Павлу Никаноровичу Епанчину казалось, что вѣтеръ ждалъ его за каждымъ угломъ. Онъ со страхомъ приближался къ перекрестку, заранѣе представляя себѣ, какъ пронзительный порывъ налетитъ, закрутитъ, обовьетъ; шапка, пенснэ, полы пальто взовьются, всего его повернетъ бокомъ и шлепаками погонитъ по гладкому льду. Только что опомнишься, отдышишься, всѣ части одежды придутъ въ свое естественное положеніе, какъ новый уголъ, новый набѣгъ. Будто вѣтеръ впередъ забѣжалъ и опять всталъ за угломъ караулить, какъ злой шалунъ.
И снова крутитъ, и рветъ, и вертитъ, и хлопаетъ но чему попало, словно валькомъ или холоднымъ сырымъ полотенцемъ. Поджидая прохожихъ (Епанчину казалось, что спеціально его подкарауливаетъ угловой вихрь), перегоняетъ съ мѣста на мѣсто, съ крыши на крышу сухой снѣгъ, стараясь вывести все какія-то М и Л, волнистыя, словно чей дорогой вензель. Сверху снѣгу не шло. Если посмотрѣть изъ окна, да еще натопленной комнаты, погода могла показаться очень красивой. Не по петроградскому ясное вечернее небо, зеленое съ алыми длинноперыми облаками, мигающіе фонари на немъ, — несмотря на рѣзкость красокъ, — было мечтательно и восторженно. Голубоватой ледъ на тротуарамъ вовсе не казался такимъ опаснымъ и неудобнымъ для ходьбы, какъ это было, на самомъ дѣлѣ.
Павелъ Никаноровичъ пропуститъ мимо себя штукъ пять трамваевъ, увѣшанныхъ со всѣхъ сторонъ черными и жалкими гроздьями непомѣстившихся внутри пассажировъ. Вагоны, блистая и по-морозному треща, будто они сію секунду развалятся вдребезги, и весь народъ, какъ черносливная начинка изъ пирога, высыплется на ледъ, на вѣтеръ и стужу, подкатывались, задерживались на секунду и, вздрогнувъ, метнувшись вправо, влѣво, катили дальше, а кучка ожидающихъ своей очереди влѣзть въ блистающій ящикъ все не убавлялась, только становилась какъ-то все болѣе и болѣе жалкой и заброшенной. Епанчинъ, какъ истинный петроградецъ, привыкъ, конечно, къ такимъ положеніямъ, но сегодня почему-то (можетъ быть, отъ яснаго неба и уже закурившейся зари) ему стало тоскливо стоять въ сиротской кучкѣ ожидателей, и онъ предпочелъ искать извозчика или даже пойти пѣшкомъ. Теперь всѣ извозчики заняты, или предлагаютъ вамъ ѣхать къ Смоленскому кладбищу, тогда какъ вашъ путь лежитъ въ Измайловскій полкъ.
Именно о выгодномъ и независимомъ положеніи извозчиковъ и думалъ Павелъ Никаноровичъ, скользя и торопясь по Конюшенной площади. Ему было! неудобно, руки мерзли, вѣтеръ забивался подъ пальто, портфель ползъ изъ-подъ локтя, — какъ, вдругъ… пригоршня сухого снѣга въ носъ, въ пенснэ, шаги длинно поѣхали въ разныя стороны, крикъ, какой-то, ноги будто чужія взметнулись по зарѣ, больно затылку, шапка прокатилась котомъ, вензеля на крышахъ очутились внизу, огромныя копыта прямо около близорукихъ глазъ, освѣщенный крестъ конюшенной церкви перескочилъ къ Невскому, Невскій трамвай къ Марсову полю, рука сразу безъ перчатки словно прилипла къ льду.
Какъ только, Павелъ Никаноровичъ вскочилъ на ноги, онъ сталъ искать портфель. Кругомъ, на гладко выметенной, словно паркетной площадкѣ, ничего не было. Съ крикомъ уѣзжалъ извозчикъ, увозя закутаннаго въ высокой шапкѣ сѣдока. Онъ, навѣрное, и подобралъ портфель, покуда Павелъ Ннканоровичъ барахтался. Другой извозчикъ стоялъ и спалъ. Епанчинъ отлично помнилъ, что никакихъ извозчиковъ не было. Ну, тотъ, что, очевидно, его сбилъ съ ногъ и теперь уѣзжаетъ, могъ изъ-за угла появиться, а спящій-то откуда? И какъ онъ могъ такъ скоро заснутъ? Оказался незанятымъ, но все спалъ и валился на бокъ, между тѣмъ, какъ Павелъ Никаноровичъ волновался и торопилъ его, стараясь догнать первыя сани. Почему-то ему вообразилось, что уѣзжавшій въ высокой шапкѣ господинъ именно и похитилъ его портфель. Замѣтилъ, схватилъ, несмотря (дома разберемъ!) и не останавливаясь, покатилъ дальше. А для устрашенія и уничтоженія Павла Ннканоровича принялся кричать и извозчику тоже велѣлъ.
