Записки генерал-лейтенанта Владимира Ивановича Дена/1890 (ДО)/XIII


[144]
XIII.
Коронація.
Поѣздка по Крыму.—Балаклава—Выступленіе войскъ изъ Крыма.—Свиданіе съ отцомъ.—Въ Москвѣ.—Въѣздъ государя.—Коронація.—Обѣдъ, данный московскимъ купечествомъ.—Награды.—Крестъ выхлопотанный Грейберу.
1856 г.

Въ началѣ іюня я хотѣлъ воспользоваться моимъ пребываніемъ въ Крыму, чтобы осмотрѣть самую лучшую часть этого наслѣдія крымскихъ хановъ. Для этого я предпринялъ поѣздку чрезъ Симферополь въ Алушту, а оттуда въ Ялту, Ливадію, Оріанду и Алупку.... Хотя англичане доказали въ Керчи—на какіе грабежа и насилія они способны, даже въ городѣ, занятомъ безъ сопротивленія, они, вѣроятно, изъ опасенія могущественнаго въ Англіи общественнаго мнѣнія, не раззорили ни одной изъ всѣхъ прелестныхъ дачъ, украшающихъ безподобный южный берегъ Крыма. Я безъ препятствія доѣхалъ въ коляскѣ до Алупки, но тутъ мнѣ объявили, что между Алупкой и Балаклавой во многихъ мѣстахъ дорога перекопана и что если я не хочу возвращаться тѣмъ самымъ путемъ, по которому пріѣхалъ, то я долженъ ѣхать верхомъ. Осмотрѣвъ Алупку, выкупавшись и налюбовавшись моремъ, я отобѣдалъ въ многочисленномъ обществѣ, преимущественно англичанъ, въ гостинницѣ, содержимой французомъ, и затѣмъ на татарской лошадкѣ отправился въ Балаклаву верхомъ.

Балаклава, которой я не видалъ прежде, въ то время представляла нѣчто въ родѣ Санъ-Франциско въ первые дни существованія этого города. По крайней мѣрѣ, воображеніе мое представляло мнѣ невольно это сравненіе, можетъ быть, совершенно неосновательно, по причинѣ разнородности населенія: тутъ были—англичане, французы, турки, греки, армяне, сардинцы; все это гнѣздилось какъ попало, на военныхъ и купеческихъ судахъ въ бухтѣ, а по берегамъ, въ палаткахъ, шалашахъ, баракахъ, омнибусахъ, вагонахъ и даже въ двухъ-этажныхъ деревянныхъ [145]домахъ, въ которыхъ, въ особенности во второмъ этажѣ, нельзя было ходить безъ опасенія провалиться. Я спѣшилъ домой, но уставши отъ переѣзда верхомъ 50 верстъ, желалъ найти болѣе покойное средство добраться до своей землянки, и потому, благодаря содѣйствію услужливаго итальянскаго фактора, нанялъ сардинскій омнибусъ, который за неимовѣрную цѣну 7 фунт. стерлинговъ, благополучно и довольно скоро доставилъ меня обратно въ распоряженіе Смоленскаго полка.

Наконецъ, наступилъ давно желанный день выступленія; всѣ наши полки уже выступили, я заключалъ шествіе и оставлялъ за собою лишь двѣ роты, не помню котораго, Черноморскаго баталіона, которыя впредь должны были составлять всю военную силу всего Крымскаго полуострова. Я сопровождалъ свой полкъ до какого-то селенія на Альмѣ, въ сторонѣ отъ большой дороги, гдѣ ему назначена была дневка. Въ этомъ селеніи 25-го іюня—день рожденія государя Николая Павловича—я съ полкомъ отслужилъ панихиду, въ послѣдній разъ позавтракалъ[1] со своимъ штабомъ въ Крыму и затѣмъ съ полковымъ адъютантомъ Грейберомъ, уволеннымъ въ отпускъ въ Царство Польское, отправился въ путь съ чувствомъ какой-то торжественной радости и наслажденія. Подъѣзжая къ Херсону въ знойный день, я видѣлъ необыкновенный миражъ или, какъ его называетъ И. А. Гончаровъ—«Марево». Сначала я не могъ себѣ отдать отчета въ представлявшемся зрѣлищѣ; я видѣлъ великолѣпный городъ, т. е. большія зданія и многочисленныя церкви и колокольни, все это облитое водой, такъ что я невольно вскрикнулъ: «какое ужасное наводненіе», но затѣмъ разсуждая о неслыханности подобнаго происшествія въ іюлѣ, когда Днѣпръ обыкновенно, даже въ Херсонѣ, не изобилуетъ водой, я рѣшительно былъ въ [146]недоумѣніи; наконецъ, съ приближеніемъ моимъ къ городу, все мною видѣнное исчезло какъ сонъ. Великолѣпныя зданія, высокія и разнообразныя церкви—все это замѣнилось хорошо мнѣ знакомыми весьма обыкновенными домами и домишками; голубая серебристая вода—пыльными, желтоватаго цвѣта, пустынными улицами. Корыстолюбивое гостепріимство Херсона хорошо мнѣ извѣстно со времени прежнихъ посѣщеній этого города; гостинницы грека Куруты показались мнѣ на этотъ разъ благословеніемъ Божіемъ; превосходная ботвинья и холодное шампанское, въ большой залѣ, предохраненной ставнями отъ зноя, заставили меня скоро позабыть всѣ мученія дороги и съ новыми силами и оживленною предпріимчивостью продолжать путешествіе немедленно послѣ обѣда.

