Отрядъ судовъ, состоявшій изъ корветовъ „Рында“ и „Новикъ“ и клипера „Пластунъ“, подъ командой флигель-адъютанта, капитана 1-го ранга А. А. Попова, имѣвшаго свой брейдъ-вымпелъ на „Рындѣ“, возвращался изъ трехлѣтняго кругосвѣтнаго плаванія на родину и былъ уже въ Финскомъ заливѣ. 18-го августа 1860 года эта маленькая эскадра, пользуясь свѣжимъ попутнымъ вѣтромъ, неслась домой подъ всѣми парусами, узловъ по десяти въ часъ. Еще день плаванія, и всѣ три товарища, плывшіе изъ Копенгагена вмѣстѣ, будутъ, наконецъ, въ Кронштадтѣ.
Нечего и прибавлять, что моряки, возвращавшіеся домой, были въ самомъ радостномъ настроеніи.
Еще наканунѣ съ флагманскаго корвета былъ сдѣланъ сигналъ: „имѣете время привести судно въ порядокъ“,—и на всѣхъ судахъ эскадры прибрались: чистились, красились, мылись, скоблились, чтобы явиться домой въ томъ нарядномъ, безукоризненномъ видѣ, какимъ вообще отличаются военныя суда.
На „Пластунѣ“ въ этотъ день приводили въ порядокъ и вычищали крюйтъ-камеру,—небольшое, тщательно закрытое мѣсто въ передней части судна, быстро наполняемое водой, въ случаѣ необходимости,—гдѣ хранятся порохъ, снаряды и все, касающееся артиллерійскаго снабженія. Разумѣется, были приняты всѣ обычныя мѣры предосторожности, обязательныя въ такихъ случаяхъ: всѣ огни были потушены на клиперѣ, команда вызвана наверхъ, и въ крюйтъ-камеру для ея очистки отправились завѣдующій ею артиллерійскій унтеръ-офицеръ Савельевъ и пять человѣкъ матросовъ, которые работали тамъ при особо-устроенномъ, герметически закрытомъ фонарѣ, зажигаемомъ извнѣ, подъ непосредственнымъ наблюденіемъ старшаго офицера и ревизора.
Къ пяти часамъ по-полудни всѣ работы въ крюйтъ-камерѣ были окончены и, по показанію одного изъ немногихъ оставшихся въ живыхъ свидѣтелей, въ ней еще находился лишь одинъ унтеръ-офицеръ Савельевъ,—какъ въ пять часовъ восемь минутъ раздался страшный взрывъ…
„Мы бросились наверхъ,—такъ описываетъ первый моментъ послѣ взрыва бывшій на „Новикѣ“ докторъ Вышеславцевъ, извѣстный авторъ „Очерковъ кругосвѣтнаго плаванія перомъ и карандашемъ“,—„Пластунъ“ еще шелъ… Вся передняя его часть отъ гротъ-мачты была закрыта массою бѣлаго, тяжелаго дыма, бригротъ въ клочкахъ, гротъ-марсель и брамсель еще стояли… Страшная, незабвенная минута!… Но не было времени ужасаться или молиться; каждаго изъ насъ призывалъ долгъ—долгъ скорой помощи. Первый понялъ это нашъ капитанъ, и громкій голосъ его наэлектризировалъ людей, готовыхъ броситься, казалось, за бортъ, чтобы подать помощь погибавшимъ товарищамъ… Мы въ одинъ моментъ спустились; едва положили руль на бортъ, всѣ бросились на другую сторону, чтобы не потерять даже минуты, но „Пластуна“ уже не было… Дымъ непроницаемый, тяжелый поднялся отъ воды, поверхность которой грозно клокотала. Мы увидѣли на обломкахъ деревъ, на всплывшихъ койкахъ людей, по временамъ вскрываемыхъ волненіемъ. „Новикъ“, спустившись, быстро подошелъ къ мѣсту катастрофы и съ невообразимой быстротой сбросилъ всѣ шлюпки, въ которыя кинулись всѣ, кому слѣдовало быть на нихъ“.
