Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ жилъ-былъ одинъ цыганъ, была у него жена и семеро дѣтей[1], и дожилъ онъ до того, что ни ѣсть, ни пить нечего—нѣтъ ни куска хлѣба! Работать-то онъ лѣнится, а воровать боится; что дѣлать? Вотъ вышелъ цыганъ на дорогу и стоитъ въ раздумьи. На ту пору ѣдетъ Егорій Храбрый[2]. „Здорово! говоритъ цыганъ; куды ѣдешь?“—Къ Богу. „Зачѣмъ?“—За приказомъ: чѣмъ кому жить, чѣмъ промышлять. „Доложи и про меня Господу, говоритъ цыганъ; чѣмъ велитъ мнѣ питаться?“—Хорошо, доложу! отвѣчалъ Егорій и поѣхалъ своей дорогой. Вотъ цыганъ ждалъ его, ждалъ, и только завидѣлъ, что Егорій ѣдетъ назадъ, сейчасъ и спрашиваетъ: „чтожъ доложилъ про меня?“—Нѣтъ, говоритъ Егорій. „Чтожъ такъ?“—Забылъ!—Вотъ и въ другой разъ вышелъ цыганъ на дорогу, и опять повстрѣчалъ Егорія: ѣдетъ онъ къ Богу за приказомъ. Цыганъ и проситъ: „доложи де про меня!“—Хорошо, сказалъ Егорій—и опять позабылъ. Вышелъ цыганъ и въ третій разъ на дорогу, увидалъ Егорія и снова проситъ: „скажи де про меня Богу!“—Хорошо, скажу. „Да ты, пожалуй, забудешь?“—Нѣтъ, не забуду. Только цыганъ не вѣритъ: „дай, говоритъ, мнѣ твое золотое стремено̀ (стремя) я подержу, пока ты назадъ вернешься; а безъ того ты опять позабудешь“. Егорій отвязалъ золотое стремено̀, отдалъ цыгану, а самъ объ одномъ стременѣ поѣхалъ дальше. Пріѣхалъ къ Богу и сталъ спрашивать: чѣмъ кому жить, чѣмъ промышлять? Получилъ приказъ и хотѣлъ было назадъ ѣхать; только сталъ на лошадь садиться, глянулъ на стремено̀ и вспомнилъ про цыгана. Воротился къ Богу и говоритъ: „попался мнѣ еще на дорогѣ цыганъ и наказалъ спросить: чѣмъ ему питаться?“—А цыгану, говоритъ Господь, то и промыселъ, коли у кого что̀ возьметъ да утаитъ; его дѣло обмануть да выбожить! Сѣлъ Егорій на коня и пріѣхалъ къ цыгану: „ну, правду ты, цыганъ, сказывалъ! колибъ не́ взялъ ты стремено̀, совсѣмъ бы забылъ про тебя“.—То-то и есть! сказалъ цыганъ; теперь по вѣкъ меня не забудешь, какъ только глянешь на стремено̀—сейчасъ меня помянешь. Ну, что Господь-то сказалъ? „А то и сказалъ: коли у кого что̀ возьмешь—утаишь да забожишь, твое и будетъ!“—Спасибо, молвилъ цыганъ, поклонился и повернулъ домой. „Куда-жъ ты? сказалъ Егорій; отдай мое золотое стремено̀“.—Какое стремено̀? „Да ты же у меня взялъ?“—Когда я у тебя бралъ? я тебя впервой вижу, и никакого стремена̀ не бралъ, ей Богу, не бралъ! забожился цыганъ.
Что дѣлать—бился съ нимъ, бился Егорій, такъ и уѣхалъ ни съ чѣмъ! „Ну правду сказывалъ цыганъ: коли-бъ не давалъ ему стремена̀—и не зналъ бы его, а теперь по вѣкъ помнить буду!“
Цыганъ взялъ золотое стремено̀ и пошелъ продавать. Идетъ дорогою, а на встрѣчу ему ѣдетъ баринъ. „Что, цыганъ, продаешь стремено̀?“—Продаю. „Что возьмешь?“—Полторы тысячи рублевъ. „Зачѣмъ такъ дорого?“—Затѣмъ, что оно золотое. „Ну, ладно!“ сказалъ баринъ; хватился въ карманъ—нѣтъ больше тысячи. „Вотъ тебѣ, цыганъ, тысяча—отдавай стремено̀; а остальныя деньги напослѣдяхъ получишь“.—Нѣтъ, баринъ; тысячу-то рублевъ, пожалуй, я возьму, а стремена̀ не отдамъ; какъ дошлешь, что слѣдуетъ по уговору, тогда и товаръ получишь. Баринъ отдалъ ему тысячу и поѣхалъ домой. И только пріѣхалъ—сейчасъ-же вынулъ пятьсотъ рублевъ и послалъ къ цыгану съ своимъ человѣкомъ: „отдай, говоритъ, эти деньги цыгану, да возьми у него золотое стремено“. Вотъ приходитъ барской человѣкъ въ избу къ цыгану. „Здорово, цыганъ!“—Здорово, доброй человѣкъ! „Я привезъ тебѣ деньги отъ барина.“—Ну давай, коли привезъ. Взялъ цыганъ пятьсотъ рублевъ и давай поить его виномъ; напоилъ до-сыта! Какъ напоилъ до-сыта, сталъ барской человѣкъ собираться домой и говоритъ цыгану: „давай же золотое стремено“.—Какое? „Да то, что барину продалъ!“—Когда продалъ? у меня никакого стремена̀ не было. „Ну, подавай назадъ деньги!“—Какія деньги? „Да я сейчасъ отдалъ тебѣ пятьсотъ рублевъ.“—Никакихъ денегъ я не видалъ, ей Богу, не видалъ! еще самого тебя Христа ради поилъ, не то что брать съ тебя деньги!—Такъ и отперся цыганъ. Только услыхалъ про то баринъ, сейчасъ поскакалъ къ цыгану: „чтожъ ты, воръ эдакой, деньги забралъ, а золотого стремена̀ не отдаешь?“—Да какое стремено? ну, ты самъ, баринъ, разсуди, какъ можно, чтобъ у эдакаго мужика-сѣряка да было золотое стремено!—Вотъ баринъ съ нимъ возился-возился, ничего не беретъ. „Поѣдемъ, говоритъ, судиться.“—Пожалуй, отвѣчаетъ цыганъ, только подумай, какъ мнѣ съ тобой ѣхать то? ты какъ есть баринъ, а я мужикъ-вахлакъ! Наряди-ка напередъ меня въ хорошую одежу, да и поѣдемъ вмѣстѣ. Баринъ нарядилъ его въ свою одежу, и поѣхали они въ городъ судиться. Вотъ пріѣхали въ судъ; баринъ говоритъ: «купилъ я у этого цыгана золотое стремено; онъ деньги-то забралъ, а стремена не отдаетъ». А цыганъ говоритъ: «господа судьи! сами подумайте, откудова возьмется у мужика-сѣряка золотое стремено? у меня дома и хлѣба-то нѣту! Не вѣдаю, чего этому барину надо отъ меня? Онъ, пожалуй, скажетъ, что на мнѣ и одежа-то его!»—Да таки моя! закричалъ баринъ. «Вотъ видите, господа судьи!» Тѣмъ дѣло и кончено; поѣхалъ баринъ домой ни съ чѣмъ, а цыганъ сталъ себѣ жить да поживать, да добра наживать[3].—(Изъ собранія В. И. Даля.)
