В начале июня я хотел воспользоваться моим пребыванием в Крыму, чтобы осмотреть самую лучшую часть этого наследия крымских ханов. Для этого я предпринял поездку чрез Симферополь в Алушту, а оттуда в Ялту, Ливадию, Орианду и Алупку… Хотя англичане доказали в Керчи — на какие грабежа и насилия они способны, даже в городе, занятом без сопротивления, они, вероятно, из опасения могущественного в Англии общественного мнения, не разорили ни одной из всех прелестных дач, украшающих бесподобный южный берег Крыма. Я без препятствия доехал в коляске до Алупки, но тут мне объявили, что между Алупкой и Балаклавой во многих местах дорога перекопана, и что если я не хочу возвращаться тем самым путём, по которому приехал, то я должен ехать верхом. Осмотрев Алупку, выкупавшись и налюбовавшись морем, я отобедал в многочисленном обществе, преимущественно англичан, в гостинице, содержимой французом, и затем на татарской лошадке отправился в Балаклаву верхом.
Балаклава, которой я не видал прежде, в то время представляла нечто вроде Сан-Франциско в первые дни существования этого города. По крайней мере, воображение моё представляло мне невольно это сравнение, может быть, совершенно неосновательно, по причине разнородности населения: тут были — англичане, французы, турки, греки, армяне, сардинцы; всё это гнездилось как попало на военных и купеческих судах в бухте, а по берегам, в палатках, шалашах, бараках, омнибусах, вагонах и даже в двухэтажных деревянных домах, в которых, в особенности во втором этаже, нельзя было ходить без опасения провалиться. Я спешил домой, но уставши от переезда верхом пятьдесят вёрст, желал найти более покойное средство добраться до своей землянки, и потому, благодаря содействию услужливого итальянского фактора, нанял сардинский омнибус, который за неимоверную цену семь фунтов стерлингов благополучно и довольно скоро доставил меня обратно в распоряжение Смоленского полка.
Наконец наступил давно желанный день выступления; все наши полки уже выступили, я заключал шествие и оставлял за собою лишь две роты, не помню которого, Черноморского батальона, которые впредь должны были составлять всю военную силу всего Крымского полуострова. Я сопровождал свой полк до какого-то селения на Альме, в стороне от большой дороги, где ему назначена была днёвка. В этом селении 25 июня — день рождения государя Николая Павловича — я с полком отслужил панихиду, в последний раз позавтракал[1] со своим штабом в Крыму и затем с полковым адъютантом Грейбером, уволенным в отпуск в Царство Польское, отправился в путь с чувством какой-то торжественной радости и наслаждения. Подъезжая к Херсону в знойный день, я видел необыкновенный мираж или, как его называет И. А. Гончаров — «марево». Сначала я не мог себе отдать отчёта в представлявшемся зрелище; я видел великолепный город, то есть большие здания и многочисленные церкви, и колокольни, всё это облитое водой, так что я невольно вскрикнул: «Какое ужасное наводнение», — но затем рассуждая о неслыханности подобного происшествия в июле, когда Днепр обыкновенно даже в Херсоне не изобилует водой, я решительно был в недоумении; наконец, с приближением моим к городу, всё мною виденное исчезло как сон. Великолепные здания, высокие и разнообразные церкви — всё это заменилось хорошо мне знакомыми весьма обыкновенными домами и домишками; голубая серебристая вода — пыльными, желтоватого цвета пустынными улицами. Корыстолюбивое гостеприимство Херсона хорошо мне известно со времени прежних посещений этого города; гостиницы грека Куруты показались мне на этот раз благословением божием; превосходная ботвинья и холодное шампанское в большой зале, предохранённой ставнями от зноя, заставили меня скоро позабыть все мучения дороги и с новыми силами и оживлённою предприимчивостью продолжать путешествие немедленно после обеда.
