Как шумно и разнообразно ни было время коронации, но не могло нас заставить забыть севастопольских потерь, крымских и дунайских неудач, а в особенности позора Парижского мирного договора. Присутствие иностранцев, считавшихся за пять месяцев до того врагами, также не способствовало к веселью. В половине сентября 1856 г. оканчивались празднества, указанные программою, и съехавшаяся публика стала понемногу разъезжаться. После шумной светской жизни, мне предстояло поселиться на заму в городе Рославле и, кроме книг и полковых занятий, по части развлечения довольствоваться обществом своих офицеров, о развитости большинства которых патриотическое и военное чувства не дозволяют мне распространяться. Не имея возможности видеть полк по случаю его пространного расквартирования в двух уездах: Рославльском и Ельненском Смоленской губернии, я мог заниматься только хозяйственною частью, которую я застал в плачевном состоянии, благодаря гнусному командованию И—ва и совершенной беспечности и неспособности временно командовавшего полком доброго и храброго грузина князя Э—ва. Кроме приведения полка в порядок по всем частям без исключения, мне предстояло зачислять из резервов в ряды полка, кроме резервного Смоленского полка, ещё разные резервные части, распределяемые между полками 7-й дивизии по распоряжению начальника дивизии, большею частью без предварительного предупреждения являвшиеся во вверенный мне полк часто без письменных сведений, в дурной одежде и обуви, с офицерами, дурно аттестованными по формулярам. Как теперь помню, у одного штабс-капитана какого-то резервного егерского полка в графе о способности была следующая незаконная, но замечательная аттестация: «Кроме гнусных кляуз, ни на что не способен». Поступающие ко мне из резервов нижние чины сдавали своё оружие, о неисправности которого трудно составить себе понятие, и большею частью, смотря по старшинству поступления на службу, снабжались разного цвета билетами, которые обозначали увольнение в бессрочный или временный отпуск, или в отставку. Всех этих нижних чинов надо было два раза осматривать и спрашивать, многим с их слов составлять формулярные списки и, наконец, наиболее нуждавшимся выдавать исправные шинели и сапоги, чтобы им дать возможность, хотя бедствуя, достигнуть места назначения. Сколько помнится, всех уволенных или прошедших таким образом чрез Смоленский полк было более 9 000. Кроме того, чрез Рославль проходили ежедневно многочисленные команды отпускных, уволенных из всех полков, расквартированных в западных и польских губерниях; мне было приказано их осматривать и опрашивать; в случае несправедливостей или неисправности партионных офицеров, их сменять и назначать других из моих офицеров более благонадёжных и тогда брать на себя ответственность за исправность дальнейшего следования команд. По неопытности мне случилось два раза в точности исполнить это приказание и вместо благодарности получить впоследствии множество неприятностей. Не все нижние чины приходили с ружьями, тем не менее число ружей накопилось огромное; приказано было оставить штатное число на полк, сделав выбор из числа самых исправных, остальные сдать без браку, счётом, в бобруйский артиллерийский арсенал. По наивности, с которою я постоянно принимал à la lettre всякое приказание, я приказал сделать ящики и, уложив в них самые неисправные ружья, дал предписание одному из моих офицеров с инструкциею сдать их в бобруйский арсенал на точном основании полученного приказания, то есть счётом, не допуская сортировки и браковки. Это распоряжение моё, я не знаю каким образом, сделалось известным командирам Могилёвского полка Вознесенскому и Полоцкого — О.; эти опытные полковые хозяева пришли в ужас от бедствий, которых я неминуемо сделаюсь жертвой, и прислали предупредить меня, с дипломатическими предосторожностями, что-де так действовать нельзя, что артиллерийское ведомство не посмотрит на содержание циркулярного предписания, в котором сказано: самое неисправное оружие сдать счётом, без браковки, а потребует значительной суммы за неисправность, то есть на исправление. И притом прибавляли, что-де они на таких делах зубы съели и порешили заплатить при сдаче ружей по пятьсот рублей серебром, говоря: «Поверьте, не скупитесь, это вас избавит от неприятной переписки и уплаты впоследствии суммы вчетверо или впятеро более значительной».
Я благодарил моих опытных и услужливых товарищей, но не изменял данного предписания и инструкцию для сдачи в артиллерийское ведомство ружей, оказавшихся сверх числа, штатом определённого, в Смоленском пехотном полку, одним словом, не изменил принятому правилу идти прямо, несмотря на расчёт и благоразумие, во имя которых добрые сослуживцы расточали мне свои советы.
