Гёте и Байрон (Мицкевич; Полевой)/ДО
| Гете и Байронъ |
| Оригинал: польск. Goethe i Byron. — Перевод созд.: 1827. Источникъ: Мицкевичъ А. Сочиненія А. Мицкевича. — СПб.: Типографія М. О. Вольфа, 1883. — Т. II. — С. 195. |
Теоретики издавна твердили, что поэзія есть плодъ древности, плодъ золотаго вѣка, что процвѣтать она могла только въ ранній періодъ развитія общества, что родъ человѣческій, совершенствуя высшія способности разума и разсудка, тѣмъ самымъ ослабляетъ творческую силу фантазіи, охладѣваетъ въ чувствахъ и наконецъ долженъ бываетъ ограничиваться въ поэзіи только подражаніемъ. Теоретики-догматики, привыкшіе выводить правила изъ произведеній, уже созданныхъ поэтами, и нимало неспособные заглянуть въ будущее, хотѣли считать древніе образцы за единственныя основы совершенства, а свои правила, выведенныя изъ этихъ образцовъ — за вѣчныя и ненарушимыя, — и тѣмъ легче впадали въ заблужденіе, свойственное всѣмъ древнимъ законодателямъ, которые тоже никакъ не могли допустить, чтобы ихъ законоположенія должны были когда-нибудь измѣниться. Нельзя однакожь не удивляться тому, что и поэты способны были также раздѣлять подобное мнѣніе. Въ прошломъ вѣкѣ во Франціи слышались жалобы на недостатокъ предметовъ для поэзіи; говорили даже, что они всѣ уже исчерпаны. Теперь опять журналы и газеты пытаются отнять всякую надежду у поэтовъ французскихъ, доказывая, что публика теперь занята только одними важными предметами и потому будто бы не имѣетъ времени читать стихи. Въ подтвержденіе этого мнѣнія указывали въ исторіи отдѣльныхъ народовъ на эпохи дѣтства, мужества и одряхлѣнія, которыхъ печать будто бы отражалась и на литературныхъ произведеніяхъ тѣхъ народовъ. На основаніи этой теоріи, нашему вѣку выпадало на долю быть эпохой одряхлѣнія — литературнаго отцвѣта, — однимъ словомъ, прозы. Извѣстно уже, что даже и самое ложное сужденіе, повторяемое часто и притомъ диктаторскимъ тономъ, — подъ конецъ многими начинаетъ почитаться за правду: однакоже ничтожество подобнаго сужденія большею частью обнаруживается впослѣдствіи или путемъ здраваго обсужденія, или самыми фактами. Дѣло въ томъ, что если отдѣльно-взятые люди и даже цѣлые народы и подлежатъ закону, общему для всѣхъ организмовъ, и проходятъ въ развитіи своемъ всѣ эпохи отъ дѣтства до старости, однакоже все человѣчество еще слишкомъ молодо (если только можно такъ о немъ выразиться), все еще продолжаетъ развиваться, обладаетъ все тѣми же способностями, имѣетъ и теперь такое же воображеніе и такое же чувство, какъ и прежде, а слѣдовательно и органъ поэзіи. Встрѣчаются и народы, встрѣчаются и эпохи — прозаическіе; поводомъ къ развитію такого направленія эпохъ и народовъ бываетъ не слишкомъ большая зрѣлость ихъ, а скорѣе — недостаточность, либо ложность, либо односторонность пути, по которому народами достигалась извѣстная степень развитія. На востокѣ Европы слишкомъ большое преобладаніе философскаго мышленія истощило способность къ поэтическому творчеству въ нѣкоторыхъ народахъ; во Франціи, напротивъ того, общее стремленіе къ изученію наукъ опытныхъ и механики, а также и общій интересъ, возбуждаемый политическими событіями минуты — вотъ что ослабило и притупило строй поэтическаго вдохновенія. Но все это — такія мѣстныя и частныя условія, которыя могутъ измѣниться. Въ Англіи тоже былъ вѣкъ младенчества, вѣкъ упадка поэзіи; тотъ же путь былъ пройденъ и Германіей и Польшей; а между тѣмъ, впослѣдствіи и Германія, и Англія своими собственными силами стали развивать свою поэзію въ различныхъ направленіяхъ и даже другимъ народностямъ стали подавать примѣръ и помощь.