Теперь в точности не могу припомнить, какими дорогами мы ехали, но с достоверностью могу сказать, что мы проезжали чрез Бердичев, Житомир, и в Устилунге проехали чрез бывшую границу Царства Польского. Не доезжая Ивангородской крепости, я оставил своего спутника Грейбера и несколько часов спустя я свиделся, наконец, с моим престарелым нежно любимым отцом в нашем тихом и унылом Козенице. Здесь я пробыл несколько дней, радуясь бодрым видом отца, заметно отдохнувшего, но по-прежнему занимавшегося хозяйством, интересовавшегося всем, что, по его мнению, могло увеличить доходы имения, не щадя ничего для достижения этой цели, утешаясь при постоянных неудачах надеждою, что сын его пожнёт то, что он посеял.
Видя, однако, что имение не приносит дохода и что отец, несмотря на это, тратит деньги на разные улучшения, я раз дозволил себе заметить ему, что сестра и брат могут быть недовольны тем, что он, делая расходы на Козенице, ещё увеличивает часть мою, в ущерб того, весьма скромного, достояния, на которое они имеют право. Я никогда не забуду взгляда и выражения лица моего отца, когда я с некоторым смущением высказал ему это. Он не возражал мне тотчас, но после непродолжительного молчания спросил меня: «Если бы я тратил, что имею, на содержание любовницы, осмелился ли бы ты делать мне внушения? — нет? так знай, что Козенице — моя любовница».
Я полагаю, однако, что мои слова подействовали, потому что с того времени отец начал помышлять об отдаче имения в аренду, чтобы обеспечить себе хотя незначительный, но верный доход. Пробыв, кажется, неделю в Козенице, я отправился в Петербург, где был поражён настроением публики и двора: казалось, что войны не бывало, никто уж не думал о тяжких пожертвованиях, ею вынужденных, все искали удовольствий, развлечений и говорили более всего о предстоявших торжествах коронования. Дамы выписывали наряды из Парижа, а мужья тратили большие, а многие и последние, деньги, чтобы нанять за огромные цены приличное помещение и обеспечить себя экипажем в Москве. К моему счастью, для свиты были приготовлены квартиры, и приглашение к гофмаршальскому столу обеспечивало совершенно моё материальное благосостояние. Чтобы не платить баснословных цен извозчикам, я купил в Петербурге пару лошадей, дрожки и верховую лошадь, нанял кучера и таким образом снаряжённый, весело и беззаботно, в многочисленной компании товарищей, отправился в Москву около 12 августа.
Чрез день после моего прибытия в оживившийся первопрестольный город приехал государь, но не в Кремль, а в Петровский дворец; высочайший въезд в Москву был назначен на 25-е число, а до того государю предстояло ещё восьмидневное уединённое пребывание в Останкине, великолепном подмосковном имении графа Шереметева, для обычного говения пред священным коронованием.
В день приезда государя вся свита собралась вечером для встречи на парадном дворе Петровского дворца. Кроме свиты там съехалось много дам, в том числе В. И. К—на; возле неё стояла какая-то безобразная со старческим лицом цыганка; видя, что эта старушка обменивалась словами с В. И., я поспешно спросил:
— Qui est cette hideuse sorcière?» (кто эта отвратительная колдунья?)
— «C’est ma belle soeur» (это моя невестка), — отвечала мне В. И.
Казалось бы, хороший урок но позволять себе никаких сравнений, не делать никакой оценки лицам мне неизвестным, но оказалось, что этого первого предупреждения было для меня недостаточно. На следующий день Афанасий Алексеевич Столыпин давал бал; я играл в ералаш с В. И. в одной из гостиных и был поражён видом проходящей пожилой женщины: высокой, чрезвычайно бледной, в оригинальном шотландском платье; я обратился к В. И. с вопросом:
— Qui est cette Lucia di Lamermoor — à l’air si éploré? (кто эта Лучиа ди Ламермор — с таким убитым видом?)
— C’est ma tante (это моя тётка), — отвечала В. И., разразившаяся громким смехом.