Затем прошёл 1857 год, я успел сдать полк, жениться, целые десять месяцев пропутешествовать за границу и по возвращении в Петербург в августе 1858 года получил уведомление, вполне оправдывавшее предусмотрительность, как они утверждали, на опыте основанную, господ Вознесенского и О. Уведомление это заключалось в интересном извещении инспекторского департамента, что на меня вследствие сдачи в бобруйский арсенал совершенно негодного оружия сделан начёт в 2 500 рублей. Положим, что злоупотребление в самом гнусном смысле делалось бобруйским арсеналом, но мне не могло не показаться странным, что артиллерийский департамент, а за ним и инспекторский, читая всю переписку по этому делу, нисколько не усомнились тем обстоятельством, что при совершенно однородных обстоятельствах три полка одной дивизии сдают в совершенной исправности огромное количество ружей, на которые не получали артиллерийского ремонта, несмотря на дозволение сдавать без браковки самые негодные, и только один, во время командования им флигель-адъютантом его величества, дозволил себе сдать ружья в таком отвратительном виде, что на их исправление насчитывается 2 500 руб. Я был приведён в яростное негодование и немедленно поднял шум, но вряд ли бы военное начальство избавило меня от этого нелепого и возмутительного начёта, если бы мои прежние отношения к генерал-фельдцейхмейстеру не дали мне возможности изложить всё это дело ему с полною откровенностью. Несколько месяцев спустя меня уведомили, что такой-то начёт артиллерийского арсенала приказано сложить и меня от всякой ответственности освободить. Этот пример торжества правды меня чрезвычайно обрадовал, не говоря уже о том, что пожертвовать почти годовым содержанием при далеко не блестящих обстоятельствах было для меня не только неприятно, но положительно тяжко. При первой затем встрече в Варшаве с господином Вознесенским я ему рассказал всё это дело — и не мог не сказать: «Видите, опытнее-то оказался я, не потерявший веру в справедливость; а за пятьсот рублей можно купить в Варшаве хорошенькую коляску — жаль, что вы их бог знает зачем подарили бобруйскому арсеналу».
Возвращаясь к осени 1856 года, я могу сказать, что я с удовольствием вспоминаю мой строгий и уединённый образ жизни того времени. Целое утро посвящалось делам полка, кроме часа, в который я ездил верхом на усиленных аллюрах; обедать ко мне собирались ежедневно: полковой священник, полковой и батальонный лекари, казначей, адъютант, квартирмейстер, жалонерный офицер и командир 3-го батальона, квартира которого была неразлучна с штаб-квартирою полка. После обеда с одним из офицеров я ездил гулять по унылым окрестностям города Рославля, чтобы не делать уступок назойливым требованиям дремоты, а по вечерам я с особенным удовольствием, в совершенном одиночестве и полнейшей тишине, продавался с любовью чтению, в котором недостатка никогда не было по исправности, с которою мне доставлялись из Петербурга всевозможные книги и журналы.
Кроме полкового штаба в Рославле помещался ещё штаб 1-й бригады 7-й пехотной дивизии. Бригадным генералом был в то время храбрый офицер из виленских татар, Бялый; он служил в молодых чинах в гвардии в Литовском полку и пользовался особыми милостями великого князя Михаила Павловича за примерную маршировку, безукоризненную салютовку и прочие достоинства, признаваемые лишь той эпохою, о которой теперь нельзя говорить подробно, чтобы не навлечь на себя нареканий в преувеличении или просто в умышленной и злостной лжи. Бялый был одарён хорошим аппетитом и выпить был не дурак, а потому любил у меня обедать, и чтобы иметь хотя некоторую практику на французском диалекте, я приглашал иногда к себе обедать M-me Lefièvre, старую француженку-гувернантку, жившую у инженера путей сообщения Б—ва, с которым я не желал иметь никаких сношений… хотя был знаком с подчинённым ему штабс-капитаном фон Мек. Это последнее знакомство сделалось нечаянно, благодаря моему полковому адъютанту Грейберу. Фон Мек был специально образованный офицер и хороший человек, так что меня нисколько не удивило, когда он впоследствии, благодаря постройкам железных дорог, составил себе огромное состояние. В то время у него уже были деньги и я с благодарностью вспоминаю, что он очень обязательно дал мне взаймы 2 000 рублей, когда после всех расчётов мой преемник, полковник Реми, потребовал с меня эту сумму и на мой вопрос — «помилуйте, за что? — на всё недостающее вы уже удовлетворены, неисправности, бывшие в полку, с большими расходами приведены в порядок — за что же эти 2 000 руб.?»