Важнымъ и совершенно-особеннымъ преимуществомъ нашего времени слѣдуетъ считать именно то, что если теперь въ одномъ какомъ-нибудь народѣ извѣстнаго рода обстоятельства способствовали развитію вкуса къ поэзіи или упадку ея, то въ то же самое время, благодаря мѣстному соединенію и различнымъ международнымъ сношеніямъ, можно и внѣ своего народа найти образцы для подражанія и новые пути для дальнѣйшаго развитія. Если бы грекамъ была извѣстна поэзія другихъ народовъ и они бы вздумали ею заняться, то легко могло бы быть, что и они бы нашли въ себѣ новыя силы и, быть можетъ, не остались бы, послѣ пятнадцати вѣковъ только холодными подражателями древнимъ образцамъ.
Лучшимъ доказательствомъ способности нашего вѣка къ поэзіи служитъ, конечно, почти одновременное появленіе двухъ первоклассныхъ поэтическихъ геніевъ: Гете и Байрона.
Историческія свѣдѣнія о народахъ, чуждыхъ намъ, въ настоящее время разработаны до статистическихъ подробностей; жизнь великихъ мужей, явившихся у нихъ, описана во многихъ и даже самыхъ подробныхъ запискахъ; произведенія этихъ великихъ мужей — лежатъ передъ нами во всей полнотѣ своей. Теперь, слѣдовательно, намъ легче, чѣмъ когда-либо, разбирать ихъ критически; однакоже, не на основаніи той школьной критики, для которой не нужно вовсе никакихъ иныхъ наукъ или свѣдѣній, кромѣ десяти листковъ Аристотеля и піитики Буало, нагло изрекающаго приговоры всему, что не подходитъ подъ его мѣрку. Нѣтъ! разбирать на основаніи критики исторической, которая разсматриваетъ поэтическія произведенія съ точки зрѣнія того народа, среди котораго они получили начало, съ точки зрѣнія времени и условій, вліявшихъ на ихъ возрастаніе и созрѣваніе; на основаніи критики, которая въ концѣ концовъ оцѣниваетъ талантъ писателя, — принимая въ соображеніе тѣ благопріятныя условія, которыя онъ встрѣтилъ при появленіи своемъ, или тѣ трудности, которыя ему пришлось побѣдить, — и въ то же самое время не изрекаетъ приговоровъ, а просто излагаетъ исторію искусства. Мы очень хорошо знаемъ, сколько нужно соединять въ себѣ достоинствъ и способностей, чтобы удовлетворить высокому призванію историческаго критика: — вотъ почему мы нимало и не думаемъ вдаваться въ подробные разборы твореній Гете и Байрона; мы намѣрены только высказать нѣсколько общихъ замѣчаній, касающихся характера и общаго направленія этихъ двухъ великихъ поэтовъ.
Можно бы, кажется, раздѣлить поэзію на два большихъ отдѣла, а именно: на поэзію прошлаго и на поэзію настоящаго или будущаго; каждый изъ этихъ отдѣловъ поэзіи требуетъ особаго таланта и способностей. Древніе оставили намъ много глубокихъ, символически-выраженныхъ замѣчаній. Согласно древнему преданію, Гомеръ — этотъ величайшій поэтъ прошлыхъ вѣковъ — приготовляясь воспѣть Ахиллеса, направился къ его могилѣ и сталъ вызывать тѣнь этого героя. Ахиллесъ явился. Гомеръ, ослѣпленный блескомъ его брони, утратилъ зрѣніе и создалъ Иліаду, уже будучи слѣпцомъ.
Совершенно иными являются намъ поэты лирическіе, воспѣвающіе настоящее, — т. е. тѣ чувства, которыя ихъ вдохновили на мгновенье, — или тѣ Сивиллы, которыя воспѣваютъ грядущее: — какъ тѣ, такъ и другія постоянно утверждали, что видятъ то, что сокрыто отъ другихъ, и ощущаютъ въ себѣ присутствіе какого-то неистоваго, терзающаго ихъ божества. Въ этихъ двухъ символическихъ изображеніяхъ видимъ совершенно-правильное опредѣленіе двухъ различныхъ отдѣловъ и двоякаго способа воспѣванія.