Мой старый знакомый А. А. Вонлярлярский был также в Москве и жил у своей сестры Храповицкой, на Тверском бульваре; чтобы вернее его застать, я к нему поехал рано утром и познакомился у него с Елизаветой Александровной Храповицкою и дочерью её Мариею Владимировною. Елизавета Ивановна Черткова и сестра её, А. И. Чернышёва-Кругликова, были также в Москве; я их часто посещал как старых добрых и милых знакомых. Обедал я очень часто у Е. И. Н., к которой чувствовал всегда большую симпатию, несмотря на её репутацию злой женщины. Репутация эта была основана лишь на том, что она не церемонилась резко и часто беспощадно выражать свои мнения и была несколько озлоблена тем, что она сознавала себя не только не красавицей, но даже лишённою той женственной прелести, которую французы так метко назвали «le charme».
Торжества коронации ещё не начинались, и потому Москва по многочисленному поселившемуся в ней петербургскому обществу потеряла в моих глазах свою особенность; лишь по ночам, когда мы со многими товарищами оканчивали день в цыганском таборе, Москва вступала для нас в своё право первобытности и оригинальности. Кто-то из молодых людей предложил сделать «pique-nique» в одной из дач Петровского парка. Е. И. Н. составила список кому участвовать и кого приглашать; «pique-nique» этот чрезвычайно удался и отличался избранным обществом; великие князья и иностранные принцы также пожелали в нём участвовать.
Наконец отшельничество государя в Останкине окончилось, он возвратился в Петровский дворец, а 25-го утром весь двор собрался в Петровском для парадного въезда государя в Москву. Я не беру на себя трудной задачи описать в подробности торжественности этого дня, но не могу умолчать, что на меня произвели глубокое впечатление доказательства, на каждом шагу представлявшиеся, всеобщей народной любви к своему государю, скажу более, той неразрывной, можно сказать, религиозной связи, существующей между народом и единодержавным властителем всея России. Вся гвардия была расставлена шпалерами от Петровского до Кремлёвского дворца, полковая музыка играла, колокола всех сорока сороков гудели, и по всему протяжению нашего торжественного шествия дружное «ура» не только войск, но сотен тысяч народа ни на минуту не умолкало.
Мой вороной конь, недавно приехавший из Англии и не имевший понятия о том, как встречает Москва своего царя, относился недоброжелательно к верноподданническим манифестациям, он бил передом и задом; мои соседи сдавленной в густую массу свиты проклинали его и со страхом от меня удалялись, а я стал серьёзно опасаться представить публике не бывшее в программе комическое зрелище. К счастью, меня избегали, le vide s’étant fait autour de moi (толпа вокруг меня расступилась), мой конь успокоился, и я благополучно прибыл в Кремль. Тут мы получили приказание на другой день прибыть в Кремлёвский дворец в семь часов утра и разъехались по домам[2].
