Зелёный дом был так похож на сделанный из фисташкового мороженного, что казалось: вот-вот от мартовских лучей подтают колонки, закаплет с капителей и утлый балкончик тихо-тихо наклонится влево в сторону церкви и так повиснет.
Очевидно, домовладельцам, как и солнцу, было жалко приветливого старичка и они оставили его встречать своею зеленью недолгие уже весны, лишь на дворе взгромоздив серую громаду, официальную и явственно доходную. Асфальт, заворачивая меж низкой загородки, подтекал прямо к крыльцу, где, как на крепости, вился флаг и вздувалась парусинная надпись: „Лазарет квартирантов дома Умновых“.
Солнце добиралось и сюда; ему всё равно, что зеленый домик, что серая громада, что лазарет, что уютные старые комнаты.
На окне блестела игрушка: золотая коробка с круглой нашлёпкой на крышке. Поверните ключ — нашлёпка откроется, на внутренней её стороне зацветёт розовый куст, выскочит вёрткая птичка, затрясёт зелёным хвостом, синими крыльями, а внутри коробки что-то запоёт соловьём. Проиграет свои две минуты, птичка уйдёт, крышка захлопнется — вот и всё. Птичка всегда поспевала уходить, никогда её не ударит нашлёпка — так устроено: птичка вниз — юрк, розовый куст — хлоп, в пузичке — треньк, и опять коробка коробкой.
Соловья слушал больной в халате, солдат ли, офицер, кто его знает! в лазарете, как в бане, трудно различать чины. На одну щёку светило солнце, на другой играл зайчик от не вынесенного зеркала. Молодой человек слушал невнимательно, хотя поминутно, как только завод кончался, снова поворачивал ключ. Но, по-видимому, эти звуки приводили его в сильное волнение, потому что, когда солнце перешло на никелированную спинку кровати, а зайчик убежал на карниз, щёки больного оказались очень бледными и на лбу выступил пот. Он откинулся даже на подушку, будто минутно лишился чувств.
Вошла сестра с тарелкой жёлтого бульона. Может быть, она была дамой из общества, но круглое, красное лицо, одутловатое от плотно зашпиленной косынки, могло принадлежать и яблочной торговке.
— Вам нехорошо?
— Нет, нет… Узнайте, кем прислана эта коробочка. В лотерее достался мне… 29 номер.
Сестра посмотрела на дно коробки.
— От Марьи Львовны Королёвой.
— Как, как?
— От Марьи Львовны Королёвой.
— Корольковой, наверное…
— Может быть, и Корольковой. Да вы не волнуйтесь прежде всего!
— Она здесь живёт, в этом доме?
— Вероятно. Подарки присланы жильцами.
— Узнайте, пожалуйста, сестрица, и попросите её придти.
— Хорошо, я постараюсь. Вы успокойтесь.
— Я спокоен, — сказал, улыбаясь больной и принялся за суп.
Рука его дрожала, так что ложку должна была взять сестра. Поев, он лёг на подушку и снова забеспокоился.
— Так, сестрица… скажите, пожалуста.
— Хорошо, хорошо.
— Да вы не только для моего успокоения, а по-настоящему сделайте. Боже мой, Боже мой!
— Ведь, вот вы какой беспокойный! ничему не верите. Ну, честное слово, всё узнаю и передам вашу просьбу.
Больной словно не слышал слов сестры; он закрыл глаза, чтобы яснее представить себе дощатый низкий забор Звенигородской усадьбы, клюковный закат, размашистые, тёмные глаза Маши… тогда, давно, шесть лет тому назад. И золотую китайскую коробочку с зелёной птицей… Это уже в девичьей комнате, сюда он влез через окно. Маша вскрикнула, закрывая смуглую шею и плечи платком, но по-настоящему не сердилась, конечно. Она не сердилась и тогда, когда её решили выдать замуж. Нет, она только молчала, но вся горела, окаменев от негодования. Даже опускала свои палючие глаза, чтобы не жглись. Если бы Алёша был старше, он бы не завидовал её будущему мужу. С мальчиком она говорила, как совсем с маленьким, будто было не до него, словно мешал он.
— Конечно, меня не прямо неволят но вроде того… я ничего… я это понимаю — сама бы так поступала… Я люблю тебя, но что ты можешь, что я могу? Тебя ещё и венчать не будут, мал… Говорят, он хороший человек, да я и сама это знаю, слава Богу, не первый день знакомы! Но теперь, теперь, так взяла бы, да и перервала всех на части!..
Хотела подарить китайского соловья, игрушку, как маленькому. Он помнит, как швырнул её в траву, а Маша подобрала, будто ничего не видя огромными глазами и сказала: „как хочешь!“
И вот теперь опять достаётся ему эта же коробочка от неё же. Птичка всё та же и также свистит внутри свистулька, также розовеет цветущий куст.