Теперь въ точности не могу припомнить, какими дорогами мы ѣхали, но съ достовѣрностью могу сказать, что мы проѣзжали чрезъ Бердичевъ, Житоміръ, и въ Устилунгѣ проѣхали чрезъ бывшую границу Царства Польскаго. Не доѣзжая Ивангородской крѣпости, я оставилъ своего спутника Грейбера и, нѣсколько часовъ спустя, я свидѣлся, наконецъ, съ моимъ престарѣлымъ нѣжно любимымъ отцомъ въ нашемъ тихомъ и уныломъ Козеницѣ. Здѣсь я пробылъ нѣсколько дней, радуясь бодрымъ видомъ отца, замѣтно отдохнувшаго, но попрежнему занимавшагося хозяйствомъ, интересовавшагося всѣмъ, что, по его мнѣнію, могло увеличить доходы имѣнія, не щадя ничего для достиженія этой цѣли, утѣшаясь при постоянныхъ неудачахъ надеждою, что сынъ его пожнетъ то, что онъ посѣялъ.

Видя, однако, что имѣніе не приноситъ дохода и что отецъ, не смотря на это, тратитъ деньги на разныя улучшенія, я разъ дозволилъ себѣ замѣтить ему, что сестра и братъ могутъ быть недовольны тѣмъ, что онъ, дѣлая расходы на Козенице, еще увеличиваетъ часть мою, въ ущербъ того, весьма скромнаго, достоянія, на которое они имѣютъ право. Я никогда не забуду взгляда и выраженія лица моего отца, когда я съ нѣкоторымъ смущеніемъ высказалъ ему это. Онъ не возражалъ мнѣ тотчасъ, но, послѣ непродолжительнаго молчанія, спросилъ меня: «если бы я тратилъ что имѣю на содержаніе любовницы, осмѣлился-ли бы ты дѣлать мнѣ внушенія?—нѣтъ? такъ знай, что Козенице—моя любовница». [147]

Я полагаю, однако, что мои слова подѣйствовали, потому что съ того времени отецъ началъ помышлять объ отдачѣ имѣнія въ аренду, чтобы обезпечить себѣ хотя незначительный, но вѣрный доходъ. Пробывъ, кажется, недѣлю въ Козеницѣ, я отправился въ Петербургъ, гдѣ былъ пораженъ настроеніемъ публики и двора: казалось, что войны не бывало, никто ужъ не думалъ о тяжкихъ пожертвованіяхъ, ею вынужденныхъ, всѣ искали удовольствій, развлеченій, и говорили болѣе всего о предстоявшихъ торжествахъ коронованія. Дамы выписывали наряды изъ Парижа, а мужья тратили большія, а многіе и послѣднія, деньги, чтобы нанять за огромныя цѣны приличное помѣщеніе и обезпечить себя экипажемъ въ Москвѣ. Къ моему счастью, для свиты были приготовлены квартиры, и приглашеніе къ гофмаршальскому столу обезпечивало совершенно мое матеріальное благосостояніе. Чтобы не платить баснословныхъ цѣнъ извощикамъ, я купилъ въ Петербургѣ пару лошадей, дрожки и верховую лошадь, нанялъ кучера и такимъ образомъ снаряженный, весело и беззаботно, въ многочисленной компаніи товарищей, отправился въ Москву около 12-го августа.