Поэтъ эпическій удаляется въ среду памятниковъ, завѣщанныхъ намъ народами минувшими, окружаетъ себя дѣяніями и преданіями и пытается изъ среды ихъ воскресить духъ минувшаго; онъ вынужденъ на все закрыть глаза, не видѣть ничего изъ всего, что его окружаетъ, и создавать твореніе свое въ полномъ уединеніи. Въ противоположность ему, поэтъ, воспѣвающій современныя ему великія дѣянія, ободряющій къ битвѣ, изливающій чувства любви или восторга предъ своею возлюбленною, — раздѣляетъ вполнѣ чувства своего народа и своего времени, и самъ участвуетъ въ томъ, что служитъ предметомъ его пѣснопѣній. Такъ Пиндаръ присматривался къ играмъ олимпійскимъ.
Въ послѣднее время только у двухъ народовъ и могли вполнѣ развиться и достигнуть извѣстной высоты эти два отдѣла поэзіи: у нѣмцевъ и у англичанъ. Оба эти народа сильно подвинулись на пути цивилизаціи и обратили на себя вниманіе всей Европы; у обоихъ народовъ процвѣтали науки историческія, и занятія теоріей изящныхъ искусствъ были весьма распространены.
Эти-то стороны нѣмцевъ, среди которыхъ просвѣщеніе особенно распространилось и, одновременно съ полнѣйшимъ равнодушіемъ къ политикѣ, сильно преобладала страсть къ занятіямъ исторіею и древностями — эти стороны и должны были, конечно, произвести поэта, способнаго воспѣть минувшее. И дѣйствительно, у нѣмцевъ явился Гете, одаренный такимъ именно геніемъ, какой могла произвести современная эпоха, среди условій, особенно способствовавшихъ его развитію.
Гете родился отъ родителей, не имѣвшихъ никакого политическаго значенія, въ вольномъ городѣ, жители котораго, одинаково склонные переходить на сторону французовъ и на сторону пруссаковъ, искони не обладали никакими патріотическими чувствами. Первые годы дѣтства Гете провелъ среди семьи достаточной и пользовавшейся извѣстнымъ благосостояніемъ, въ которой все дышало спокойствіемъ и счастіемъ; натура у него была страстная, но не до излишества, а притомъ ему не пришлось попасть въ среду такихъ товарищей или войти въ такія отношенія, которыя бы способны были возбудить въ немъ сильное чувство, не пришлось перенести большихъ несчастій, ни испытать чувствительныхъ потерь. Воспитаніе получилъ онъ тщательное, во-время полюбилъ поэзію, постоянно слышалъ и дома, и въ обществѣ разсужденія объ искусствѣ, еще въ дѣтствѣ ознакомился съ Клопштокомъ и видѣлъ тѣ почести, которыя ему воздавались; очень часто посѣщалъ театръ, и въ то же время умъ его уже занятъ былъ правилами искусства и Шекспиромъ. Понятно, что юноша одаренный геніемъ, развиваясь среди такихъ условій, искалъ въ поэзіи только славы и пріятности; и не видя передъ собою ничего такого, чтобы его сильно волновало и привлекало къ жизненной аренѣ, или же вдохновляло бы его впечатлѣніями настоящаго, онъ долженъ былъ обратиться къ прошедшему и въ немъ сталъ почерпать вдохновеніе. Прямымъ слѣдствіемъ такого настроенія способностей юноши было то, первое знаменитое произведеніе его — «Гетцъ фонъ-Берлихингенъ» — въ которомъ поэтъ, вѣрно рисуя средніе вѣка, отгадалъ потребности и нашего вѣка, потребности исторіи, и, въ примѣненіи ихъ къ поэзіи, опередилъ Вальтеръ-Скотта.
