣ.
Казалось достаточнымъ найти только начало. «Лишь бы приступить», — думалъ попъ и начиналъ мысленно:
— «Возлюбленныя чада»... нѣтъ: «Чада о Христѣ»! Нѣтъ, нѣтъ, просто: «Въ нынѣ чтенномъ евангеліи»...
Начало не удавалось. Фразы, обычныя для первыхъ строкъ проповѣди, скользили въ мозгу, какъ разорванныя дождевыя тучки въ осеннемъ небѣ, не цѣплялись за сознаніе, не укрѣплялись въ памяти. Это было тоскливо и мучительно.
Кончивъ ходить, отецъ Ѳеофанъ садился въ кресло, снова вставалъ, большой и широкій, какъ колоколъ, задумчивый, какъ аистъ. Порой подходилъ онъ къ темному пятну открытаго окна, вглядывался въ глубину влажной весенней ночи, теребилъ тремя пальцами кудряшки шелковистой бороды, клалъ за ухо длинную, постоянно спадавшую на глаза, прядь волосъ и думалъ, думалъ.
На письменномъ столѣ, заставленномъ бездѣлушками, семейными фотографіями, заваленномъ правильными грудками «Свѣта» и «Родины», массивными твореніями отцовъ церкви, лежалъ развернутый сѣрый полулистъ бумаги. Въ этомъ полулистѣ и крылась причина безпокойства отца Ѳеофана. Онъ бралъ со стола мягкимъ, деликатнымъ жестомъ бумагу, читалъ, какъ непонятную, и снова думалъ. Между тѣмъ, въ ней было ясное и простое содержаніе. Вверху острымъ шрифтомъ славянской Кириллицы было напечатано: «По указу... слушали». Далѣе мелкимъ убористымъ почеркомъ было изложено то, что «слушали», а затѣмъ стояло печатное, строго внушительное: «приказали». Приказали въ сущности то, что приказывали и раньше, т. е. «произносить неукоснительно во всѣ праздничные дни поученья».
И не эта часть «приказа» безпокоила отца Ѳеофана — онъ никакъ не могъ прочувствовать того, что говорилось дальше. Дальше же не только указывались темы для поученій, но назывались и лица, которыхъ должно было обличить. Особенное вниманіе предлагалось удѣлить писателю Льву Толстому и молодымъ грамотнымъ крестьянамъ, которые «буйственны, непослушны старшимъ и властямъ». Заканчивался указъ еще болѣе странными строками. Было написано такъ: «если мѣстная полиція будетъ препятствовать въ чемъ-либо по недоразумѣнію — доносить».
— Доносить... доносить на полицію... — вертѣлось въ головѣ отца Ѳеофана, — неестественно и сомнительно весьма...
— Нѣтъ, — рѣшилъ онъ, — неисполнимъ указъ. Народъ у меня въ приходѣ не искушенъ, Толстого не знаютъ... Правда, парни шумливы, но вѣдь это что-же... житейски больше... пѣсни тамъ любовныя, хороводы... и то по невѣжеству... темный приходъ. А на полицію... хм... хм... доносить... Какъ можно на полицію доносить?.. Въ недѣлю мѵроносицъ приличествовало бы больше слово «о почитаніи пастырей», но и то является излишнимъ... Грѣшно жаловаться мнѣ: теменъ народъ, но угодливъ...
За перегородкой, въ сосѣдней комнатѣ шумѣли дѣти, ворчала попадья. Маленькій Валечка капризничаетъ, не хочетъ ложиться спать. Капочка тяжело бѣгаетъ по комнатѣ, злымъ голоскомъ дразнитъ старшаго брата Васечку:
— Васька, Васястикъ, — распѣваетъ Капочка, — живой поросястикъ! Подъ гору катился, въ яму свалился!
Отецъ Ѳеофанъ на минуту оторвался отъ мучительнаго искательства, думаетъ:
— Господи Боже! Въ кого такія грубыя дѣти?
Васечка злился, рычалъ, словно волченокъ, бѣгалъ слѣдомъ за Капочкой.
— Мама-а! — жаловался онъ, — что Капка дразнится-а!..
— Примѣръ берутъ съ деревенской шушеры! — раздраженно думалъ отецъ Ѳеофанъ, — грубость нравовъ среди паствы... школа не вліяетъ. Слѣдовало-бы и на эту тему сказать... Однако, я уклоняюсь отъ первоначальнаго предмета. Необходимо начало приличное... «Въ нынѣ чтенномъ евангеліи»...
Васечка догналъ Капочку и, видимо, далъ тумака. Та взвизгнула, какъ поросенокъ, забилась въ истерикѣ. Васечка зарычалъ, зарычала попадья. Кому-то достался звонкій, трескучій шлепокъ.
— Черный меня связалъ съ вами! — жалуется попадья, — неотвязные!
Отецъ Ѳеофанъ, словно проколотый чѣмъ-то острымъ, съ маху повалился на клеенчатый диванъ. Широкія полы тонкой рясы распахнулись, рукава сами собой засучились по локоть, распластались на груди, и вся фигура попа стала безпомощной. Пропала строгость осанки, пропало величіе.
— Боже мой, Господи!.. Боже мой, Господи!.. — шепчетъ отецъ Ѳеофанъ, а въ ушахъ надоѣдливо сверлило Валечкино нытье: гы... гы-ы...
Мысли о поученьи, о консисторскомъ указѣ уплывали, хотѣлось ихъ удержать, закрѣпить, но въ сердце закралось уже то особое раздраженіе, которое является постояннымъ предвѣстникомъ семейныхъ ссоръ и сценъ. Чувствуется, какъ злоба начинаетъ покалывать въ груди, звенѣть въ ушахъ. Къ горлу подвалило что-то тяжелое, и нельзя его ни выплюнуть, ни проглотить.
Валечка хнычетъ, Васечка плачетъ, Капочка реветъ, а растерявшаяся попадья даетъ шлепки тому и другому.
— Попъ, да уйми ихъ хоть ты, что ли! — кричитъ она наконецъ, — могуты моей нѣтъ!
— Это... это не домъ, а преисподняя!...
Отецъ Ѳеофанъ вскочилъ на ноги, чтобъ открыть дверь, войти въ дѣтскую и ругаться, кричать, топать ногами... И онъ сдѣлалъ бы такъ, если бы разсерженный взглядъ случайно не скользнулъ по развернутой страницѣ «указа». Вспомнилось поученье, припомнились только что прочитанныя правила, и стало ясно, что теперь выходить изъ себя грѣшно.
— Уйти, — мелькаетъ въ головѣ единственно здоровая мысль, — уйти.
Привернувъ лампу съ зеленымъ абажуромъ, осторожно, почти крадучись, вышелъ онъ въ прихожую, нащупалъ посохъ, шляпу и неслышно выскользнулъ во дворъ, со двора на улицу.