Чрезъ день послѣ моего прибытія въ оживившійся первопрестольный городъ, пріѣхалъ государь, но не въ Кремль, а въ Петровскій дворецъ; высочайшій въѣздъ въ Москву былъ назначенъ на 25-е число, а до того государю предстояло еще восьмидневное уединенное пребываніе въ Останкинѣ, великолѣпномъ подмосковномъ имѣніи графа Шереметева, для обычнаго говѣнія предъ священнымъ коронованіемъ.

Въ день пріѣзда государя вся свита собралась вечеромъ для встрѣчи на парадномъ дворѣ Петровскаго дворца. Кромѣ свиты тамъ съѣхалось много дамъ, въ томъ числѣ В. И. К—на; возлѣ нея стояла какая-то безобразная со старческимъ лицомъ цыганка; видя, что эта старушка обмѣнивалась словами съ В. И., я поспѣшно спросилъ: «qui est cette hideuse sorcière?» (кто эта отвратительная колдунья?)—«C’est ma belle soeur» (это моя невѣстка), отвѣчала мнѣ В. И.

Казалось бы, хорошій урокъ но позволять себѣ никакихъ сравненій, не дѣлать никакой оцѣнки лицамъ мнѣ неизвѣстнымъ, но оказалось, что этого перваго предупрежденія было для меня недостаточно. На слѣдующій день Аѳанасій Алексѣевичъ [148]Столыпин давалъ балъ; я игралъ въ ералашъ съ В. И. въ одной изъ гостинныхъ и былъ пораженъ видомъ проходящей пожилой женщины: высокой, чрезвычайно блѣдной, въ оригинальномъ шотландскомъ платьѣ; я обратился къ В. И. съ вопросомъ:

— «Qui est cette Lucia di Lamermoor—à l’air si éploré?» (кто эта Лучіа ди Ламерморъ—съ такимъ убитымъ видомъ?).

— «C’est ma tante» (это моя тетка), — отвѣчала В. И., разразившаяся громкимъ смѣхомъ.

Мой старый знакомый А. А. Вонлярлярскій былъ также въ Москвѣ и жилъ у своей сестры Храповицкой, на Тверскомъ бульварѣ; чтобы вѣрнѣе его застать, я къ нему поѣхалъ рано утромъ и познакомился у него съ Елизаветой Александровной Храповицкою и дочерью ея Маріею Владиміровною. Елизавета Ивановна Черткова и сестра ея, А. И. Чернышева-Кругликова, были также въ Москвѣ; я ихъ часто посѣщалъ какъ старыхъ добрыхъ и милыхъ знакомыхъ. Обѣдалъ я очень часто у Е. И. Н***, къ которой чувствовалъ всегда большую симпатію, не смотря на ея репутацію злой женщины. Репутація эта была основана лишь на томъ, что она не церемонилась рѣзко и часто безпощадно выражать свои мнѣнія и была нѣсколько озлоблена тѣмъ, что она сознавала себя не только не красавицей, но даже лишенною той женственной прелести, которую французы такъ мѣтко назвали «le charme».

Торжества коронаціи еще не начинались и потому Москва, по многочисленному поселившемуся въ ней петербургскому обществу, потеряла въ моихъ глазахъ свою особенность; лишь по ночамъ, когда мы со многими товарищами оканчивали день въ цыганскомъ таборѣ, Москва вступала для насъ въ свое право первобытности и оригинальности. Кто-то изъ молодыхъ людей предложилъ сдѣлать «pique-nique» въ одной изъ дачъ Петровскаго парка. Е. И. Н*** составила списокъ кому участвовать и кого приглашать; «pique-nique» этотъ чрезвычайно удался и отличался избраннымъ обществомъ; великіе князья и иностранные принцы также пожелали въ немъ участвовать.