Въ Англіи, со временъ Карла II, поэзія перестала вдохновляться воспоминаніями и чувствами народа, и обратилась въ мертвое подражаніе французамъ. Холодный Аддисонъ, остроумный Попъ — слыли великими поэтами, и наконецъ всѣ, кто только умѣлъ писать стихи, дѣйствительно уже не находя болѣе предметовъ для поэтическаго вдохновенія, обратились къ неисчерпаемому описательному роду, которымъ обыкновенно заканчивается всякая подражательная литература. Томпсонъ, богатый красками и чрезвычайно многословный въ риторическихъ декламаціяхъ, явился въ описательномъ родѣ божествомъ тѣхъ ученыхъ читателей, которые любятъ дивиться красотамъ поэзіи, хотя и зѣваютъ отъ скуки, наслаждаясь ими.
Однако, въ ту же самую эпоху могущество и просвѣщеніе Англіи возросли чрезвычайно, охватили цѣлый міръ и вынудили Англію къ вмѣшательству во всякаго рода политическія событія. Публику англійскую занимала и американская революція, и долгая, упорная война противъ Франціи, и внутренняя борьба партій въ самой Англіи; среди этой разнообразной жизни выработалось великое множество новыхъ явленій въ области мысли и чувства, и ощущался недостатокъ только въ поэтѣ, которому бы они могли служить темой для поэзіи. То было скопленіе огромной массы горючихъ подземныхъ веществъ, которыя въ окрестныхъ горахъ искали себѣ только новаго кратера.
Лордъ Байронъ, по рожденію, принадлежалъ къ знаменитому роду, имѣвшему нѣкогда важное политическое значеніе, однакоже захудалому и живо чувствовавшему свое приниженіе. Воспитанный въ уединеніи, онъ долженъ былъ также отчасти раздѣлять чувства, волновавшія его семью, а скитаясь по шотландскимъ горамъ, имѣлъ достаточно досуга, чтобы размышлять обо всемъ, что его окружало, и о себѣ самомъ. И по вступленіи въ школу, предавшись изученію классическихъ наукъ, Байронъ, какъ кажется, не могъ быть пробужденъ отъ своихъ меланхолическихъ думъ отголосками давняго прошлаго и, постоянно волнуемый событіями настоящаго, не могъ съ искреннимъ увлеченіемъ предаться чтенію повѣствованій о давнемъ прошломъ. Байронъ писалъ подражанія и Виргилію, и Оссіану, однако же въ этихъ подражаніяхъ не выказалъ таланта, ибо талантъ его, въ то время, еще не успѣлъ пробудиться. Но вскорѣ страсть пробудила въ немъ поэтическое творчество. Байронъ привязывался къ людямъ съ юношескимъ жаромъ; и вотъ разочарованный въ любви, а, нѣсколько позже, живя въ кругу дурнаго общества, неоднократно обманутый друзьями, — онъ покидаетъ отчизну и начинаетъ свои скитанія по Европѣ, присматриваясь ближе къ убійственной войнѣ; наконецъ, онъ удаляется на Востокъ, въ страну мечтаній, и тамъ впервые оказывается поэтомъ и впервые изливаетъ въ поэзіи тѣ чувства, которыми онъ былъ вдохновленъ, и тѣ мысли, которыя были ему навѣяны его странствованіями. И то были чувства юноши, живущаго въ девятнадцатомъ вѣкѣ, то были мысли философа и политическія сужденія англичанина. Какъ въ средніе вѣка, трубадуры, отзывавшіеся въ пѣсняхъ своихъ на потребности времени, создавали произведенія, вполнѣ понятныя для всѣхъ своихъ современниковъ, такъ и поэзія Байрона оказалась вполнѣ понятною для большинства европейскихъ образованныхъ читателей и вездѣ нашла себѣ подражателей. Такъ точно и струна, зазвучавшая отъ прикосновенія умѣлой руки, пробуждаетъ звуки и въ другихъ, дотолѣ безвучныхъ, но одинаково съ нею настроенныхъ струнахъ.
