Послѣ такихъ сценъ, Кельмаркъ часто сердился самъ на себя. „Никто никогда не будетъ любить меня, какъ эта женщина!“ думалъ онъ. Онъ вспоминалъ ихъ прежнюю близость въ домѣ бабушки. Всегда онъ былъ для нея оракуломъ, богомъ. Она защищала его передъ бабушкой, скрывала его проказы, доставала ему денегъ, когда онъ нуждался въ нихъ. Гдѣ найти подобную вѣрность и преданность? Развѣ она и теперь не страдала отъ его страсти къ юному Говартцу?
Затѣмъ, точно происходилъ переворотъ въ его добрыхъ намѣреніяхъ. Изъ-за одного слова, интонаціи голоса, взгляда, если онъ подмѣчалъ суровость или удивленіе на лицѣ Бландины, онъ начиналъ снова сомнѣваться въ ней, даже ненавидѣть ее, усматривая въ ея преданности только мучительное и нездоровое любопытство, только утонченность мести и презрѣнія. Она изловчалась какъ онъ воображалъ, смущать его, мучить своимъ отреченіемъ. Этотъ ангелъ представлялся ему только мучительницею. При первомъ же случаѣ, несчастный обрушивался на нее въ все болѣе и болѣе ужасныхъ ругательствахъ.
Въ этотъ періодъ красота Бландины отражала сверхчеловѣческій мученическій оттѣнокъ ея чувствъ; эта красота граничила съ величіемъ смерти. Но отдыхъ, успокоеніе не столь абсолютные, какъ отдыхъ могилы, внѣдрялись въ ея сердце.
Измученная Ландрильономъ, она, въ концѣ концовъ, отдалась ему. Она пожертвовала своимъ бѣднымъ тѣломъ, чтобы спасти душу того, котораго она считала богохульникомъ и преступникомъ; какъ христіанка, она разумѣется, молилась за него, чтобы онъ избѣгнулъ осужденій, рвалась всѣмъ своимъ сердцемъ къ неблагодарному въ ту самую минуту, когда она приносила себя въ жертву въ объятіяхъ ужаснаго „сердцеѣда“. Жертва возобновлялась послѣ каждаго требованія негодяя. Но Бландина вздохнула спокойно. Ландрильонъ ничего не могъ предпринять противъ репутаціи графа. Она разсчитывала также на чудо. Кельмаркъ долженъ былъ одуматься. Небо исполнитъ мольбу святой.
Проходили недѣли. „Уже давно мы наслаждаемся, дѣтка, говорилъ ей Ландрильонъ, но этого не достаточно; надо подумать о серьезныхъ дѣлахъ. Для начала, мы должны повѣнчаться.
— Ахъ, развѣ это необходимо? сказала она съ намѣреннымъ смѣхомъ.
— Что за вопросъ! Развѣ это необходимо? Ты моя возлюбленная и отказываешься стать моей женой?
— Зачѣмъ, если ты овладѣлъ мною.
— Какъ зачѣмъ? я хочу быть твоимъ мужемъ. На что ты еще надѣется, оставаясь здѣсь?
— Ни на что!
— Тогда что! уѣдемъ. Довольно наживаться, пора соединить наши небольшія сбереженія, отправиться къ нотаріусу, затѣмъ къ священнику. И прощайте, графъ де Кельмаркъ.
— Никогда! сказала она съ какою-то жестокостью, думая о тѣхъ двухъ, устремивъ глаза далеко, отъ своего собесѣдника.
— Ахъ, что съ тобою? А наше условіе, что будетъ съ нимъ? Я хочу стать твоимъ законнымъ мужемъ. У тебя есть деньги. Мнѣ онѣ нужны. Или ты предпочитаешь, чтобы я открылъ Балтусу Бомбергу и Клодинѣ Говартцъ тайны Эскаль-Вигора?
— Ты не сдѣлаешь этого, Ландрильонъ.
— Это мы увидимъ!
— Подожди, сказала она, — я дамъ тебѣ денегъ; я отдамъ тебѣ все, что у меня есть, но оставь меня жить здѣсь и ищи себѣ другую жену.
— Неужели ты еще любишь этого негодяя? спросилъ шутникъ. Тѣмъ хуже. Тебѣ надо рѣшиться покинуть его и стать г-жей Ландрильонъ. — Довольно глупостей. Даю тебѣ два мѣсяца на размышленія… Покинуть Эскаль-Вигоръ! Не видѣть больше Кельмарка.
Судьба захотѣла къ тому же, чтобы Анри де Кельмаркъ встрѣтилъ несчастную, и раздраженный ея разстроеннымъ лицомъ, снова обрушился на нее:
— Опять у тебя похоронное лицо! Согласенъ, я, самый чудовищный изъ всѣхъ людей! Но тогда, Бландина, сама ты развѣ не чудовище, если привязана къ такому существу, какъ я?