При выѣздѣ на Казанскую спящій кучеръ вдругъ пробудился, передвинулъ шапку на ухо и совершенно неожиданно погналъ лошадь такъ, что Епанчину пришлось уже его сдерживать, чтобы не обогнать похитителя, а только прослѣдить и накрыть его съ поличнымъ. Павелъ Никаноровичъ былъ такъ увѣренъ въ справедливости своего подозрѣнія, что почти пересталъ безпокоиться о пропажѣ, а думалъ злорадно только о томъ, какъ господинъ выйдетъ, изъ санокъ съ чужимъ портфелемъ, а онъ, Павелъ Никаноровичъ — тутъ какъ тутъ и предъявитъ свои требованія, между тѣмъ извозчикомъ все болѣе одолѣвало самолюбіе и соревнованіе, и, не слушая сѣдока, онъ все хлесталъ свою лошадь, неровно дергавшую оглобли.
Епанчинъ могъ уже имѣть удовольствіе видѣть, какими бываютъ Изъ себя похитители чужихъ портфелей. Рыжіе, густые усы, толстый косъ, припухлые глаза. — Боже мой! Да вѣдь это же — Евгеній Дмитріевичъ!! Женя Брякинъ! — И останавливается у своего подъѣзда.
— Женя! — окликнулъ Епанчинъ для провѣрки.
— Павлуша! Какими судьбами?..
Лицо Брякина выражало тупость и добродушіе. Какъ обманчива бываетъ внѣшность! Подъ мышкой Евгеній Дмитріевичъ несъ свернутый) мягкій портфель. Епанчинъ все старался разглядѣть стальную монограмму, но она была плотно закрыта рукавомъ пальто.
Наружность Евгенія Дмитріевича Брякина оказалась вовсе не такъ обманчива, какъ думалъ это Епанчинъ. Никакого портфеля онъ не только не бралъ, но и не видѣлъ, Павла Никаноровича тоже не примѣтилъ, когда тотъ былъ распростертъ на льду, и ко всему разсказу отнесся какъ-то подозрительно, предполагая не то, что у его друга жаръ, не то, что тотъ хватилъ гдѣ-нибудь лишнее. Оба эти подозрѣнія показались Епанчину нѣсколько обидными, и онъ умолкъ, но отъ предложенія зайти выпить чаю не отказался, тѣмъ болѣе, что послѣ всѣхъ потрясеній ему казалось полезнымъ посидѣть въ теплой комнатѣ за самоваромъ. Смущала только мысль, что дома его заждалась Софья Петровна, да и пропажи было жалко. Въ портфелѣ были бумаги и Деньги. Хорошо еще, что его собственныя, а не казенныя. Ну, жену успокоитъ по телефону, а съ другимъ какъ быть? Мысли у (Павла Никаноровича то быстро и прерывисто неслись, то останавливались въ удивленіи передъ самыми, простыми вещами, а то шарахались въ сторону, какъ пугливая деревенская лошадь въ городѣ. Его какъ-то испугало, что Софьи Петровны дома не оказалось и очень удивило, что у Евгенія Дмитріевича — молодая и миловидная жена. Онъ зналъ, что Брякинъ женился по любви и самому ему было не больше тридцати лѣтъ и все-таки ожидалъ встрѣтить въ г-жѣ Брякиной почтенную старушку. Опять онъ словно оробѣлъ, увидѣвъ благодушную, веселую, чернобровую хохлушку Василису Ивановну, сейчасъ же принявшуюся уставлять столъ разными снѣдями: колбасками, саломъ, вареньями и наливками. Робость у Епанчина смѣнилась приливомъ довѣрчивой откровенности, и ему неудержимо захотѣлось разсказать этой милой и красивой женщинѣ о своемъ несчастьѣ.
Самъ Брякинъ успокаивалъ гостя, какъ могъ, и словно подсмѣивался, но Василиса Ивановна приняла всю исторію очень близко къ своему малороссійскому сердцу, растрогалась и растрогала Павла Никаноровича. Ему самому показалось такимъ трогательнымъ, что онъ свалился, потерялъ портфель и деньги, что ему скоро пятьдесятъ лѣтъ, что онъ не большого роста и слабаго здоровья, что онъ попросту расплакался.