Съ момента взрыва клиперъ (вѣрнѣе, часть его) пробылъ на водѣ всего три минуты и затѣмъ исчезъ на глубинѣ 70 саженъ.
Благодаря быстротѣ, съ которой бросились на помощь шлюпки съ корветовъ „Рында“ и „Новикъ“, были спасены три офицера, докторъ и 30 матросовъ. Погибли при взрывѣ и частью утопли: командиръ, старшій офицеръ, ревизоръ и четыре офицера, всего 7 офицеровъ и 68 нижнихъ чиновъ, въ числѣ которыхъ, разумѣется, и артиллерійскій унтеръ-офицеръ Савельевъ, игравшій въ этой гибели, какъ ходила молва, роль мстителя за жестокое съ нимъ обращеніе командира и старшаго офицера.
Трагическая гибель клипера произвела въ то время потрясающее впечатлѣніе на моряковъ и вызвала массу толковъ. Какъ-то не вѣрилось, чтобы на суднѣ въ эскадрѣ А. А. Попова, извѣстнаго во флотѣ своей энергіей, настойчивостью и требовательностью, взрывъ могъ произойтти отъ неосторожности при очисткѣ крюйтъ-камеры. Къ тому же „Пластунъ“ былъ всегда въ образцовомъ порядкѣ, и командиръ его и старшій офицеръ были педантическіе служаки. Вотъ почему въ морскомъ обществѣ циркулировали слухи объ умышленности взрыва вмѣстѣ съ разсказами о жестокомъ будто бы обращеніи капитана и его помощника съ командой и въ особенности съ артиллерійскимъ унтеръ-офицеромъ Савельевымъ.
И это казалось тѣмъ болѣе страннымъ, что въ то время во флотѣ уже проектировалась реформа объ отмѣнѣ тѣлесныхъ наказаній и новыя, просвѣтительныя и гуманныя вѣянія явились какъ бы реакціей противъ прежней жестокости. Благодаря просвѣщеннымъ взглядамъ тогдашняго генералъ-адмирала, Великаго Князя Константина Николаевича, бывшаго убѣжденнымъ врагомъ позорныхъ наказаній, даже и завзятые любители порокъ писали въ то время статьи въ Морскомъ Сборникѣ противъ тѣлесныхъ наказаній и всѣ вообще старались на судахъ практиковать болѣе мягкое обращеніе съ матросами. Таково было знаменіе времени наканунѣ шестидесятыхъ годовъ!
Къ этому надо прибавить, что и начальникъ отряда А. А. Поповъ далеко не былъ покровителемъ жестокости. Онъ и въ это плаваніе съ своимъ отрядомъ и затѣмъ въ послѣдующія свои дальнія плаванія съ эскадрами, въ качествѣ флагмана адмирала, отличался и необыкновенной заботливостью о матросахъ, и гуманнымъ къ нимъ отношеніемъ и строго слѣдилъ, чтобы на судахъ его эскадры командиры и офицеры не проявляли жестокости и избѣгали тѣлесныхъ наказаній и кулачной расправы.
Я хорошо помню, какъ почтенный адмиралъ, пріѣхавшій изъ Россіи къ намъ на эскадру Тихаго океана въ 1861 году, былъ возмущенъ, когда узналъ, что на одномъ изъ корветовъ одинъ юный гардемаринъ приказалъ высѣчь матроса. Адмиралъ „разнесъ“ тогда и капитана, допустившаго у себя на суднѣ такой „произволъ“, и такъ „налетѣлъ“ на гардемарина, такъ бѣшено кричалъ на него, грозя по своему обыкновенію, во время гнѣвныхъ вспышекъ, надѣть на виновнаго матросскую куртку, такъ срамилъ его при всѣхъ, что этотъ „разносъ“ надолго остался въ памяти на эскадрѣ.
