В этих записках я ещё ни разу не упоминал о том, что я страстно был влюблён в Анну Александровну Вонлярлярскую. Еще в 1854 г., пред отъездом своим в Молдавию, с трепетным сердцем сознался я в своих чувствах почтеннейшей и добрейшей Вере Дмитриевне Вонлярлярской, которая с радостью приняла моё предложение; Александр Александрович Вонлярлярский, уже давно хорошо ко мне расположенный, также ничего не имел против моего желания назваться его зятем, но всё, конечно, зависело от самой Анны, нерешительности которой предстояло усложнить и затруднить вопрос, от решения которого зависело не только моё счастье, но и вся будущность, судьба.
В 1854 г., оставляя Петербург после сделанного мной предложения, я не получил никакого решительного согласия, тем не менее я считал себя, не без основания, женихом, а потому, после посещения мною семейства Вонлярлярских в сентябре месяце, я не только был огорчён, но озадачен и крайне удивлён сопротивлением, встреченным мной в самой Анне… О родителях я и не говорю, они были ко мне чрезвычайно расположены и дали не только своё согласие, но и действовали дружно в мою пользу. В Вонлярове я пробыл несколько дней, но безуспешно возобновлял свои предложения и, наконец, уехал в Варшаву, с намерением, повидавшись с отцом в Козеницах, на продолжительное время отправиться за границу. В Варшаве я неожиданно встретил своего старого учителя Sandoz’а, которому чрезвычайно обрадовался, а по возвращении из Козениц, к моему неописанному удовольствию и радости, получил эстафету из Смоленска; досадно мне, что у меня не сохранилась эта депеша, подписанная А. А. Ларским. Она меня уведомляла, что Анна согласна быть моей женой и что все с нетерпением ожидают моего прибытия в Вонлярово. Сообщив отцу о происшедшей неожиданной перемене в моих намерениях, я поскакал опять в Смоленскую губернию.
16 октября 1857 г. я обвенчался с Анною Александровною Вонлярлярскою, а несколько дней спустя с женой мы ехали за границу, на Варшаву, Вену — в Италию. В Вене нас задержала болезнь жены, и потому, «faisant bonne mine à mauvais jeu», мне пришлось возобновить моё знакомство с этим городом.
Пользуясь любезностью нашего военного агента, генерала Торнау, я ездил в казармы, вновь построенные для пехотного полка, под названием «Franz-Joseph Kasernen», и в другие, в которых стоял полк «Prinz Eugen Dragoner». Первым командовал полковник барон Лебцельтерн, вторым граф Галленберг. Эти оба командира вряд ли сохранили приятное воспоминание моего знакомства и посещения расположений их полков. У барона Лебцельтерна, командира пехотного короля бельгийского полка, мне показали на кухне, в чём заключается обед австрийского солдата, а именно: в маленькой оловянной кастрюле — жиденький суп, с тяжёлою, грязного цвета клёцкой; попробовав не без отвращения этой пресной похлёбки, я обратился к барону Лебцельтерну с вопросом:
— А что же дают солдатам после этого супа?
Этот вопрос, несмотря на его наивность, видимо сконфузил и огорчил полкового командира; он лихорадочно стал мешать ложкою похлёбку и сказал:
— Aber um Gottes Willen, sehen Sie doch, da ist ja ein Kindeldrin (Да взгляните же, ради бога, в нём есть клёцка), — и показал мне кусок слизистого грязного теста.
С графом Голленбергом мне пришлось поступить ещё менее деликатно; когда мы обошли всю казарму и все конюшни и выходили на обширный двор, трубачи заиграли «Боже, царя храни» и мне пришлось с особенным чувством раскланиваться и благодарить. Но, возвратившись в квартиру полкового командира, Галленберг, убеждённый, вероятно, что я восхищён всем мною виденным, просил меня сказать ему откровенно моё мнение. Я попробовал уклониться от прямого ответа, но он настаивал, упрашивая указать, что именно мне понравилось или заслужило порицание.