Наконецъ, отшельничество государя въ Останкинѣ окончилось, онъ возвратился въ Петровскій дворецъ, а 25-го, утромъ, весь дворъ собрался въ Петровскомъ для параднаго въѣзда государя въ Москву. Я не беру на себя трудной задачи описать въ [149]подробности торжественности этого дня, но не могу умолчать, что на меня произвели глубокое впечатлѣніе доказательства, на каждомъ шагу представлявшіяся, всеобщей народной любви къ своему государю, скажу болѣе, той неразрывной, можно сказать, религіозной связи, существующей между народомъ и единодержавнымъ властителемъ всея Россіи. Вся гвардія была разставлена шпалерами отъ Петровскаго до Кремлевскаго дворца, полковая музыка играла, колокола всѣхъ сорока сороковъ гудѣли и по всему протяженію нашего торжественнаго шествія дружное «ура» не только войскъ, но сотенъ тысячъ народа ни на минуту не умолкало.

Мой вороной конь, недавно пріѣхавшій изъ Англіи и не имѣвшій понятія о томъ, какъ встрѣчаетъ Москва своего царя, относился недоброжелательно къ вѣрноподданническимъ манифестаціямъ, онъ билъ передомъ и задомъ; мои сосѣди сдавленной въ густую массу свиты проклинали его и со страхомъ отъ меня удалялись, а я сталъ серьезно опасаться представить публикѣ, не бывшее въ программѣ, комическое зрѣлище. Къ счастью, меня избѣгали, le vide s’étant fait autour de moi (толпа вокругъ меня разступилась), мой конь успокоился и я благополучно прибылъ въ Кремль. Тутъ мы получили приказаніе на другой день прибыть въ Кремлевскій дворецъ въ 7 часовъ утра, и разъѣхались по домамъ[2].

Насталъ, наконецъ, и день коронованія; въ 7 ч. утра я пріѣхалъ въ Кремль и отправилъ свой экипажъ домой, говоря, что приду домой пѣшкомъ, правильно предвидя невозможность отыскать экипажъ—въ неимовѣрной давкѣ Кремлевскихъ дворовъ и двориковъ, при огромномъ стеченіи народа. Вдовствующая императрица, шедшая въ соборъ впереди государя, съ короною на головѣ, поразила всѣхъ величественнымъ видомъ и граціозностью движеній; государь былъ блѣденъ и чрезвычайно серьезенъ. Тщетно я бы старался дать понятіе тѣмъ, которые не были очевидцами, великолѣпнаго зрѣлища, которое представилось нашему шествію, [150]когда государь сталъ спускаться по крыльцу—этого описать невозможно…

Наконецъ, прибыли мы въ Успенскій соборъ, внутреннее пространство котораго, къ сожалѣнію, далеко не соотвѣтствовало требованіямъ церемоніи и многочисленности публики, не смотря на то что въ этотъ день, кромѣ участвовавшихъ въ церемоніи, никто не имѣлъ право входить соборъ. Все шло благополучно своимъ порядкомъ, но, къ несчастью, князьямъ и братьямъ Горчаковымъ суждено было нарушить спокойствіе и торжественность священнодѣйствія. Кн. Михаилъ Дмитріевичъ Горчаковъ, державшій государственный мечъ, вдругъ насильно передалъ его возлѣ него стоявшему гр. П. Д. Киселеву, бросился неровными и большими шагами къ выходу и скрылся въ патріаршемъ корридорѣ, куда изъ состраданія, вскорѣ превратившагося въ ужасъ и оцѣпенѣніе, послѣдовалъ за нимъ Л. В. Гечевичъ. Въ то время, какъ кн. Михаилъ Дмитріевичъ производилъ эту суматоху на правомъ флангѣ, кн. Петръ Дмитріевичъ Чоргунскій (Горчаковъ) почувствовалъ себя дурно на лѣвомъ, но не успѣлъ ни выйти, ни предупредить сосѣдей—и съ грохотомъ упалъ въ обморокъ. Его должны были вынести на рукахъ. За исключеніемъ этихъ двухъ непредвидѣнныхъ происшествій, все прошло благополучно и, по окончаніи духовной церемоніи, шествіе приняло обратное движеніе, но съ тою разницею, что государь шелъ въ коронѣ—со скипетромъ и державою въ рукахъ. По возвращеніи во дворецъ, государь еще выходилъ на наружную галлерею дворца и кланялся народу, потрясавшему воздухъ оглушительными криками «ура». Потомъ, по особому церемоніалу, государь съ царскою семьею обѣдалъ въ Грановитой палатѣ, а когда этотъ обѣдъ окончился и государь удалился во внутренніе покои, свиту позвали обѣдать во Владимірскую залу; въ 8-мъ часу вечера, когда уже зажигались огни великолѣпной, по всей Москвѣ, иллюминаціи, я отправился домой, собираясь отправиться по улицамъ въ экипажѣ, но, пришедъ домой, почувствовалъ такую усталость, что легъ спать и проспалъ до утра.

