Павлу Никаноровичу Епанчину казалось, что ветер ждал его за каждым углом. Он со страхом приближался к перекрёстку, заранее представляя себе, как пронзительный порыв налетит, закрутит, обовьёт; шапка, пенсне, полы пальто взовьются, всего его повернёт боком и шлепаками погонит по гладкому льду. Только что опомнишься, отдышишься, все части одежды придут в своё естественное положение, как новый угол, новый набег. Будто ветер вперёд забежал и опять встал за углом караулить, как злой шалун.
И снова крутит, и рвёт, и вертит, и хлопает но чему попало, словно вальком или холодным сырым полотенцем. Поджидая прохожих (Епанчину казалось, что специально его подкарауливает угловой вихрь), перегоняет с места на место, с крыши на крышу сухой снег, стараясь вывести всё какие-то М и Л, волнистые, словно чей дорогой вензель. Сверху снегу не шло. Если посмотреть из окна, да ещё натопленной комнаты, погода могла показаться очень красивой. Не по петроградскому ясное вечернее небо, зелёное с алыми длиннопёрыми облаками, мигающие фонари на нём, — несмотря на резкость красок, — было мечтательно и восторженно. Голубоватой лёд на тротуарам вовсе не казался таким опасным и неудобным для ходьбы, как это было, на самом деле.
Павел Никанорович пропустит мимо себя штук пять трамваев, увешанных со всех сторон чёрными и жалкими гроздьями непоместившихся внутри пассажиров. Вагоны, блистая и по-морозному треща, будто они сию секунду развалятся вдребезги, и весь народ, как черносливная начинка из пирога, высыплется на лёд, на ветер и стужу, подкатывались, задерживались на секунду и, вздрогнув, метнувшись вправо, влево, катили дальше, а кучка ожидающих своей очереди влезть в блистающий ящик всё не убавлялась, только становилась как-то всё более и более жалкой и заброшенной. Епанчин, как истинный петроградец, привык, конечно, к таким положениям, но сегодня почему-то (может быть, от ясного неба и уже закурившейся зари) ему стало тоскливо стоять в сиротской кучке ожидателей, и он предпочёл искать извозчика или даже пойти пешком. Теперь все извозчики заняты, или предлагают вам ехать к Смоленскому кладбищу, тогда как ваш путь лежит в Измайловский полк.
Именно о выгодном и независимом положении извозчиков и думал Павел Никанорович, скользя и торопясь по Конюшенной площади. Ему было! неудобно, руки мёрзли, ветер забивался под пальто, портфель полз из-под локтя, — как, вдруг… пригоршня сухого снега в нос, в пенсне, шаги длинно поехали в разные стороны, крик, какой-то, ноги будто чужие взметнулись по заре, больно затылку, шапка прокатилась котом, вензеля на крышах очутились внизу, огромные копыта прямо около близоруких глаз, освещённый крест конюшенной церкви перескочил к Невскому, Невский трамвай к Марсову полю, рука сразу без перчатки словно прилипла к льду.
Как только, Павел Никанорович вскочил на ноги, он стал искать портфель. Кругом, на гладко выметенной, словно паркетной площадке, ничего не было. С криком уезжал извозчик, увозя закутанного в высокой шапке седока. Он, наверное, и подобрал портфель, покуда Павел Ннканорович барахтался. Другой извозчик стоял и спал. Епанчин отлично помнил, что никаких извозчиков не было. Ну, тот, что, очевидно, его сбил с ног и теперь уезжает, мог из-за угла появиться, а спящий-то откуда? И как он мог так скоро заснут? Оказался незанятым, но всё спал и валился на бок, между тем, как Павел Никанорович волновался и торопил его, стараясь догнать первые сани. Почему-то ему вообразилось, что уезжавший в высокой шапке господин именно и похитил его портфель. Заметил, схватил, несмотря (дома разберём!) и не останавливаясь, покатил дальше. А для устрашения и уничтожения Павла Ннканоровича принялся кричать и извозчику тоже велел.
При выезде на Казанскую спящий кучер вдруг пробудился, передвинул шапку на ухо и совершенно неожиданно погнал лошадь так, что Епанчину пришлось уже его сдерживать, чтобы не обогнать похитителя, а только проследить и накрыть его с поличным. Павел Никанорович был так уверен в справедливости своего подозрения, что почти перестал беспокоиться о пропаже, а думал злорадно только о том, как господин выйдет, из санок с чужим портфелем, а он, Павел Никанорович — тут как тут и предъявит свои требования, между тем извозчиком всё более одолевало самолюбие и соревнование, и, не слушая седока, он всё хлестал свою лошадь, неровно дёргавшую оглобли.