Выведенный из терпения настойчивым требованием похвалы, я ему сказал;
— Меня в особенности порадовало то, что у нас в России нельзя найти ни одной такой плохой казармы.
Это был удар неожиданный и ужасный… Мы холодно расстались и более не встречались; год спустя, как я узнал случайно, он скончался.
Когда я приехал в Вену, я думал пробыть там лишь необходимое время для отдыха жены, но она занемогла довольно серьёзно, и мне пришлось знакомиться с господином Опользером, знаменитым эскулапом того времени. Будучи в моде, он не мог часто посещать мою больную и потому откомандировал для ежедневного посещения своего адъютанта Завишица, кажется, — сербо-французский разговор которого смешил и развлекал Анну, несмотря на её болезненное состояние. Между прочими его оригинальными выходками, помнится мне его совет положить горчишник на грудь, выраженный следующими словами: «Madame, il faut mettre un moutard sur la poitrine».
Опользера я вспоминаю с удовольствием как очень умного и образованного человека; он предложил показать мне венский, весьма значительный, анатомический кабинет, — и сам был моим cicerone. Объясняя мне, совершенному профану, разные восковые фигуры, представляющие верные изображения различных частей человеческого организма, он указал мне на почку и сказал при этом несколько слов, сильно меня поразивших, а именно:
— В настоящее время вам беспрестанно приходится слышать, такой-то господин страдал почкою, доктора определили, что болезнь такого-то происходит или имеет своё начало от почки или в почке. Die Aerzte, die so sprechen, sind verwegene Narren! (Врачи, говорящие это, набитые дураки!). По сие время медицина ещё положительно не определила, в чём заключается роль почки в человеческом организме, следовательно, приписывание почке разных страданий есть нелепость. Вы можете смело ссылаться на моё мнение, если вам придётся слышать глубокомысленные определения причин болезни, от почки происходящей, делаемые неучами или шарлатанами». Это чистосердечное сознание в неведении со стороны умного человека и весьма известного врача меня чрезвычайно поразило, и я тогда же записал его слова.
Первоначально я думал нигде не показываться в венском beau-mond’е, но вышло иначе. Престарелый австрийский и русский фельдмаршал Радецкий скончался в Милане, и для отдания ему последней почести государю угодно было приказать отправить из Варшавы целую депутацию. Она состояла из генерал-лейтенанта С. И. Бутурлина, флигель-адъютанта полковника Гербеля, в то время командовавшего лейб-курляндским уланским его величества полком, командира Могилёвского пехотного полка, полковника Вознесенского, инженер-подполковника Спиридонова, командира 7-го стрелкового батальона (не припомню фамилии) и адъютанта генерала Бутурлина, поручика барона Деллингсгаузена, впоследствии моего адъютанта.
Когда я узнал о предстоявшем торжественном погребении графа Радецкого и прибытии русской военной депутации, мне казалось приличным принять участие в этой церемонии, а потому я выразил желание нашему послу при венском дворе, барону Будбергу, представиться австрийскому императору. Русская депутация, приехавши в Вену, в этом городе только переночевала и на другой день, в шесть часов утра, спешила отправиться в Милан, так что я только мельком успел повидаться со своими старыми знакомыми и с нетерпением ожидал её возвращения в Вену, где предполагалась торжественная погребальная процессия от Триестской станции железной дороги — до северной. Тело покойного австрийского и русского генерал-фельдмаршала предполагалось везти в его имение.
Чрез два дня барон Будберг сообщил мне императорское приглашение к столу — как в Вене выражаются — «ich werde zur Kaiserlichen Täfel — gezogen, bestellt oder befohlen», эти три последние выражения употребляются смотря по степени верноподданнического усердия; вообще в придворных сферах я заметил много подобострастия, даже лакейских замашек, о которых я при дворе Николая Павловича и понятия не имел. Вместе с приглашением барон Будберг запискою уведомлял меня, что перед обедом граф Грюнне, которому я уже сделал визит, представит меня императору.
