— Такъ, сестрица… скажите, пожалуста.
— Хорошо, хорошо.
— Да вы не только для моего успокоенія, а по настоящему сдѣлайте. Боже мой, Боже мой!
— Вѣдь, вотъ вы какой безпокойный! ничему не вѣрите. Ну, честное слово, все узнаю и передамъ вашу просьбу.
Больной словно не слышалъ словъ сестры; онъ закрылъ глаза, чтобы яснѣе представить себѣ досчатый низкій заборъ Звенигородской усадьбы, клюковный закатъ, размашистые, темные глаза Маши… тогда, давно, шесть лѣтъ тому назадъ. И золотую китайскую коробочку съ зеленой птицей… Это уже въ дѣвичьей комнатѣ, сюда онъ влѣзъ черезъ окно. Маша вскрикнула, закрывая смуглую шею и плечи платкомъ, но по настоящему не сердилась, конечно. Она не сердилась и тогда, когда ее рѣшили выдать замужъ. Нѣтъ, она только молчала, но вся горѣла, окаменѣвъ отъ негодованія. Даже опускала свои палючіе глаза, чтобы не жглись. Если бы Алеша былъ старше, онъ бы не завидовалъ ея будущему мужу. Съ мальчикомъ она говорила, какъ совсѣмъ съ маленькимъ, будто было не до него, словно мѣшалъ онъ.
— Конечно, меня не прямо неволятъ но вродѣ того… я ничего… я это понимаю — сама бы такъ поступала… Я люблю тебя, но что ты можешь, что я могу? Тебя еще и вѣнчать не будутъ, малъ… Говорятъ, онъ хорошій человѣкъ, да я и сама это знаю, слава Богу, не первый день знакомы! Но теперь, теперь, такъ взяла бы, да и перервала всѣхъ на части!..
Хотѣла подарить китайскаго соловья, игрушку, какъ маленькому. Онъ помнитъ, какъ швырнулъ ее въ траву, а Маша подобрала, будто ничего не видя огромными глазами и сказала: „какъ хочешь!“
— Так, сестрица… скажите, пожалуста.
— Хорошо, хорошо.
— Да вы не только для моего успокоения, а по-настоящему сделайте. Боже мой, Боже мой!
— Ведь, вот вы какой беспокойный! ничему не верите. Ну, честное слово, всё узнаю и передам вашу просьбу.
Больной словно не слышал слов сестры; он закрыл глаза, чтобы яснее представить себе дощатый низкий забор Звенигородской усадьбы, клюковный закат, размашистые, темные глаза Маши… тогда, давно, шесть лет тому назад. И золотую китайскую коробочку с зеленой птицей… Это уже в девичьей комнате, сюда он влез через окно. Маша вскрикнула, закрывая смуглую шею и плечи платком, но по-настоящему не сердилась, конечно. Она не сердилась и тогда, когда ее решили выдать замуж. Нет, она только молчала, но вся горела, окаменев от негодования. Даже опускала свои палючие глаза, чтобы не жглись. Если бы Алеша был старше, он бы не завидовал её будущему мужу. С мальчиком она говорила, как совсем с маленьким, будто было не до него, словно мешал он.
— Конечно, меня не прямо неволят но вроде того… я ничего… я это понимаю — сама бы так поступала… Я люблю тебя, но что ты можешь, что я могу? Тебя еще и венчать не будут, мал… Говорят, он хороший человек, да я и сама это знаю, слава Богу, не первый день знакомы! Но теперь, теперь, так взяла бы, да и перервала всех на части!..
Хотела подарить китайского соловья, игрушку, как маленькому. Он помнит, как швырнул ее в траву, а Маша подобрала, будто ничего не видя огромными глазами и сказала: „как хочешь!“