Епанчин мог уже иметь удовольствие видеть, какими бывают Из себя похитители чужих портфелей. Рыжие, густые усы, толстый кос, припухлые глаза. — Боже мой! Да ведь это же — Евгений Дмитриевич!! Женя Брякин! — И останавливается у своего подъезда.
— Женя! — окликнул Епанчин для проверки.
— Павлуша! Какими судьбами?..
Лицо Брякина выражало тупость и добродушие. Как обманчива бывает внешность! Под мышкой Евгений Дмитриевич нёс свёрнутый) мягкий портфель. Епанчин всё старался разглядеть стальную монограмму, но она была плотно закрыта рукавом пальто.
Наружность Евгения Дмитриевича Брякина оказалась вовсе не так обманчива, как думал это Епанчин. Никакого портфеля он не только не брал, но и не видел, Павла Никаноровича тоже не приметил, когда тот был распростёрт на льду, и ко всему рассказу отнёсся как-то подозрительно, предполагая не то, что у его друга жар, не то, что тот хватил где-нибудь лишнее. Оба эти подозрения показались Епанчину несколько обидными, и он умолк, но от предложения зайти выпить чаю не отказался, тем более, что после всех потрясений ему казалось полезным посидеть в тёплой комнате за самоваром. Смущала только мысль, что дома его заждалась Софья Петровна, да и пропажи было жалко. В портфеле были бумаги и Деньги. Хорошо ещё, что его собственные, а не казённые. Ну, жену успокоит по телефону, а с другим как быть? Мысли у (Павла Никаноровича то быстро и прерывисто неслись, то останавливались в удивлении перед самыми, простыми вещами, а то шарахались в сторону, как пугливая деревенская лошадь в городе. Его как-то испугало, что Софьи Петровны дома не оказалось и очень удивило, что у Евгения Дмитриевича — молодая и миловидная жена. Он знал, что Брякин женился по любви и самому ему было не больше тридцати лет и всё-таки ожидал встретить в г-же Брякиной почтенную старушку. Опять он словно оробел, увидев благодушную, весёлую, чернобровую хохлушку Василису Ивановну, сейчас же принявшуюся уставлять стол разными снедями: колбасками, салом, вареньями и наливками. Робость у Епанчина сменилась приливом доверчивой откровенности, и ему неудержимо захотелось рассказать этой милой и красивой женщине о своём несчастье.
Сам Брякин успокаивал гостя, как мог, и словно подсмеивался, но Василиса Ивановна приняла всю историю очень близко к своему малороссийскому сердцу, растрогалась и растрогала Павла Никаноровича. Ему самому показалось таким трогательным, что он свалился, потерял портфель и деньги, что ему скоро пятьдесят лет, что он не большого роста и слабого здоровья, что он попросту расплакался.
— Ох, сиротина! Выпейте скорее сливянки, да смотрите, не поперхнитесь, — совсем курёнок вы, Павел Никанорович! — воскликнула хозяйка и сама налила твёрдой рукою малиновую густую влагу в гранёную рюмку.
Теперь всякому могло бы придти в голову, что Павел Никанорович не то болен, не то выпил лишнее. Редкие волосы его смокли и растрепались, носик покраснел и всё тянулся вверх: несмотря на элегическое настроение владельца, глаза блестели, и сам Павел Никанорович всё жалел, что нет у Брякиных пианино или гитары.
— Да зачем тебе пианино, разве ты играешь? — спрашивал Евгений Дмитриевич, слишком отчётливо выговаривая все буквы.
— Пою! — громко ответил Епанчин и ударил себя в грудь.
Хозяин вышел за гитарой, а Василиса Ивановна притянула к себе Павла Никаноровича и крепко поцеловала в губы. Тот полежал с секунду на широком бюсте г-жи Брякиной, действительно, вдруг очень похожий на курёнка, потом выпрямился, удивился и произнёс:
— Василиса Ивановна!..
Та спокойно проживала колбасу и жалобно ответила:
— Жаль мне очень, что у пас пропажа случилась! Епанчину дали мелочи на извозчика, сам Евгений Дмитриевич усадил его в сани, записал номер и крикнул: «С Богом!».