И однако, какъ несомнѣнно выяснилось на слѣдствіи изъ показаній большей части свидѣтелей нижнихъ чиновъ (офицеры-свидѣтели почему-то умалчивали или отрицали), на клиперѣ „Пластунъ“ свирѣпствовали дѣйствительно „жестокіе“ нравы. Командиръ и старшій офицеръ далеко не отличались мягкостью и нарушали законъ, наказывая тѣлесно даже и тѣхъ нижнихъ чиновъ унтеръ-офицерскаго званія, которые по закону были избавлены отъ такихъ наказаній.
Незнаніе начальника отряда о такомъ обращеніи могло объясняться лишь тѣмъ, что „Пластунъ“ не всегда находился въ составѣ отряда, а имѣлъ отдѣльныя плаванія, а на смотрахъ, которые дѣлалъ клиперу флагманъ, никакихъ претензій на жестокое обращеніе не заявлялось. Почему не заявлялось—это осталось открытымъ вопросомъ и послѣ слѣдствія.
Особая комиссія подъ предсѣдательствомъ вице-адмирала Панфилова, назначенная, по приказанію генералъ-адмирала, для выясненія причинъ взрыва клипера, не пришла ни къ какому опредѣленному заключенію, ограничившись предположеніемъ, что взрывъ могъ произойти отъ неосторожности или отъ злого умысла, и такъ какъ во время взрыва въ крюйтъ-камерѣ находился одинъ унтеръ-офицеръ Савельевъ, то и то, и другое могло произойти непосредственно отъ него.
Подозрѣніе на то, что клиперъ былъ умышленно взорванъ Савельевымъ, высказано было передъ слѣдственной коммиссіей артиллерійскимъ же кондукторомъ Ѳедоровымъ. По его словамъ, Савельевъ могъ быть озлобленъ на командира. Обращеніе съ командой было худое, команда не любила своего капитана за его жестокое обращеніе. За всякую малость, если кто плюнетъ на палубу, давалъ по сту линьковъ. Однажды старшій офицеръ потребовалъ отъ баталера[1] уксусу, и когда тотъ отвѣтилъ ему: „вы не пустили меня безъ приказанія командира на берегъ, то и я безъ приказанія командира не могу вамъ дать уксусу“,—то старшій офицеръ подалъ рапортъ командиру и далъ баталеру 328 линьковъ.
По словамъ того же свидѣтеля, обращеніе съ Савельевымъ было невозможное: его очень часто били и наказывали линьками какъ самъ командиръ, такъ и старшій офицеръ. Однажды Савельевъ, по приказанію старшаго офицера, за нечистоту въ крюйтъ-камерѣ, былъ привязанъ на бакѣ къ бушприту, руки назадъ. Разъ дали ему пять линьковъ за то, что въ кубрикѣ, за которымъ онъ смотрѣлъ, валялась матросская шинель. Ѳедоровъ тѣмъ болѣе предполагаетъ умышленность взрыва со стороны Савельева, что старшій офицеръ велѣлъ Савельеву, по окончаніи работъ въ крюйтъ-камерѣ въ день взрыва, итти на бакъ, и слышалъ, что приказано было приготовить линьки для наказанія его. Савельевъ же во время работъ былъ замѣтно выпивши—онъ выпилъ двѣ чарки рома,—а хмѣльной онъ былъ отчаянный и не слушалъ въ то время даже офицеровъ. Трезвый онъ былъ смирный. Пьянствовать началъ Савельевъ по выходѣ изъ Николаевска и въ Шербургѣ купилъ у матроса Макарова за мѣсяцъ впередъ винную порцію.