Граф Грюнне играл в то время весьма важную роль, он был первым генерал-адъютантом, заведовал центральною военной канцеляриею, то есть был начальником главного штаба и обер-шталмейстером двора. Его в армии ненавидели и приписывали его карьеру и почести, которыми он пользовался, только благосклонности эрцгерцогини Софьи, матери императора.
В назначенный день и час я отправился, разумеется, в мундире, во дворец, то есть Hofburg. При входе один из придворных лакеев вручил мне карточку, на которой было означено возле кого мне сидеть: Zur rechten такого-то, zur linken такого. Граф Грюнне представил меня немедленно графу Нобиле, обер-гофмейстеру императрицы, который объявил мне, что он представит меня императрице «nach der Tafel» (после обеда). В числе приглашённых, кроме меня, я заметил ещё нескольких военных, приехавших от мелких германских дворов по случаю похорон графа Радецкого; тут же было несколько австрийских офицеров, флигель-адъютантов и военных с камергерскими ключами над фалдами мундиров.
При входе в залу императорской четы Франц-Иосиф оставил императрицу и немедленно подошёл ко мне; теперь я не в состоянии передать слово в слово всё им мне сказанное, помню только, что он спешил выразить своё удовольствие за присылку государем целой депутации на похороны графа Радецкого. «Der Kaiser ist so gütig — er hat uns viel Officiere geschickt» (государь так добр — он прислал к нам столько офицеров); это сохранилось в моей памяти, тем более, что барон Будберг мне пояснял впоследствии, что с давнего времени это был первый признак кордиальных отношений со стороны русского двора.
Во время разговора с императором, конечно, не представлявшего ни малейшего интереса, я был неприятно поражён старанием его величества избегать встречи моих взоров. Казалось, что форма и вид моей обуви его особенно заинтересовали, потому что он упорно её осматривал во время всего нашего разговора и тем напоминал мне, что, может быть, он сам сознаёт в душе свою неправоту относительно России. Граф Грюнне был моим любезным соседом за столом, предлагал свои услуги и обещал показать арсенал, военные мастерские, офицерскую кавалерийскую и артиллерийскую школы, а равно и императорскую конюшню. Всем этим я воспользовался впоследствии вместе с членами нашей русской депутации.
После обеда согласно программе граф Нобиле представил меня императрице, приветливость и любезность которой ещё увеличивали приятное впечатление, производимое её блистательною красотою. Туалет её был до того изящен, что я его рассмотрел в подробности до того, что мог вечером передать жене все подробности её туалета. К сожалению, не могу припомнить кто были дамы, которые с нами обедали; гофмейстерина императрицы — пожилая, но живая и весёлая женщина, объявившая мне при первом слове о своей искренней симпатии к русским, и две фрейлины, из которых одна, кажется, графиня Ламбах или Берг, отец которой был растерзан чернью в 1848 году, кажется в Пеште. Ещё должен сказать, что меня тут же представили князю Карлу Лихтенштейну, генералу от кавалерии, обер-камергеру, Андреевскому кавалеру, кажется, обер-гофмаршалу, одним словом первому чину двора. Это была личность уже в то время исключительная в Вене, весёлый, постоянно праздный, интересующийся исключительно мелочами, не примирившийся с преобразованиями, вынужденными событиями 1848 года, инстинктивно преданный России — в предположении, что её не могут коснуться либеральные нововведения, по его словам столь много повредившие Австрийской империи. Этого оригинала настоящего образчика венского «bon vieux temps, я впоследствии часто встречал и постоянно удивлялся его весёлости, придаванию значения пустякам и непониманию, что кроме императорского двора есть в мире и ещё что-нибудь, хотя бы балет к которому, о! противоречие, он был очень неравнодушен.
Вообще венское высшее общество отличалось тем, что французы называют «puérilité»… Для примера расскажу здесь случай, давший в то время в Вене повод к нескончаемым толкам и рассуждениям. Молодые и очень пожилые люди в клубах, встречаясь на улицах, при дамах, спрашивали друг друга:
— haben Sie das Wunder geschaut?
— Ich habe es gesehen, s’ist gar schön, — отвечал другой, и тому подобное.