На все эти наивные вопросы, господин Реми отвечал мне, нисколько не смущаясь: «Конечно, вы правы — мне ничего, казалось бы, не следует, но всё-таки примите в соображение, что я принимаю полк, а вы его сдаёте… кроме того, я по приглашению корпусного командира приехал принять полк, не сдавая своего резервного батальона, чтобы вас не задержать, так как вы спешите уехать за границу, а полку предстоит передвижение, которое не обойдётся без затрат для полкового командира…»
Резоны господина Геми показались мне убедительными; благодаря Меку, я ему заплатил 2 000 рублей, которых у меня налицо не было, и тогда только понял, почему только немногие любят принимать полки в хорошем состоянии. Но я опять увлёкся рассказом, а потому должен возвратиться к осени 1856 года.
По возвращении моём из Москвы квартирмейстер представил мне счёты за время следования полка из Крыма в Рославль и экономию от справочных цен на фураж в 3 500 рублей серебром. На эти деньги я немедленно выписал из Варшавы полный хор инструментов, а из Петербурга всё необходимое для устройства отличной оружейной мастерской и нанял оружейного мастера из немцев. Чтобы дать возможность офицерам приобретать специально военные познания, я выписал целое собрание сочинений по разным отраслям военных наук и в двух экземплярах все необходимые руководства для офицеров, приготовляющихся поступить в военную академию. Тихий и скромный образ жизни давал мне полную возможность вполне оценить настоящее состояние наших войск, разумеется, судя по одному Смоленскому пехотному полку. Чем более я вникал во все подробности, чем более я приискивал средства к улучшениям или к устранению разного рода зол, тем более меня поражала громадность недостатков и необходимых средств для достижения желаемого.
В голодной губернии, а Смоленская имеет доказанное право на это прилагательное, — мои три батальона были расквартированы очень широко, по пять и шесть дворов на человека, так что в случае приказания немедленно собрать полк, при чудесах энергии и расторопности для этого потребовалось бы трое суток; при такой дислокации, рассчитанной для лучшего продовольствия солдат, ограниченных приварком несчастных сельских жителей, питающихся всегда дурным, а с первых чисел декабря, когда у них истощаются их жалкие запасы капусты, свёклы, картофеля и конопляного семени, одним дурным хлебом, солдат перестаёт быть солдатом; он предоставлен себе и воде божьей, не говоря уже о дурных наклонностях, развитию которых даётся большой простор по милости полного бездействия и совершенного отсутствия не только необходимого нравственного влияния, но самого простого надзора[1]. Распространение грамотности делается немыслимым, потому что, собирая школы при ротных дворах, батальонных и полковых штабах, сейчас возникает вопрос о продовольствии, который может быть разрешён весьма легко, но посредством недостающего рычага — денег. Офицеров обыкновенно стараются соединять при ротных дворах или батальонных и полковых штабах, но это редко удаётся, потому что для этого необходимы исключительно благоприятные условия; во всём расположении моего полка — один только ротный двор 3-й роты был прекрасно помещён в господском доме В. А. Кочубей[2], которая благосклонно разрешила офицерам по моей просьбе занять её усадьбу; в маленьких городах бедные жители беспрестанно и не без основания приносят жалобы на действительно тягостную для них квартирную повинность и потому, при всём желании полкового командира иметь влияние на офицеров, действовать на их образ жизни и мыслей делается также невозможным; они поневоле живут в деревнях, часто в курных грязных избах, кое-как отделённые от семьи несчастного крестьянина. В Рославльском уезде нет вовсе больших сел, а самые названия многих из них дают верное понятие о положении их жителей, — так я помню маленькие несчастные деревни под названием: Голодаевка, Бедствелка, Костогрызовка и тому подобные.
В моё время прапорщик получал пятнадцать рублей серебром в месяц содержания; почти все офицеры Смоленского пехотного полка происходили из мелкой шляхты западных губерний и не имели никакого состояния, кроме весьма немногих, образованием большею частью похвастать не могли и потому переносили с большим геройством своё грустное положение, чем молодые люди, привыкшие к лучшей обстановке, образованные и внезапно лишённые всех средств быть в обществе и получать книги. Мне случалось видеть, как прекрасно воспитанные молодые люди предавались отчаянию и делались пьяницами; я старался их поднять морально, занимать, развлекать, но ни одного не удалось спасти от овладевшей ими гнусной страсти. Число совершенно бесполезных офицеров, поведения, неприличного их званию, было так значительно, что я вынужден был удалить двадцать восемь человек из полка; одного из них, поляка, варшавского уроженца, Бер—го, я должен был приказать поднять пьяного до бесчувственности на базарной площади города Рославля и отправить на гауптвахту. Чтобы хотя раз в год видеть роту в полном составе, я приводил каждую роту поочерёдно в город Рославль на три недели и, таким образом, получал возможность приводить в исправность оружие, амуницию, обмундировку, но, увы, часто случалось задерживать роту долее трёх недель, а в конце года оказывалось, что две или три роты вовсе не были при полковом штабе и потому являлись к полковому сбору ещё в худшем против прочих виде.