Больной посмотрел на окно, где тускло блестел оставленный подарок.
На следующий день он так волновался, когда ему сказали, что сейчас придёт г-жа Королёва, что сестра хотела отложить свидание.
— Нет, прошу вас… сейчас! я спокоен…
И действительно успокоился.
В дверях показалась довольно высокая дама в тёмном платье, с большими чёрными глазами на желтоватом лице.
— Я всё была в имении, только вчера приехала в город и не могла ещё посетить наших дорогих гостей, — заговорила она ласково и слегка официально.
Алексей Дмитриевич, наклонившись, смотрел на пришедшую, не отводя взора. Наконец проговорил тихо:
— Изменилась, но узнать можно… Глаза присмирели… да, да… в этом вся разница…
Дама неопределённо заметила:
— Что делать? все меняются… — потом, помолчав, продолжала: — вы, кажется, не тяжело ранены? у нас всё лёгкие, но бывают странные последствия, особенно у тех, что были контужены.
Будто не слыша, что говорит посетительница, больной говорил:
— В семье вас звали Машей. Не Марусей, не Маней, не Мурой, не Машенькой, не Манечкой, не Марой, а Машей.
— Вы угадали, но что из этого?
— Вы не узнаёте меня?
Дама вгляделась пристальней:
— Нет. Может быть, мы и встречались с вами. По-моему, я вас вижу в первый раз.
— Когда ещё вы не были замужем, как раз перед свадьбой, помните мальчика, который так любил вас, был так влюблён?..
— Николай Сергеевич убит?
— Какой Николай Сергеевич?
— Дернов… Простите, я думала, вы говорите о нём.
— Нет, нет… я говорю о том вечере, когда я швырнул вашего соловья. Вы мне хотели его подарить, как ребёнку. Ваши глаза утихли, но моё сердце — нет. Маша, неужели вы не узнаёте меня? Алёшу Хохлова? Я теперь обрит, конечно, изменился, потом халат… Но вы помните, правда?
— Нет, — с запинкой начала дама и остановилась.
— Ну, ну…
— Как это странно! Всё, что вы говорите, похоже на то, что было со мною, но Алёши Хохлова не было…
— Ведь ваша фамилия — Королькова? Марья Львовна?
— Меня зовут точно Марьей Львовной, но фамилия моего мужа Королёв, а не Корольков.
— Ах да, ведь, это фамилия вашего мужа!
— Да, я замужем, но ведь вы же это знали и сами!
— Простите, я не сообразил…
И отвернувшись к подушке, больной вдруг горько заплакал.
Подождав, гостья спросила:
— Может быть, позвать кого? вы так расстроены.
Тот сделал знак рукою, что не надо, и почти не поднимаясь от подушки, начал:
— Не может быть, чтобы вы были не вы. Вы только забыли, правда? Зачем же иначе вы так похожи, зачем вас зовут Машей, зачем у меня так бьётся сердце?
— Я не знаю.
— И зачем тогда этот китайский соловей, который вторично приходит ко мне?
— Эта игрушка не китайская. Я её привезла из Швейцарии. У меня никого не было в Китае и я не настолько богата, чтобы покупать такие дорогия вещи.
— Не надо говорить нарочно!
— Я говорю правду.
Больной приподнялся и, взяв за руку гостью, долго смотрел ей в лицо, не утирая бегущих слёз.
— Так похожи, так похожи!
Марья Львовна бегло улыбнулась и спросила:
— Вы очень любили эту Машу Королькову?
Тот молча кивнул головою.
— Я тоже… очень любила и люблю одного человека, который теперь на войне… и это — не муж мой…
— Николай Сергеевич Дернов?
— Да. Откуда вы знаете?
— Вы сами сказали.
— Да, да… что я хотела сказать? да… мне вас очень, очень жалко. Если бы это не было смешно, я бы расплакалась вместе с вами. Я так понимаю вас, будто сама была той девушкой, которую вы любили. И знате что? Если воспоминания вам дороги и не тяготят вас, сохраните эту коробочку на память уже обо мне, хотя она и швейцарская. Право, птичка совсем не так плохо поёт!
Она тронула ключ, выскочила зелёная пташка и залилась, вертя хвостом, под выведенными по золоту розами. Оба слушали молча. Когда крышка хлопнула, Хохлов снова взял за руку гостью и нерешительно произнёс:
— Благодарю вас, но я попрошу вас, покуда я здесь, чаще заходить ко мне. Это меня будет радовать больше, чем заводной соловей. Вы так похожи…
— Как швейцарская игрушка на китайскую?
— Не смейтесь! мы будем говорить о вашей, о моей… о нашей любви… хорошо?
— Хорошо, — ответила Марья Львовна и поцеловала его в лоб. И больному было видно, что глаза у его гостьи вовсе не такие смирные, какими показались сначала.