— Кто знаетъ, продолжалъ несчастный съ язвительною мольбою, не моя-ли исключительность, не моя-ли мнимая аномалія захватываетъ твою фантазію! Кто поручится, что въ твоей преданности нѣтъ доли природной испорченности, какъ говорятъ ученые; немного той мучительной страсти, которую они называли этимъ красивымъ именемъ мазогнизма! Въ такомъ случаѣ, твое красивое самоотреченіе представляется для иныхъ только безуміемъ и болѣзнью, для другихъ преступленіемъ и позоромъ? О, добродѣтель! О, здоровье! гдѣ вы?
Никогда онъ не говорилъ съ ней съ такимъ довѣріемъ.
— Увы! шептала, она, подумать, что это я привожу его въ такое отчаяніе! Я не знаю просто, что еще сдѣлать для него; я, чтобы добиться его покоя, согласилась на такую жизнь, мой создатель!
— Анри, мой Анри, умоляла она его, замолчи ради Бога, замолчи! Скажи, чего ты хочешь отъ меня?
Я только твоя слуга, твоя раба. Въ чемъ ты можешь меня упрекнуть?
— Въ твоемъ презрѣніи, недовольствіи, твоемъ видѣ святой мученицы, — покинь меня. Разстанься съ зачумленнымъ человѣкомъ. Я не хочу больше твоего упорнаго состраданія… Ты — мои угрызенія совѣсти, мой живой упрекъ! Что бы ты ни дѣлала, ты кажешься мнѣ зеркаломъ, въ которомъ я вижу себя привязаннымъ постоянно къ позорному столбу, подъ краснымъ пламенемъ палача.
И онъ такъ сильно схватилъ ее за руки, что сдѣлалъ ей смертельно больно; онъ крикнулъ ей въ лицо:
— О нормальная, образцовая женщина, я ненавижу тебя, понимаешь-ли, ненавижу! Уходи, съ меня всего этого довольно. Всякая крайность лучше этого ада. Избавь меня, Іуда. Возмути нашихъ добродѣтельныхъ сосѣдей и цѣлый островъ. Бѣги, къ пастору. Разскажи имъ, кто я такой! Ахъ, мнѣ все равно…
Эта постоянная ложь, эта вѣчная скрытность душитъ меня и тяготитъ надъ моей душой. Я предпочитаю все этой пыткѣ. Если ты будешь молчать, то я, я заговорю!
Я имъ все разскажу!.. Ахъ, я казался тебѣ недостойнымъ; но ты, Бландина, въ такомъ случаѣ, не достойнѣе меня, если ты привязана къ человѣку, котораго ты презираешь; подумай, что этотъ отверженный человѣкъ тебя кормилъ, содержалъ, и ты терпѣла долго его пороки, потому что онъ широко платилъ тебѣ!..
— Анри, дорогой мой! Ты вѣришь, дѣйствительно, этому. О, какъ бы ты разсердился, въ какой ужасъ ты бы пришелъ, еслибъ узналъ всю правду!
Ахъ, да, онъ былъ очень не правъ. Несправедливость, жертвою которой онъ считалъ себя, дѣлала его безумнымъ и ослѣпленнымъ, жестокимъ, какъ сама судьба.
Онъ причислялъ къ толпѣ, къ недоброжелательной и похожей на себя массѣ, эту чудесную женщину, эту великодушную, иногда неловкую или безсильную возлюбленную, которая надѣялась слишкомъ на свои, хотя и героическія, силы, которая была доведена до крайности, но черпала въ своей любви новую силу поклоняться все болѣе и болѣе, божеству, исключавшему ее изъ его неба.
— Да, я такъ и думаю, дѣйствительно! настаивалъ несчастный, заблуждавшійся человѣкъ.
Ты бережешь меня, заботишься обо мнѣ, потому ты здѣсь хозяйка замка, потому что ты считаешь себя необходимой для этого блуднаго сына, этого мота, который никогда не сумѣлъ ничего сохранить. Ты представляешь себѣ, что я не могу избавиться отъ тебя. Ты воображаешь! Убирайся. Предоставь мнѣ разориться тѣломъ, состояніемъ и жизнью. Ты достаточно богата.
Избавь меня отъ твоего присутствія!.. Я даже дамъ тебѣ еще денегъ! Но ради Бога, удались поскорѣе! Что-то непоправимое произошло между нами… Отнынѣ мы внушаемъ другъ другу взаимный ужасъ.
— О, мой Анри! рыдала бѣдная женщина…
Она хотѣла говорить, но она могла бы смутить, уничтожить его, и она удалилась; чтобы не чувствовать искушенія высказать ему всю правду.