— Охъ, сиротина! Выпейте скорѣе сливянки, да смотрите, не поперхнитесь, — совсѣмъ куренокъ вы, Павелъ Никаноровичъ! — воскликнула хозяйка и сама налила твердой рукою малиновую густую влагу въ граненую рюмку.
Теперь всякому могло бы придти въ голову, что Павелъ Никаноровичъ не то боленъ, не то выпилъ лишнее. Рѣдкіе волосы его смокли и растрепались, носикъ покраснѣлъ и все тянулся вверхъ: несмотря на элегическое настроеніе владѣльца, глаза блестѣли, и самъ Павелъ Никаноровичъ все жалѣлъ, что нѣтъ у Брякиныхъ піанино или гитары.
— Да зачѣмъ тебѣ піанино, развѣ ты играешь? — спрашивалъ Евгеній Дмитріевичъ, слишкомъ отчетливо выговаривая всѣ буквы.
— Пою! — громко отвѣтилъ Епанчинъ и ударилъ себя въ грудь.
Хозяинъ вышелъ за гитарой, а Василиса Ивановна притянула къ себѣ Павла Никаноровича и крѣпко поцѣловала въ губы. Тотъ полежалъ съ секунду на широкомъ бюстѣ г-жи Брякиной, дѣйствительно, вдругъ очень похожій на куренка, потомъ выпрямился, удивился и произнесъ:
— Василиса Ивановна!..
Та спокойно проживала колбасу и жалобно отвѣтила:
— Жаль мнѣ очень, что у пасъ пропажа случилась! Епанчину дали мелочи на извозчика, самъ Евгеній Дмитріевичъ усадилъ его въ сани, записалъ номеръ и крикнулъ: «Съ Богомъ!».
Вѣтеръ стихъ, и темное красноватое отъ фонарнаго зарева небо обѣщало скорую оттепель. Видъ улицъ и выметенныхъ тротуаровъ снова возобновилъ въ памяти Епанчина печальное происшествіе, и ему снова стало себя до слезъ жалко. Къ этой жалости примѣшивалось теперь еще и чувство неловкости, что онъ возвращается домой поздно и въ довольно растрепанномъ состояніи. Павелъ Никаноровичъ никогда не былъ гулякою, а въ пятьдесятъ лѣтъ это уже и совсѣмъ какъ будто некстати. Ему все представлялось лицо его жены, доброе и всегда перепутанное.
«Отчасти хорошо, — подумалъ онъ, — что я вернусь поздно. Обо всемъ можно будетъ сообщить Сонечкѣ уже утромъ, когда всѣ бѣды кажутся болѣе поправимыми».
Но надеждѣ Епанчина не удалось осуществиться. Несмотря на поздній часъ. Софія Петровна еще не спала и ожидала мужа какъ-то радостно. Даже всегдашній испугъ исчезъ съ ея лица и оставался только гдѣ-то въ глубинѣ зрачковъ. Входя бокомъ въ столовую, Павелъ Никаноровичъ неопредѣленно произнесъ:
— Не спишь, Соня?
— Не сплю, тебя ждала.
— Зачѣмъ это?
— Теперь еще не такъ поздно. Павля, какой случай со мною произошелъ! Прямо, какъ въ сказкахъ.
Епанчинъ не вѣрить своимъ глазамъ и ушамъ: Софья Петровна, ложившаяся спать въ одиннадцать, находитъ, что три часа — не такъ поздно, улыбается, не приходитъ въ ужасъ, радуется чему-то. Онъ протеръ пенснэ и замѣтилъ, что съ нимъ тоже произошелъ неожиданный случай. — Хорошій, или не хорошій? — улыбаясь, спросила Софья Петровна.
— Да какъ тебѣ сказать…
— Ну, значитъ, нехорошій… тогда разсказывай ты сначала. Можетъ быть, моя исторія твою на ноги поставитъ.
И Софья Петровна плотнѣе запахнула фланелевую кофту, словно собираясь слушать длинное повѣствованіе, но разсказъ Павла Никаноровича вышелъ какъ-то очень короткимъ, короче даже, чѣмъ, когда онъ его разсказывалъ Василисѣ Ивановнѣ. Положимъ, жена и слушала не такъ растроганно, какъ г-жа Брякина. Софья Петровна не прерывала мужа и только, когда омъ умолкъ, произнесла довольно равнодушно:
— Непріятно!