Показаніе кондуктора Ѳедорова объ обращеніи командира было подтверждено и свидѣтельскими показаніями 18 человѣкъ нижнихъ чиновъ. По ихъ словамъ, и командиръ, и старшій офицеръ часто (одинъ свидѣтель утверждалъ, что каждый день) били Савельева по лицу, наказывали линьками, ставили на ванты, сажали на бакъ. Боцманъ Ларіоновъ показалъ, что онъ, по приказанію начальства, два раза наказывалъ Савельева линьками, а матросъ Алексѣевъ говорилъ, что передъ взрывомъ старшій офицеръ спросилъ Савельева: „Скоро ли онъ окончитъ работу?“ и приказалъ, по окончаніи ея, отправиться на бакъ.
Что значило это: „отправиться на бакъ“, гдѣ обыкновенно производятся экзекуціи, Савельевъ, разумѣется, отлично зналъ.
Изъ показаній офицеровъ на слѣдствіи приводится лишь одно категорическое отрицаніе жестокости тѣлесныхъ наказаній. Другіе свидѣтели-офицеры показывали только, что они „не помнятъ, чтобы на ихъ вахтахъ наказывали тѣлесно Савельева“.
Но кто этотъ Савельевъ, котораго, по признанію самой слѣдственной коммиссіи, дѣйствительно жестоко наказывали и на столько придирчиво и систематически, что могли, по ея словамъ, „довести до отчаянія“? Что онъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ закоренѣлый негодяй, буйный строптивецъ, съ которымъ не могло быть иной „справы“, кромѣ порки и битья!?
Къ крайнему изумленію, изъ дѣла выяснилось, что эта жестокость примѣнялась къ человѣку, о характерѣ и поведеніи котораго всѣ нижніе чины клипера дали одобрительные отзывы. По словамъ матросовъ, „Савельевъ былъ человѣкъ хорошій, тихаго и кроткаго нрава, и даже выпивши не былъ человѣкъ задорный, а только дѣлался веселѣе“. Такіе же отзывы дали о немъ и офицеры, какъ спасшіеся съ „Пластуна“, такъ и прежде на немъ служившіе и знавшіе Савельева. Всѣ они засвидѣтельствовали, что Савельевъ былъ „тихаго нрава, но лѣнивъ и безпеченъ; хотя онъ и бывалъ иногда въ хмѣльномъ видѣ, но не дѣлался черезъ то дерзкимъ“.
На основаніи жестокости обращенія съ Савельевымъ командира и старшаго офицера, слѣдственная коммиссія и допускала возможность умышленности взрыва и въ подтвержденіе своего мнѣнія приводила, между прочимъ, слѣдующее:
„Савельевъ былъ человѣкъ лѣнивый, безпечный, и не совсѣмъ трезвый. Строгость же командира и старшаго офицера нерѣдко доходила до того, что, кромѣ тѣлесныхъ наказаній, его ставили на ванты, привязывали къ бушприту и били по лицу, такъ что рѣдкій день могъ пройти ему безъ обиды. Понятно, что такая жизнь въ продолженіи трехъ лѣтъ могла довести до отчаянія; передъ самымъ же взрывомъ старшій офицеръ приказалъ ему итти на бакъ для наказанія по окончаніи работъ. Савельевъ же, съ нѣкотораго времени предававшійся излишнему употребленію вина и, какъ должно полагать, въ утѣшеніе отъ испытываемаго имъ взысканія, въ этотъ день также выпилъ двойную порцію рому. Хотя послѣ того прошло уже пять часовъ, но, работая въ душной и тѣсной крюйтъ-камерѣ, доведенный побоями и угрозами до крайности, онъ, подъ вліяніемъ предстоящаго наказанія, могъ при своей безхарактерности и малодушіи, въ минуту досады рѣшить положить всему конецъ—лишить себя жизни вмѣстѣ со всѣми своими сослуживцами на клиперѣ“.
Давая такое заключеніе, имѣвшее, разумѣется, вѣроятность съ психологической точки зрѣнія, слѣдственная коммиссія однако оговаривается, что большинство сослуживцевъ Савельева отвергаетъ возможность этого умысла и только одинъ кондукторъ Ѳедоровъ предполагаетъ его.