Московское купечество, кромѣ разныхъ огромныхъ пожертвованій, которыми оно привыкло ознаменовывать радостныя событія, просило позволенія угостить государя и всѣхъ офицеровъ гвардіи обѣдомъ. Государь принялъ это приглашеніе и купечество [151]приступило къ огромнымъ приготовленіямъ къ обѣду на 3,200 человѣкъ въ большомъ экзерциргаузѣ. Въ день, назначенный для обѣда, я заблаговременно пріѣхалъ къ экзерциргаузу и засталъ у главнаго входа группу, состоявшую изъ почетныхъ и почтенныхъ лицъ московскаго купечества. Вслѣдъ за мной пріѣхалъ генералъ-губернаторъ гр. Арсеній Андреевичъ Закревскій. Завидя купцовъ, онъ подошелъ къ нимъ быстрыми шагами и грозно спросилъ: «Что вы тутъ дѣлаете?»

Одинъ старикъ отвѣчалъ: «собрались встрѣчать государя, в. с.».

— Что?... закричалъ Закревскій,—вы заплатили, ну и убирайтесь вонъ!

Купцы скрылись; я стоялъ какъ громомъ пораженный, не вѣря своимъ ушамъ. Это происшествіе, напоминающее времена Золотой орды, было доведено до свѣдѣнія государя; чтобы загладить непріятное впечатлѣніе, произведенное выходкою гр. Закревскаго, государь приказалъ на другой день пригласить купцовъ, съ которыми такъ мило обошелся генералъ-губернаторъ, во дворецъ къ гофмаршальскоиу столу и во время обѣда вышелъ къ нимъ во Владимірскую залу, благодарилъ купцовъ за вчерашній обѣдъ и провозгласилъ тостъ за московское купечество! Закревскій (впрочемъ, до времени) оставался генералъ-губернаторомъ....

Царскія милости сыпались щедрою рукою, производство генераловъ и по гвардіи было огромное; Ѳ. Ѳ. Бергъ[3], С. И. Сумароковъ[4] и Олсуфьевъ были пожалованы графами. Гр. А. П. Шуваловъ получилъ Андреевскую ленту… впрочемъ всѣхъ наградъ, въ то время пожалованныхъ, ни вспомнить, ни пересчитать невозможно. Я никогда не былъ жаденъ на награды, но, признаюсь, не ожидалъ, чтобы меня забыли во время коронаціи. А. Н. Шаховской получилъ орденъ за два мѣсяца до коронаціи и не дѣлалъ кампаніи, я-же въ теченіи трехъ лѣтъ и во время военныхъ дѣйствій получившій только золотую саблю, и то только благодаря стараніямъ Грейга, считалъ себя въ правѣ ожидать награды наравнѣ съ прочими. Въ то время я еще не былъ придавленъ нуждой, просить не умѣлъ, а потому, чтобы себя [152]утѣшить, придумалъ средство, которое мнѣ вполнѣ удалось; вотъ въ чемъ оно состояло…