Эти постоянные разговоры, без сомнения, сильно бы меня заинтересовали, если бы я случайно не был из первых посвящён в эту, всех столь сильно занимавшую, тайну. У графа Голленберга была гнедая кобыла, у которой неожиданно вдруг побелели хвост и грива. В течении двух недель вся венская fashion ездила в казармы Prinz Eugen Dragoner, чтобы любоваться чудом.
Наконец возвратилась наша депутация из Милана и все эти господа приехали навестить меня в штатском платье, причём необыкновенно худощавая фигура старого моего товарища Данилы Карловича Гербеля заставила меня смеяться от души. Для увеселения всей съехавшейся иностранной публики при дворе был назначен немногочисленный бал «Kammerball»,[1] на который и я получил приглашение.
На этом каммербале меня представляли разным престарелым военным нотабилитетам, генерал-фельдмаршалам, графу Вальмодену, Братиславу и генерал-фельдцейхмейстеру фон Гесс, приобретшему громкую известность в должности начальника главного штаба графа Радецкого во время славной итальянской кампании сего последнего в 1848 году. Генералу Гесс я напомнил, что я уже имел честь быть ему представленным в Санкт-Петербурге, куда он приезжал на манёвры, напомнил ему необыкновенные милости, внимание и любезность, которые так щедро оказывал ему незабвенный Николай Павлович, «а вы это очень скоро забыли, когда решились принять командование над армиею, которую неблагодарное правительство ваше сосредотачивало в 1854 году в восставшей Галиции, чтобы остановить военные действия на Дунае».
Эта довольно дерзкая с моей стороны выходка мне памятна по необыкновенному действию, ею произведённому: хитрый и умный старик совершенно смутился; оправившись немного, он мне сказал мягким ласкающим голосом: «Любезный полковник, вы забываете, что мы — военные, что мы должны исполнять приказание, как бы оно ни было тяжело нашему сердцу».
А я продолжал: «К счастью, богу не угодно было благословить ваших предприятий, вы помните, как вы потеряли от холеры около 30 000 человек, и с какою поспешностью вам пришлось переводить остатка вашей армии из восточной в западную Галицию…»
Видя, что он имеет дело с каким-то завзятым русским преданным и восторженным поклонником императора Николая Павловича, не признающим необходимости никакой утайки, старый Гесс[2] поспешил меня оставить. О потерях в австрийской армии в Галиции я получил пред тем положительные сведения, как равно о злоупотреблениях при перевозке (мнимой) провианта из окрестностей Львова в западную часть Галиции. Дело в том, что чиновники интендантства, получившие приказание и средства для перевозки огромных запасов провианта, рассчитали, хорошо зная местные условия хлебной торговли и цены в известную минуту, что им гораздо выгоднее продать весь провиант, заготовленный в окрестностях Львова, купить соответственное количество близ Кракова по низшим ценам, а все суммы, отпущенные на перевозку, положить в карман. Горько сознаться, но я был доволен, что не у нас одних совершаются подобные штуки. Но мне не было суждено долго радоваться, потому что я вскоре узнал, как серьёзно австрийское правительство относилось в этим злоупотреблениям; семнадцать человек, служивших в интендантстве, были уличены в мошенничестве, лишены прав и приговорены к каторжной работе, после конфискации всего их состояния. Это заставило меня призадуматься, внутренне сознавая, что если бы у нас и открылось что-либо подобное, главные виновники, конечно, нашли бы возможность, если не оправдаться, то, по крайней мере, за недостатком улик остаться в подозрении, не отвечая своим имуществом за убытки, причинённые государству (1855 г.)…
Старик Вальмоден[3], уже известный начальник отряда, действовавший одновременно с Тетенборном на севере Германии в 1813 году, несмотря на преклонность лет, любил общество молодых людей и был один из постоянных посетителей известной «Фанни Эльслер», у которой еженедельно собиралось много молодых людей, и где, как мне говорили, благодаря совершенной непринуждённости, находили большое удовольствие члены высшего венского общества. Одним из постояннейших членов этого салона был также генерал Гиулай, так плачевно окончивший своё военное поприще под Маджентою. Гиюлай, которого я также знал в Петербурге, доказал, что он умел путешествовать с пользою; он научился в Петербурге пить водку пред обедом и запоем играть в ералаш, а по возвращении на родину страстно предался прозелитизму, так что ералаш был в моде в Вене.