Слѣдственное дѣло поступило обычнымъ порядкомъ въ морской генералъ-аудиторіатъ, который самымъ энергичнымъ образомъ отрицалъ умышленность взрыва, находя, что важность подобнаго преступленія воспрещаетъ взводить такое подозрѣніе хотя бы и на умершаго человѣка, даже въ смыслѣ вѣроятности о возможности такого злоумышленнаго поступка.
У почтенныхъ адмираловъ, членовъ верховнаго судилища, была другая „психологическая“ точка зрѣнія на человѣческую натуру, и они полагали, что „человѣкъ не съ злодѣйскими наклонностями можетъ рѣшиться на подобное злое дѣло не иначе, какъ въ минуту совершеннаго опьяненія, доходящаго до самозабвенія, или какъ въ порывѣ яростнаго умоизступленія, затмѣвающаго всякое сознаніе о своемъ дѣйствіи“.
Ничего подобнаго изъ дѣла предположить нельзя, по мнѣнію генералъ-аудиторіата, и потому онъ положилъ: „устранить всякое подозрѣніе на погибшаго унтеръ-офицера Савельева въ умышленномъ взрывѣ“.
Тѣмъ не менѣе возможность сего подозрѣнія заставила почтенныхъ адмираловъ вникнуть въ причины его, и вотъ что между прочимъ высказали они, въ справедливое поученіе, не теряющее своего значенія и нынѣ, 38 лѣтъ спустя, объ обязанностяхъ флотскаго офицера:
„Изъ дѣла обнаруживается, что обращеніе командовавшаго клиперомъ и старшаго офицера съ командою вообще, а съ унтеръ-офицеромъ Савельевымъ въ особенности, не отличалось человѣколюбивою обходительностью, сопровождаясь превышеніемъ власти, что заслуживаетъ всякаго порицанія. Изъ совокупности показаній надо заключить, что и командовавшій клиперомъ, и старшій офицеръ считали побои своими руками дѣломъ обыкновеннымъ, тогда какъ подобное взысканіе не только не дозволяется положеніемъ объ исправительныхъ наказаніяхъ, но, въ виду собственнаго достоинства офицеровъ и въ предупрежденіе дурныхъ послѣдствій, строго воспрещается начальствомъ. Никогда флотскій офицеръ, истинно понимающій свой долгъ, не долженъ обращаться къ подобному изліянію своего неудовольствія. Такъ, независимо побоевъ Савельева по лицу, часто повторяющихся, онъ былъ подвергаемъ и наказанію линьками, и постановленію на ванты, тогда какъ унтеръ-офицерское званіе его и возложенныя на него обязанности артиллерійскаго содержателя—должности, которыя требуютъ непремѣнно для усерднаго ихъ исполненія нѣкотораго нравственнаго поощренія,—обязывали командовавшаго клиперомъ не допускать какого бы то ни было униженія Савельева въ глазахъ команды. Наконецъ, еще приводимый свидѣтелемъ Ѳедоровымъ примѣръ о дачѣ баталеру 328 линьковъ подтверждается и другими нижними чинами. Въ сихъ-то причинахъ, поселившихъ нелюбовь и непріязненныя чувства въ нижнихъ чинахъ къ командовавшему клиперомъ и старшему офицеру, и заключается объясненіе того, почему появилась мысль о возможности умышленности взрыва со стороны унтеръ-офицера Савельева“.