Настал наконец и день коронования; в семь часов утра я приехал в Кремль и отправил свой экипаж домой, говоря, что приду домой пешком, правильно предвидя невозможность отыскать экипаж в неимоверной давке Кремлёвских дворов и двориков при огромном стечении народа. Вдовствующая императрица, шедшая в собор впереди государя, с короною на голове, поразила всех величественным видом и грациозностью движений; государь был бледен и чрезвычайно серьёзен. Тщетно я бы старался дать понятие тем, которые не были очевидцами, великолепного зрелища, которое представилось нашему шествию, когда государь стал спускаться по крыльцу — этого описать невозможно…
Наконец прибыли мы в Успенский собор, внутреннее пространство которого, к сожалению, далеко не соответствовало требованиям церемонии и многочисленности публики, несмотря на то что в этот день, кроме участвовавших в церемонии, никто не имел право входить собор. Всё шло благополучно своим порядком, но, к несчастью, князьям и братьям Горчаковым суждено было нарушить спокойствие и торжественность священнодействия. Князь Михаил Дмитриевич Горчаков, державший государственный меч, вдруг насильно передал его возле него стоявшему графу П. Д. Киселёву, бросился неровными и большими шагами к выходу и скрылся в патриаршем коридоре, куда из сострадания, вскоре превратившегося в ужас и оцепенение, последовал за ним Л. В. Гечевич. В то время как князь Михаил Дмитриевич производил эту суматоху на правом фланге, князь Пётр Дмитриевич Чоргунский (Горчаков) почувствовал себя дурно на левом, но не успел ни выйти, ни предупредить соседей — и с грохотом упал в обморок. Его должны были вынести на руках. За исключением этих двух непредвиденных происшествий, всё прошло благополучно и по окончании духовной церемонии шествие приняло обратное движение, но с тою разницею, что государь шёл в короне — со скипетром и державою в руках. По возвращении во дворец государь ещё выходил на наружную галерею дворца и кланялся народу, потрясавшему воздух оглушительными криками «ура». Потом, по особому церемониалу, государь с царскою семьёю обедал в Грановитой палате, а когда этот обед окончился и государь удалился во внутренние покои, свиту позвали обедать во Владимирскую залу; в восьмом часу вечера, когда уже зажигались огни великолепной, по всей Москве, иллюминации, я отправился домой, собираясь отправиться по улицам в экипаже, но, пришед домой, почувствовал такую усталость, что лёг спать и проспал до утра.
Московское купечество, кроме разных огромных пожертвований, которыми оно привыкло ознаменовывать радостные события, просило позволения угостить государя и всех офицеров гвардии обедом. Государь принял это приглашение и купечество приступило к огромным приготовлениям к обеду на 3 200 человек в большом экзерциргаузе. В день, назначенный для обеда, я заблаговременно приехал к экзерциргаузу и застал у главного входа группу, состоявшую из почётных и почтенных лиц московского купечества. Вслед за мной приехал генерал-губернатор граф Арсений Андреевич Закревский. Завидя купцов, он подошёл к ним быстрыми шагами и грозно спросил: «Что вы тут делаете?»
Один старик отвечал: «Собрались встречать государя, ваше сиятельство».
— Что?.. закричал Закревский, — вы заплатили, ну и убирайтесь вон!
Купцы скрылись; я стоял как громом поражённый, не веря своим ушам. Это происшествие, напоминающее времена Золотой орды, было доведено до сведения государя; чтобы загладить неприятное впечатление, произведённое выходкою графа Закревского, государь приказал на другой день пригласить купцов, с которыми так мило обошёлся генерал-губернатор, во дворец к гофмаршальскоиу столу и во время обеда вышел к ним во Владимирскую залу, благодарил купцов за вчерашний обед и провозгласил тост за московское купечество! Закревский (впрочем, до времени) оставался генерал-губернатором…
Царские милости сыпались щедрою рукою, производство генералов и по гвардии было огромное; Ф. Ф. Берг[3], С. И. Сумароков[4] и Олсуфьев были пожалованы графами. Граф А. П. Шувалов получил Андреевскую ленту… впрочем, всех наград, в то время пожалованных, ни вспомнить, ни пересчитать невозможно. Я никогда не был жаден на награды, но, признаюсь, не ожидал, чтобы меня забыли во время коронации. А. Н. Шаховской получил орден за два месяца до коронации и не делал кампании, я же, в течение трёх лет и во время военных действий получивший только золотую саблю, и то только благодаря стараниям Грейга, считал себя вправе ожидать награды наравне с прочими. В то время я ещё не был придавлен нуждой, просить не умел, а потому, чтобы себя утешить, придумал средство, которое мне вполне удалось; вот в чём оно состояло…