Первые поэтическіе опыты Байрона подверглись суровому осужденію; молодой поэтъ принялъ къ сердцу высказанныя по поводу ихъ неправды, — и съ той минуты талантъ его пробудился окончательно, и, какъ Зевсъ Гомера, сталъ метать громы. Сатира была первымъ истинно-поэтическимъ созданіемъ Байрона; къ ней вдохновили его временныя условія его жизни, обстоятельства мимолетныя, — однимъ словомъ, то была поэзія настоящаго въ полномъ смыслѣ слова. И въ этой поэзіи молодой талантъ выказалъ себя, въ отношеніи характеру и направленію, совершенно-отличнымъ отъ того таланта, которому мы обязаны созданіемъ «Гетца фонъ-Берлихингенъ».
Посмотримъ однако же, въ чемъ состоятъ эти мысли и чувства нашего вѣка, и каковъ, вообще, поэтическій характеръ эпохи? Прежде всего замѣтимъ, что, по отношенію къ частной жизни, европеецъ, какъ человѣкъ, отличается сильными и бурными страстями, которыя, впрочемъ, проявляются различно и притомъ болѣе или менѣе сильно, сообразно различіямъ въ климатѣ, въ національности и въ законахъ, управляющихъ обществомъ. Сантиментальность въ любви преобладала въ прошломъ вѣкѣ въ литературѣ и въ обществѣ самоубійства и трагическія сцены безпрестанно повторялись въ Англіи и въ Италіи: тамъ причиною ихъ была тоска, а здѣсь — ревность. Кажется, что въ наше время страсть, не утративъ нимало своей силы, однако же встрѣчая все болѣе и болѣе препятствій къ выраженію своему какъ въ законахъ, такъ въ различныхъ житейскихъ разсчетахъ и приличіяхъ, стала воздерживаться отъ звѣрскихъ проявленій и, по крайней мѣрѣ на Сѣверѣ, приняла характеръ сумрачной, сдержанной тоски, совершенно-отличной и отъ набожной рѣшимости любовниковъ въ средніе вѣка, и отъ многорѣчивой сантиментальности, которую мы видимъ въ герояхъ французскихъ и нѣмецкихъ романовъ. Такою именно и проявляется любовь въ поэзіи Байрона. Переходя отъ частной жизни на болѣе обширную сцену жизни общественной, посмотримъ, что въ послѣднее время занимало всю Европу въ отношеніи политики? Повсемѣстная и продолжительная война, вѣками утвержденныя права и убѣжденія, низвергнутыя въ прахъ великимъ народомъ, — одинъ человѣкъ, собственною своею силою достигающій высшаго могущества и подчиняющій своему мгу народы: — это зрѣлище не одному философу навѣяло грустныя мысли о человѣчествѣ и томъ вліяніи, которое можетъ на него оказать смѣлый и мощный геній одного человѣка. Эти-то мысли и составляютъ главную идею всѣхъ эпическихъ произведеній Байрона. Многіе вслухъ повторяли, что нѣкоторыя черты Корсара были прямо заимствованы поэтомъ у Наполеона.