В конце декабря, желая повидаться с батюшкою, я просил отпуска в Санкт-Петербург и взял с собой два проекта; мне казалось, что предлагаемое мной так очевидно полезно, что с радостью ухватятся за мои предложения; вышло совсем иначе, мне отказали и только двенадцать лет спустя, я не знаю по чьей инициативе, мои мысли приведены отчасти в исполнение. В одной записке, поданной мной в комитет военных улучшений, я доказал пользу и даже необходимость для линейной пехоты быть обученной сапёрному делу, а для практики предлагал по сношению с земством заняться исправлением дорог и мостов для установления надёжного сообщения между разбросанными частями моего полка; в другой я доказывал бесполезность хранения при ротах одиннадцатидневного провианта, поясняя, что при внезапном получении приказания выступить я могу во всякое время в Рославле заготовить сухари, пока полк будет собираться и, отправив вперёд хлебопёков, всегда буду иметь время и возможность вполне обеспечить продовольствие полка. Что храня провиант на ротных полуфурках и требуя постоянной доброкачественности сухарей, я должен допустить злоупотребление, а именно согласиться на неполную выдачу пайка и без того нуждающимся жителям и в заключение давая право ротному командиру для необходимого освежения сухарного запаса удерживать часть пайка — мне положительно невозможно контролировать действия ротного командира, то есть удостоверяться, не уменьшен ли им выданный крестьянину паёк более, чем это было крайне необходимо для освежения сухарного запаса.
Первое из этих предложений теперь (1872 г.) принято без его практической стороны, другое принято вполовину, то есть сухарный запас уменьшен, кажется, наполовину, а всё-таки потрачиваемый провиант на освежение сухарного запаса без пользы пропадает, а дурному ротному командиру предоставлен ещё больший простор для злоупотреблений, ускользающих от возможного контроля даже бдительного и строгого начальства. Равнодушие, с которым были приняты мои предложения в Петербурге, меня более удивило, чем огорчило; я возбуждал вопросы, разрешение которых было, по моему убеждению, и легко и просто; других вопросов я не касался, сознавая невозможность достигнуть хотя и необходимого результата, как то: прекращения нищенского способа продовольствовать армию, можно сказать, подаянием жителей, о пользе казарменного расквартирования, об увеличении количества товара для обуви и тому подобное. Всё это было мной брошено и, пользуясь особенно любезным ко мне расположением в обширном кругу моих знакомых (в то время я ещё любил общество), я предался совершенно светским увеселениям, так что мне даже редко удавалось обедать с отцом. Когда изредка я чувствовал, что во мне ещё таится честолюбие, я вспоминал обещание кн. А. И. Барятинского дать мне полк на Кавказе, что же касается моего Смоленского полка, то я уже решился его оставить при первой возможности, под каким-либо предлогом. Оказалось, однако, что третьей попытке моей принять участие в военных действиях не суждено было увенчаться успехом; кн. Барятинский, которому я не оставил никакой записки о своём желании перейти на Кавказ, уехал, а просить или, правильнее, упрашивать и ходатайствовать чрез доброжелателей мне было не по вкусу и не по характеру, итак, просрочив несколько недель, я скрепя сердце отправился в феврале обратно в город Рославль и не без какого-то успокоительного удовлетворения принялся по-прежнему за книги и полковые занятия.
Наконец, наступила весна, а с ней и усиленные заботы для приведения полка действительно в порядок; ружья почти все уже были приведены в исправность, но многие поступали в починку по невозможности внушить солдатам обходиться бережно с оружием. Весь полк был вновь обмундирован, обоз был в порядке, все лошади куплены молодые, хорошие, — одним словом, я бы совершенно спокойно ожидал предстоявших смотров, если бы не встречал полнейшей апатии к своим обязанностям между офицерами. В особенности молодые субалтерн-офицеры удивляли меня своим равнодушием, когда я им ежедневно доказывал не только, что они не знают устава, но что они и не делают ничего, чтобы с ним познакомиться. Мне не хотелось оставлять полка до представления его корпусному командиру, инспекторский смотр которого уже был назначен в первых числах июля. Наконец приехали мои старые знакомые, барон Карл Егорович Врангель, командир 3-го пехотного корпуса и его начальник штаба, Владимир Саввич Семека.