Из числа старых моих знакомых должен я ещё упомянуть бригадного генерала графа Феттера, который мне так обрадовался, что угощал шампанским[4] в гостинице «Zur Stadt Frankfurt», где мы вместе обедали. Чаще других встречал я в Вене по хорошим его отношениям к членам нашего посольства прусского военного агента майора Кошеке, получившего впоследствии военную известность, командуя дивизиею в 1871 г., и вступившего в Париж по заключении мира Германии с Францией»; это был приятный и образованный молодой человек, которого я навестил впоследствии, проезжая чрез Берлин в 1858 году.
Затем мне остаётся только с благодарностью вспомнить о личном составе нашего венского посольства.
Главой его был барон Будберг, он был предметом зависти всего вашего министерства иностранных дел потому, что, имев случай сделаться известным ещё в молодых летах государю Николаю Павловичу и снискать его расположение, он, будучи, кажется, только коллежским советником, был назначен посланником в Берлин, а чрез несколько лет уже тайным советником в Вену; он и милая и любезная жена его, урождённая Убри, оказывали мне много внимания, любезности и хлебосольства. Советник посольства, князь А. Волконский, мне ещё прежде был известен в Варшаве; женатый на немке — баронессе Лилиен, он был в Вене как дома и, желая мне быть полезным, оказывал мне всевозможные услуги с самою утончённою предупредительностью. О военном агенте генерале Фёдор Фёд. Торнау я уже вспоминал; это был добрейший человек, но большой оригинал, ненавидел дипломатов и утверждал, что как у нас, военных, кампании заносятся в формулярный список, так у дипломатов — обеды, которым они придают такое огромное значение. Я с ним познакомился ещё в 1854 году, в Яссах и, кажется, по своим отличным отношениям к барону Д. Е. Сакену, имел случай быть ему полезным. Барон Торнау, бывший долго, кажется, два года, в плену у разных горских обитателей западного непокорного нам Кавказа, состарился преждевременно и вынес из своего плена особого рода мнительность и подозрительность; ему постоянно казалось, что всеобщее внимание обращено на его малейшие действия, что ему следует поэтому во всём соблюдать строгую тайну и осторожность. Несколько лет после наших, почти ежедневных, свиданий в Вене, им напечатана преинтересная статья, кажется, в «Русском Вестнике», немедленно переведённая на немецкий и французский языки под заглавием «Воспоминания моего плена у горцев Кавказа». Это небольшое сочинение, преисполненное интереса по содержанию, представляет ещё особенную прелесть изящною формою изложения.
Я никогда не забуду скуки, испытанной мной на этом балу[5], в особенности за ужином, — моё звание флигель-адъютанта и почёт, вследствие того же мне оказываемый, были тому причиной. Ещё далеко до ужина, какой-то фурьер вручил мне записку, в которой значилось, что я должен сидеть за ужином за столом, на котором председателем будет эрцгерцог Франц-Карл, между двумя престарелыми знатными особами, принадлежавшими, вероятно, в начале столетия к прекрасному полу; je me santais très mal à mon aise (мне было не по себе), говорили по-немецки, мало и весьма неинтересно — и притом не всегда попятным для иностранца венским языком. Взглянуть направо или налево было опасно, потому что взор мой невольно встречал с одной стороны жирные и красные, с другой худощавые жёлтые и морщинистые плечи, одинаково разукрашенные превосходными бриллиантами, моих старух соседок, которым, к довершению неловкости моего положения, я не был представлен и потому, если бы я и владел венским наречием, не считал бы себя вправе заводить разговора с милыми, но уж чрезчур древними соседками. Несколько дней спустя я заехал к какому-то банкиру, фамилии не помню, для получении денег, высланных из России. Этот банкир был очень любезен, предлагал ложу в театр и уговаривал не уезжать, потому что скоро будет при дворе блистательный бал. Я ему на это отвечал, что я уже был на балу.