Гете, какъ человѣкъ, какъ европеецъ, въ одинаковой степени съ Байрономъ дѣйствовалъ подъ вліяніемъ страстей, подчинялся и духу времени, изливалъ свои чувства, говорилъ точно такъ, какъ и всѣ его современники, однако же совсѣмъ не такъ, какъ говорилъ и выражалъ свои чувства Байронъ. Гете, повидимому, смотрѣлъ на страсти, какъ на вдохновляющій элементъ, который могъ оживить его произведенія искусства; страсти Байрона, напротивъ того, подобно року древнихъ, управляли всею его жизнью, физическою и нравственною. Для Гете страсти были не болѣе, какъ та чаша салернскаго вина, которою любилъ придать себѣ бодрости Горацій; а на музу Байрона онѣ дѣйствовали такимъ же одуряющимъ образомъ, какъ вѣщій дымъ треножника на Пиѳію. Гете въ запискахъ своихъ сохранилъ намъ любопытныя подробности о своемъ дѣтствѣ, указывающія не только на развитіе его таланта, но и на самое направленіе, въ которомъ онъ развивался. Еще будучи ребенкомъ, нѣмецкій поэтъ уже любилъ разсказывать своимъ сверстникамъ свои собственныя приключенія, но разукрашенныя его фантазіей, какъ въ отношеніи ко времени, такъ и къ мѣсту дѣйствія, въ которыхъ ему приходилось видѣть повѣствуемыя дѣла и чудеса, которыя казались непонятными юнымъ слушателямъ. Видимъ уже и тогда преобладаніе воображенія въ молодомъ поэтѣ и то, что онъ, выводя самого себя на сцену въ измышленныхъ имъ произведеніяхъ, уже смѣлъ придать и себѣ, и сценѣ дѣйствія характеръ вымышленный. То, что было въ ребенкѣ невинною ложью, что могло бы развиться въ человѣкѣ въ порокъ, въ, произведеніяхъ генія проявилось въ видѣ поэтическаго вымысла. Когда впослѣдствіи, въ романахъ своихъ, Гете описывалъ свои собственныя дѣянія, то онъ поступалъ точно также — выводилъ себя подъ маскою другаго лица и той маскѣ придавалъ характеръ, каждый разъ болѣе вымышленный, болѣе отличный отъ своего собственнаго, пока наконецъ, забывъ о себѣ и своихъ страстяхъ, сталъ творить только идеальныя сцены. Онъ самъ сознается, что каждый разъ, какъ ему приходилось излить свою страсть въ поэзіи, онъ всегда чувствовалъ себя болѣе спокойнымъ, и едва-ли не вполнѣ исцѣленнымъ отъ своего увлеченія. Его героини, Аделаиды и Минны, заимствованы изъ міра дѣйствительности, но прикрашены поэтическимъ жаромъ. Гете не могъ бы въ нихъ узнать своихъ прежнихъ любовницъ и подругъ, ни къ какой изъ нихъ онъ не былъ привязанъ искренно, и потому именно умѣлъ съ одинаковою легкостью изображать различные характеры; повидимому, онъ находилъ даже извѣстнаго рода развлеченія въ томъ, что постоянно выводилъ на сцену новые и новые образы и придавалъ имъ искусственныя формы.
Байронъ сохранялъ до самой смерти свои чувства или, по крайней мѣрѣ, живыя воспоминанія о тѣхъ женщинахъ, которыхъ онъ любилъ въ молодости; каждый разъ, когда онъ описывалъ любовь, она постоянно была у него передъ глазами и онъ не могъ удержать при этомъ порыва своихъ чувствъ. Первая женщина, которую онъ любилъ, передала характеръ свой всѣмъ героинямъ его поэзіи. Онъ не изображалъ другихъ характеровъ не потому, чтобы не могъ ихъ создать, а потому, что не желалъ занять ихъ изученіемъ. Самъ онъ говорилъ:
«Melius tui meminisse quam cum aliis versari»[1].
Взывая къ этой первой любви въ своихъ первыхъ пѣсняхъ, онъ съ грустью говоритъ ей «прости» въ послѣднихъ пѣсняхъ «Донъ-Жуана».
«Te veniente, te decedente canebat»[2].
Гете, можетъ быть, приказалъ бы изваять статуи своихъ героинь въ видѣ идеальныхъ красавицъ, которыя не должны были бы сохранить никакихъ чертъ и подробностей индивидуальныхъ, точь-въ-точь какъ Канова изображалъ живыхъ своихъ современницъ. Байронъ пожелалъ бы, вѣроятно, имѣть портретъ любимой имъ женщины менѣе красивымъ, нежели самый оригиналъ, но зато вѣрно передающимъ характерныя черты физіономіи, — такимъ, какъ Сенъ-При хотѣлъ имѣть портретъ Юліи.
Примѣчанія
править- ↑ лат. Melius tui meminisse quam cum aliis versari — Лучше тебя вспоминать, чѣмъ жить съ другими. Неточная цитата изъ стихотворенія Байрона «And thou art dead, as young and fair…» (1812). Прим. ред.
- ↑ лат. Te veniente Musa, te decedente canebat — Пѣлъ, когда ты приходила, Муза, и когда уходила. Неточная цитата изъ поэмы Вергилія «Георгики» (IV, 466). Прим. ред.