Предъ моимъ отъѣздомъ изъ Крыма, до меня дошло свѣдѣніе, что дивизіонный штабъ дозволилъ себѣ, не говоря мнѣ ни слова, вычеркнуть изъ сдѣланнаго мною представленія къ наградамъ моего полковаго адъютанта; пріѣхавши въ Петербургъ, я навелъ секретныя справки по этому вопросу въ инспекторскомъ департаментѣ и удостовѣрился, что дѣйствительно штабъ 7-й дивизіи или начальникъ дивизіи пожелали обидѣть моего полковаго адъютанта; вспомнивъ объ этомъ въ Москвѣ, когда я былъ обойденъ наградою, я рѣшился хлопотать за Грейбера, чтобы не ставить его въ положеніе, непріятность котораго я самъ ощущалъ. Я отправился на другой же день къ военному министру и просилъ его исправить ошибку, говоря, что я не допускаю, чтобы это было недоброжелательство со стороны начальника дивизіи къ отличному и мною, его ближайшимъ начальникомъ, удостоиваемому награды офицеру. Генералъ Сухозанетъ, къ удивленію моему, принялъ мою просьбу очень благосклонно, но сказалъ мнѣ, что онъ готовъ все сдѣлать, все, что отъ него зависитъ, но только въ томъ случаѣ, когда генералъ Лидерсъ подастъ о моемъ желаніи записку. На другой день рано утромъ, я поѣхалъ на Трубу, верстъ за шесть, къ А. Н. Лидерсу, и не раскаивался въ томъ, потому что былъ имъ принятъ со свойственною ему любезностью и получилъ отъ него обѣщаніе еще въ тотъ же день послать просимую записку къ военному министру. Три дня спустя, на великолѣпномъ балу у государя, въ Александровской залѣ—Ник. Онуфріевичъ Сухозанетъ объявилъ мнѣ, что государь утвердилъ мое ходатайство, другими словами, что мой полковой адъютантъ награжденъ орденомъ св. Станислава 3-й степени, съ мечами. Я былъ такъ радъ, что совершенно забылъ о своихъ собственныхъ невзгодахъ, немедленно купилъ крестъ для подарка Грейберу; а когда я его привезъ ему въ Рославль, оказалось, что представленіе, искаженное въ дивизіонномъ штабѣ, еще не выходило и потому Грейберъ, благодаря моимъ стараніямъ, носилъ крестъ уже въ то время, когда его доброжелатели еще и не знали, получатъ ли они награды, о которыхъ пошло представленіе еще изъ Крыма. Въ полку это дѣло произвело самое [153]пріятное впечатлѣніе на всѣхъ; офицеры поняли, что я при случаѣ съумѣю похлопотать и настоять на своемъ.

За баломъ, о которомъ я только что упомянулъ, послѣдовалъ цѣлый рядъ баловъ у графини Морни, у лорда Гранвиля, у кн. Павла Эстергази, потомъ еще у государя… Но я не могъ быть на всѣхъ этихъ балахъ; а именно у князя Эстергази я не былъ по причинѣ, которую другой на моемъ мѣстѣ, вѣроятно, тщательно бы утаилъ. Въ назначенный для этого праздника день, человѣкъ четырнадцать изъ старыхъ, т. е. николаевскихъ, флигель-адъютантовъ согласились дать прощальный обѣдъ гр. Мюнстеру, флигель-адъютанту короля прусскаго, котораго мы давно привыкли считать товарищемъ и который, будучи назначенъ командиромъ «Gardes du Corps» короля прусскаго, долженъ былъ немедленно послѣ московскихъ празднествъ оставить Россію. Заказанный по этому случаю обѣдъ въ Новотроицкомъ трактирѣ оказался превосходнымъ, но отличался сытностью, въ особенности, необыкновеннаго качества жареннымъ поросенкомъ. Возвратившись домой, я хотѣлъ переодѣться, чтобы ѣхать на балъ, но, къ моему удивленію и ужасу, мнѣ не удалось застегнуть мундира—и я отказался ѣхать на балъ.

Примѣчанія править

  1. Передъ отъѣздомъ я сдѣлалъ распоряженіе, чтобы во время всего похода и моего отсутствія для меня отводилась на ночлегахъ и дневкахъ квартира, какъ бы я не былъ въ отсутствіи, и чтобы всѣ лица, составляющія штабъ полка, приходили обѣдать въ эту квартиру, и для этого я оставилъ казначею деньги и повара. Я это дѣлалъ, спѣшу оговориться—потому, что мнѣ не хотѣлось, чтобы мой отъѣздъ изъ полка во время похода ухудшилъ положеніе тѣхъ, которые, конечно, находили удобнымъ не думать о хозяйствѣ и находить у меня готовый обѣдъ. При этомъ не могу не отдать справедливости скромности моего осиротѣвшаго штаба, потому что, по возвращеніи моемъ въ полкъ, поданные мнѣ счеты оказались ниже моихъ ожиданій.
    В. Д.
  2. Въ этотъ вечеръ всѣ лица, составлявшія свиту государя, получили награды кромѣ Ал. Иван. Шаховскаго и меня. Ко мнѣ привезъ фельдъегерь только всѣмъ войскамъ въ этотъ день розданную медаль за войну 1853—1856 годовъ.
    В. Д.
  3. В послѣдствіи намѣстникъ Царства Польскаго и генералъ-фельдмаршалъ.
  4. Командующій гвардейскими корпусами.
    В. Д.