Я не стану описывать смотров и учений; почтенный и добрейший барон Врангель мало знал пехотную службу, но зато с любовью осматривал обоз и с похвалой отозвался о лошадях, и в особенности остался доволен ковкою моих лошадей, на которую действительно обращено было внимание; кузнецы мои были мастера своего дела; кроме того, я привёз из Петербурга английские образцы подков и запас гвоздей из мягкого и тягучего железа. Но не могу не упомянуть одной особенности, которой, вероятно, никому не случалось видеть при инспекторском смотру какой-либо части войск; дело в том, что когда полк выстроился для смотра, три офицера из вновь зачисленных из резервов были поставлены мной в двадцати шагах от правого фланга музыкантов для подачи жалоб корпусному командиру. Все эти жалобы заключались в том, что я объявил этим господам, что они в Смоленском полку по своим весьма предосудительным аттестациям служить не могут. Один из них приходил ко мне объясняться и на мой решительный отказ считать его офицером полка, которого я гордился быть командиром, сказал мне: «Помилуйте, господин полковник, я не имею состояния, если я оставлю службу — мне придётся умирать с голоду».
Я ему на это отвечал: «Если вы не можете сыскивать себе пропитание трудом, то вы этим доказываете, что и служба не может ожидать от вас пользы, а потому умирайте; а в Смоленском полку для вас места нет».
Вследствие этого разговора в рапорте, поданном генералу Врангелю, офицер этот, к сожалению, я забыл его фамилию, жаловался сначала на несправедливую аттестацию командира резервного полка, в котором служил, и добавлял: «А на все мои объяснения и просьбы оставить меня в Смоленском полку флигель-адъютант Ден предложил мне смерть».
Всё это ужасно бы поразило корпусного командира, если бы он не был мной предупреждён, что я обещал трём офицерам, которым я не считаю себя вправе назначить места в рядах Смоленского полка, но долгом считаю доставить возможность законным порядком подать на меня жалобу, поставить их на правом фланге полка, когда полк будет выстроен для инспекторского смотра.
По отъезде барона Врангеля, я получил письмо от своего хорошего приятеля А. Д. Герштенцвейга[3]. Этот старый и добрый товарищ уведомлял меня, что он с удивлением получил прошение моё об увольнении меня в десятимесячный отпуск, уговаривал меня взять назад прошение, говоря, что он имеет особые причины давать мне этот совет. Я от души благодарил А. Д. Герштенцвейга за его дружеское ко мне расположение, но просил дать ход моему прошению, говоря, что я не вижу цели командования полком в мирное время. Десять дней спустя я получил высочайший приказ об увольнении меня по болезни в десятимесячный заграничный отпуск и второе письмо Герштенцвейга, в котором он порицал моё упорство и выражал сожаление, говоря: «Ты уже был предназначен для командования лейб-гвардии Стрелковым батальоном его величества», — и прибавлял: «Во избежание неприятностей советую тебе до отъезда заграницу не показываться на глаза государю».
Полк выступал в Варшаву; к счастью, господин Реми, назначенный на моё место, прибыл в Рославль за два дня до выступления полка, я ему немедленно сдал полк и после проводов, доказавших, что я, впрочем, с гордостью сознавал и прежде, а именно, что я заслужил уважение всех и даже расположение многих офицеров, а солдаты, с которыми я расставался с особенно горестным чувством, неоднократно наивно, хотя трусливо, но своеобразно выказывали своё сожаление, когда я по обыкновению ежедневно объезжал большие сараи, в которых они были расположены поротно. Последняя аттестация солдатского сердца, инстинктивно оценившего моё искреннее расположение и любовь к солдату, была единственною, но прекрасною наградою за время моего командования в течении одного года и восьми месяцев Смоленским пехотным полком.
7 июля, после полкового обеда, я заехал в полковую церковь, где от всей души помолившись богу, что сподобил меня благополучно прокомандовать полком и сдать его без особенных затруднений и неприятностей, я спешил уехать в Вонлярово…
Примечания править
- ↑ Едва ли надо говорить, что всё здесь написанное совершенно изменилось к лучшему в последнюю четверть века вследствие тех преобразований, каким подверглась армия во всех сторонах своего устройства и быта; рассказ сенатора В. И. Дена сохраняет за собою только исторический интерес по отношению к безвозвратному прошедшему.Ред.
- ↑ Рождённая графиня Кушелёва-Безбородко.
- ↑ В то время был помощником дежурного генерала главного штаба его величества, генерала Катенина. В. Д.