Устранивъ, такимъ образомъ, предположеніе о зломъ умыслѣ, морской генералъ-аудиторіатъ не пришелъ, какъ не пришла и слѣдственная коммиссія, къ опредѣлительному выводу, отъ чего именно и какимъ именно образомъ послѣдовало воспламененіе въ крюйтъ-камерѣ и затѣмъ взрывъ ея, и полагалъ: „1) гибель клипера „Пластунъ“ отнести къ несчастью по неосторожности, вслѣдствіе бывшаго на немъ безпорядка по артиллерійской части; 2) такъ какъ виновные въ этихъ безпорядкахъ погибли при послѣдовавшемъ взрывѣ, то настоящее дѣло оставить безъ дальнѣйшихъ послѣдствій, а убытки по стоимости клипера и всего бывшаго на немъ и у нижнихъ чиновъ имущества принять на счетъ казны и 3) спасшимся съ клипера „Пластунъ“ офицерамъ, медику и нижнимъ чинамъ, какъ ни въ чемъ непричастнымъ въ гибели клипера, выдать не въ зачетъ, на основаніи 611 ст. III книги свода морскихъ уголовныхъ постановленій: офицерамъ полугодовое, а нижнимъ чинамъ годовые оклады жалованья и, сверхъ того, выдать нижнимъ чинамъ обмундированіе, какое кому слѣдовать будетъ“.
Такимъ образомъ закончилось это дѣло о трагической гибели „Пластуна“, и истинная причина взрыва, какъ видятъ читатели, осталась погребенною на днѣ моря вмѣстѣ съ его жертвами, среди которыхъ одинъ только злосчастный человѣкъ, испытавшій на клиперѣ всѣ ужасы жестокости и обидъ, могъ бы повѣдать настоящую правду и разрѣшить психологическую загадку.
Не смотря однако на то, что начальство сняло съ памяти Савельева тяжкое обвиненіе, среди матросовъ еще долго ходили разсказы, принявшіе потомъ нѣсколько легендарный характеръ, о томъ, что „Пластунъ“ былъ взорванъ изъ мести тихимъ и кроткимъ человѣкомъ, доведеннымъ до отчаянія.
Въ 1860 году, черезъ два мѣсяца послѣ катастрофы съ „Пластуномъ“, я отправился въ кругосвѣтное плаваніе на корветѣ „Калевала“. На этомъ корветѣ служилъ одинъ матросъ, спасшійся, въ числѣ немногихъ, съ „Пластуна“. Это былъ молодой, славный и добродушный парень, служившій на погибшемъ клиперѣ юнгой.
Однажды во время спокойной ночной вахты въ тропикахъ, когда обыкновенно матросы въ тихихъ бесѣдахъ коротаютъ эти волшебныя тропическія ночи, полныя мягкой свѣжести, я услышалъ, что въ одной кучкѣ, собравшейся на ютѣ, кто-то говоритъ о взрывѣ „Пластуна“.
Я подошелъ къ матросамъ. Разсказывалъ молодой матросъ, служившій на „Пластунѣ“, и съ увѣренностью объяснялъ слушателямъ, что клиперъ былъ взорванъ Савельевымъ.
— Его рукъ дѣло. Никто какъ онъ!—заключилъ молодой матросъ.
— Ты и на допросахъ такъ показывалъ?—спросилъ кто-то.
— Нѣтъ, братцы… Когда меня привели въ эту самую „слѣдовательную“ коммиссію и какъ увидалъ я адмираловъ и капитановъ, такъ оторопь меня взяла… Знать, молъ, ничего не знаю, ваше превосходительство! Да и какъ скажешь зря на человѣка… А можетъ это и не онъ… Кто его знаетъ??
— Такъ вѣдь ты говоришь, что онъ?
— Безпремѣнно онъ!—снова повторилъ съ увѣренностью матросикъ.
И, помолчавъ, прибавилъ:
— Такъ я про себя, по совѣсти полагаю, братцы, а ежели заставь меня на него доказывать… Слава Богу, на мнѣ крестъ есть… Ни слова про него не скажу. Зачѣмъ тревожитъ покойника!—прибавилъ матросикъ и смолкъ…
Примѣчанія
править- ↑ Унтеръ-офицеръ, завѣдующій провизіей.