Вмѣсто того, чтобы порадоваться, что жена не такъ близко принимаетъ къ сердцу обстоятельство, въ сущности, непоправимое, и облегчаетъ ему этимъ самымъ тягостное сообщеніе, Епанчинъ обидѣлся и даже хотѣлъ высказать Софьѣ Петровнѣ свое неудовольствіе, но она предупредила его, сама, начавъ:
— Это очень непріятно, Поль, конечно, но огорчаться особенно тутъ нечѣмъ. Слава Богу, что ты не ушибся и что деньги были не казенныя. Деньги дѣло наживное, а послѣ случая, случившагося со мною, я начинаю вѣрить въ какую-то справедливость, зависящую не отъ насъ… въ Провидѣніе, что ли… Тѣмъ болѣе, что внѣшнія обстоятельства такъ похожи…
Павелъ Никаноровичъ все свое неудовольствіе вложилъ въ насмѣшливую улыбку. Жена замѣтила эту усмѣшку, но не приняла вызова, а торопливо начала разсказывать, чтобы самыми событіями уничтожить недовѣріе мужа.
— Ты самъ знаешь, какъ сегодня было скользко… самъ свалился… Прямо катокъ!.. Вотъ и я тоже упала, больно упала, но удачнѣе твоего…
— Покуда не вижу замѣчательной удачи… — Постой, постой… Упала я у самаго Гостинаго двора. Ушиблась, и главное страшно перепуталась, потому что упала я не на тротуарѣ, а на мостовой. Встать не могу, но чувство самосохраненія подсказало мнѣ откатиться въ сторону, чтобы не быть раздавленной. Только что я повернулась раза два, какъ на меня еще валится какая-то дама… Вѣроятно, я ее сбила съ ногъ…
— Можетъ быть, это — твоя удача?
— Ты угадалъ. Нечего кривить ротъ! Именно съ этого-то и началась удача, потому что я подшибла не болѣе, не менѣе, какъ Валерію Васильевну. Ты уже не помнишь, невидимому, кто такая Валерія Васильевна, — моя родная тетка, съ которой я не видѣлась вотъ уже лѣтъ восемь. Но дѣло не въ томъ. Я сначала, конечно, не разглядѣла, что свалившаяся дама была тетей Валеріей. Ну, свалилась и свалилась, а кто такая, не все ли равно. Но увидѣла я сумочку около себя и опять по какому-то инстинкту подобрала ее, думая, не стащилъ бы кто-нибудь, такъ какъ къ намъ бѣжали уже на помощь. Ну, подняли насъ. Я вдругъ почувствовала, что ногу зашибла больно, идти не могу и сѣла на тумбу. Та дама стряхивается и бранится. Я по голосу узнала, что ото тетя, обращаюсь къ ней и говорю:
— Валерія Васильевна, вотъ ваша сумочка.
Та впопыхахъ не обратила вниманія, что незнакомая дама называетъ ее по имени и только поблагодарила за сумочку, но потомъ спохватилась и спрашиваетъ:
— Да откуда же вы меня знаете, сударыня?
— Я ваша племянница, если помните, Соня, Петра Васильевича дочь.
Тетя сначала нахмурилась, стала говорить, что, кажется, я была непослушной дочерью и мужъ у меня безпутный, но потомъ смягчилась, начала меня разспрашивать, какъ я живу, осматривать со всѣхъ сторонъ, нашла, что я пополнѣла и стала похожа на покойную Любу, — и предложила довезти меня въ своемъ автомобилѣ. Тутъ мы окончательно разговорились и помирились. Кажется, главнымъ образомъ, ее плѣнило и тронуло, что я потолстѣла. Во всякомъ случаѣ, звала меня къ себѣ, сдѣлала намекъ, что не забудетъ меня въ своемъ завѣщаніи и настояла, чтобы я взяла третью часть денегъ, что были въ сумочкѣ. Какъ я ни отговаривалась, пришлось взять, а тамъ было до трехъ тысячъ, такъ какъ тетушка только что была въ банкѣ.
— Такъ что ты получила около тысячи?
— Девятьсотъ восемьдесятъ пять рублей.
Софья Петровна, доведя разсказъ до конца, задумалась, можетъ быть, о предстоящей смерти тети Валеріи, Во всякомъ случаѣ, черезъ нѣсколько секундъ она произнесла мечтательно:
— Вѣдь ей уже семьдесятъ семь лѣтъ, скоро восемьдесятъ.
— А нога у тебя не болитъ? — спросилъ опять мужъ, словно желая умалить значительность встрѣчи у Гостинаго двора. Софья Петровна такъ и поняла его слова, потому что съ живостью отвѣтила:
— Ой нѣтъ! — я и позабыла про нее!
Уходя ко сну, она еще разъ, кромѣ обычнаго, поцѣловала мужа, шепнувъ:
— Не сердись, Поль, что для меня гололедица оказалась счастливѣе, чѣмъ для тебя.