— Ah, — вскочив со стула, сказал банкир, — Sie sind aul dem Kammerball gewesen (А, вы были на каммербале), — и при этом отвесил мне пренизкий поклон.
Эта выходка ещё раз доказывала мне уже прежде замеченную мною слабость жителей Вены к высшим сферам, несмотря на политические права «Errungenschaften» 1848 года, когда так много было говорено о «Gleichberechtigung». Всякий житель Вены преклоняется перед титулом; не имея на то права, охотно ставит пред своей фамилией «von», а если этого не дерзает, то нарочно печатает свои визитные карточки по-французски и тогда уже смело злоупотребляет партикулою «де». Эти последствия аристократического Hochmuth’а прежнего времени, особенно чувствительного не только в Вене, но и в других маленьких государствах великой Германии, понемногу сглаживаются и, надо надеяться, что в будущем столетии образчики неслыханных преимуществ одного сословия над другими будут передаваться от одного поколения другому, как нам теперь передают исторические исследования, приводящие нас в содрогание, примеры жестокостей, порождённых в средневековые времена нетерпимостью и непониманием христианского духа, не допускающего отсутствия равноправия и истинного человеколюбия.
Наконец, кажется, в начале февраля здоровье жены позволило нам продолжать предпринятое путешествие и мы отправились на Триест в Италию; в Триесте мы застали начало итальянского карнавала и впервые испытали удовольствие бросания так называемых «Confetti».
В триестской гостинице мы застали шесть градусов тепла, вследствие чего я простудился и уже больной приехал в Венецию; вероятно, по этой причине, а, может быть, и по случаю холодной, совсем не итальянской погоды, Венеция произвела на меня не только грустное, но даже тяжёлое впечатление. Par acquit de conscience (для очистки совести) я спешил осмотреть многочисленные достопримечательности этого исключительного города, и, пробыв в нём не более недели, мы спешили его оставить, но всё-таки опоздали в Милан к известному «Carnavalone»[6]. Я спешил представиться принцу Александру Гессенскому, брату нашей императрицы, и был принят им чрезвычайно любезно, даже радушно; жена его, княгиня Баттенберг, бывшая графиня Гауке, просила меня привезти жену к ним в ложу в тот же вечер в «La scala». На другой день мы у них обедали. Но всё это переносило меня в Петербург и Царское село, а мне хотелось Италии, и потому я спешил исполнить в строгом смысле долг туриста и покончить расчёты с севером, перебравшись за Апеннины.
Все улицы Милана и окрестности этого величественного, но скучного города были покрыты мокрым снегом, когда мы из него выезжали в огромной наёмной карете; вечером в тот же день прибыли в Наварру, а оттуда, уже впотьмах, по железной дороге переехали горы и, кажется, в одиннадцать часов вечера прибыли в Геную, где мне показалось жарко, а на другой день вид моря, совершенно весеннее солнце и цветущие померанцевые деревья привели меня в совершенный восторг; наконец я почувствовал себя действительно в Италии, перестал спешить и с увлечением предался новым и приятным впечатлениям.
Примечания править
- ↑ Почётная публика сидела за маленькими столами, на центральном председательствовал император, на других эрцгорцоги. В. Д.
- ↑ Несколько недель после моего разговора с ним генерал Гесс скончался в Вене.В. Д.
- ↑ Граф Walmodon-Gimborn, фельдмаршал-лейтенант, род. в 1769 г.Ред.
- ↑ Со стороны немца — это много.В. Д.
- ↑ Камер-бал.
- ↑ Так называется в Милане первая неделя Великого поста, которую празднуют в силу особенных привилегий, данных папою, как в других городах мясопустную, и потому со всех концов Италии к этому времени стекается туда многочисленная публика для забавы и развлечения.В. Д.