Пред моим отъездом из Крыма до меня дошло сведение, что дивизионный штаб дозволил себе, не говоря мне ни слова, вычеркнуть из сделанного мною представления к наградам моего полкового адъютанта; приехавши в Петербург, я навёл секретные справки по этому вопросу в инспекторском департаменте и удостоверился, что действительно штаб 7-й дивизии или начальник дивизии пожелали обидеть моего полкового адъютанта; вспомнив об этом в Москве, когда я был обойдён наградою, я решился хлопотать за Грейбера, чтобы не ставить его в положение, неприятность которого я сам ощущал. Я отправился на другой же день к военному министру и просил его исправить ошибку, говоря, что я не допускаю, чтобы это было недоброжелательство со стороны начальника дивизии к отличному и мною, его ближайшим начальником, удостаиваемому награды офицеру. Генерал Сухозанет, к удивлению моему, принял мою просьбу очень благосклонно, но сказал мне, что он готов всё сделать, всё, что от него зависит, но только в том случае, когда генерал Лидерс подаст о моём желании записку. На другой день рано утром я поехал на Трубу, вёрст за шесть, к А. Н. Лидерсу, и не раскаивался в том, потому что был им принят со свойственною ему любезностью и получил от него обещание ещё в тот же день послать просимую записку к военному министру. Три дня спустя, на великолепном балу у государя, в Александровской зале — Ник. Онуфриевич Сухозанет объявил мне, что государь утвердил моё ходатайство, другими словами, что мой полковой адъютант награждён орденом св. Станислава 3-й степени, с мечами. Я был так рад, что совершенно забыл о своих собственных невзгодах, немедленно купил крест для подарка Грейберу; а когда я его привёз ему в Рославль, оказалось, что представление, искажённое в дивизионном штабе, ещё не выходило, и потому Грейбер, благодаря моим стараниям, носил крест уже в то время, когда его доброжелатели ещё и не знали, получат ли они награды, о которых пошло представление ещё из Крыма. В полку это дело произвело самое приятное впечатление на всех; офицеры поняли, что я при случае сумею похлопотать и настоять на своём.
За балом, о котором я только что упомянул, последовал целый ряд балов у графини Морни, у лорда Гранвиля, у князя Павла Эстергази, потом ещё у государя… Но я не мог быть на всех этих балах; а именно, у князя Эстергази я не был по причине, которую другой на моём месте, вероятно, тщательно бы утаил. В назначенный для этого праздника день, человек четырнадцать из старых, то есть николаевских, флигель-адъютантов согласились дать прощальный обед графу Мюнстеру, флигель-адъютанту короля прусского, которого мы давно привыкли считать товарищем, и который, будучи назначен командиром «Gardes du Corps» короля прусского, должен был немедленно после московских празднеств оставить Россию. Заказанный по этому случаю обед в Новотроицком трактире оказался превосходным, но отличался сытностью, в особенности необыкновенного качества жаренным поросёнком. Возвратившись домой, я хотел переодеться, чтобы ехать на бал, но, к моему удивлению и ужасу, мне не удалось застегнуть мундира — и я отказался ехать на бал.
Примечания править
- ↑ Перед отъездом я сделал распоряжение, чтобы во время всего похода и моего отсутствия для меня отводилась на ночлегах и днёвках квартира, как бы я не был в отсутствии, и чтобы все лица, составляющие штаб полка, приходили обедать в эту квартиру, и для этого я оставил казначею деньги и повара. Я это делал — спешу оговориться — потому, что мне не хотелось, чтобы мой отъезд из полка во время похода ухудшил положение тех, которые, конечно, находили удобным не думать о хозяйстве и находить у меня готовый обед. При этом не могу не отдать справедливости скромности моего осиротевшего штаба, потому что по возвращении моём в полк поданные мне счёты оказались ниже моих ожиданий. В. Д.
- ↑ В этот вечер все лица, составлявшие свиту государя, получили награды кроме Ал. Иван. Шаховского и меня. Ко мне привёз фельдъегерь только всем войскам в этот день розданную медаль за войну 1853—1856 годов.В. Д.
- ↑ Впоследствии наместник Царства Польского и генерал-фельдмаршал.
- ↑ Командующий гвардейскими корпусами. В. Д.