Ветер стих, и тёмное красноватое от фонарного зарева небо обещало скорую оттепель. Вид улиц и выметенных тротуаров снова возобновил в памяти Епанчина печальное происшествие, и ему снова стало себя до слёз жалко. К этой жалости примешивалось теперь ещё и чувство неловкости, что он возвращается домой поздно и в довольно растрёпанном состоянии. Павел Никанорович никогда не был гулякою, а в пятьдесят лет это уже и совсем как будто некстати. Ему всё представлялось лицо его жены, доброе и всегда перепутанное.
«Отчасти хорошо, — подумал он, — что я вернусь поздно. Обо всём можно будет сообщить Сонечке уже утром, когда все беды кажутся более поправимыми».
Но надежде Епанчина не удалось осуществиться. Несмотря на поздний час. София Петровна ещё не спала и ожидала мужа как-то радостно. Даже всегдашний испуг исчез с её лица и оставался только где-то в глубине зрачков. Входя боком в столовую, Павел Никанорович неопределённо произнёс:
— Не спишь, Соня?
— Не сплю, тебя ждала.
— Зачем это?
— Теперь ещё не так поздно. Павля, какой случай со мною произошёл! Прямо, как в сказках.
Епанчин не верить своим глазам и ушам: Софья Петровна, ложившаяся спать в одиннадцать, находит, что три часа — не так поздно, улыбается, не приходит в ужас, радуется чему-то. Он протёр пенсне и заметил, что с ним тоже произошёл неожиданный случай. — Хороший, или не хороший? — улыбаясь, спросила Софья Петровна.
— Да как тебе сказать…
— Ну, значит, нехороший… тогда рассказывай ты сначала. Может быть, моя история твою на ноги поставит.
И Софья Петровна плотнее запахнула фланелевую кофту, словно собираясь слушать длинное повествование, но рассказ Павла Никаноровича вышел как-то очень коротким, короче даже, чем, когда он его рассказывал Василисе Ивановне. Положим, жена и слушала не так растроганно, как г-жа Брякина. Софья Петровна не прерывала мужа и только, когда ом умолк, произнесла довольно равнодушно:
— Неприятно!
Вместо того, чтобы порадоваться, что жена не так близко принимает к сердцу обстоятельство, в сущности, непоправимое, и облегчает ему этим самым тягостное сообщение, Епанчин обиделся и даже хотел высказать Софье Петровне своё неудовольствие, но она предупредила его, сама, начав:
— Это очень неприятно, Поль, конечно, но огорчаться особенно тут нечем. Слава Богу, что ты не ушибся и что деньги были не казённые. Деньги дело наживное, а после случая, случившегося со мною, я начинаю верить в какую-то справедливость, зависящую не от нас… в Провидение, что ли… Тем более, что внешние обстоятельства так похожи…
Павел Никанорович всё своё неудовольствие вложил в насмешливую улыбку. Жена заметила эту усмешку, но не приняла вызова, а торопливо начала рассказывать, чтобы самыми событиями уничтожить недоверие мужа.
— Ты сам знаешь, как сегодня было скользко… сам свалился… Прямо каток!.. Вот и я тоже упала, больно упала, но удачнее твоего…
— Покуда не вижу замечательной удачи… — Постой, постой… Упала я у самого Гостиного двора. Ушиблась, и главное страшно перепуталась, потому что упала я не на тротуаре, а на мостовой. Встать не могу, но чувство самосохранения подсказало мне откатиться в сторону, чтобы не быть раздавленной. Только что я повернулась раза два, как на меня ещё валится какая-то дама… Вероятно, я её сбила с ног…
— Может быть, это — твоя удача?
— Ты угадал. Нечего кривить рот! Именно с этого-то и началась удача, потому что я подшибла не более, не менее, как Валерию Васильевну. Ты уже не помнишь, невидимому, кто такая Валерия Васильевна, — моя родная тётка, с которой я не виделась вот уже лет восемь. Но дело не в том. Я сначала, конечно, не разглядела, что свалившаяся дама была тётей Валерией. Ну, свалилась и свалилась, а кто такая, не всё ли равно. Но увидела я сумочку около себя и опять по какому-то инстинкту подобрала её, думая, не стащил бы кто-нибудь, так как к нам бежали уже на помощь. Ну, подняли нас. Я вдруг почувствовала, что ногу зашибла больно, идти не могу и села на тумбу. Та дама стряхивается и бранится. Я по голосу узнала, что ото тётя, обращаюсь к ней и говорю:
— Валерия Васильевна, вот ваша сумочка.
Та впопыхах не обратила внимания, что незнакомая дама называет её по имени и только поблагодарила за сумочку, но потом спохватилась и спрашивает:
— Да откуда же вы меня знаете, сударыня?
— Я ваша племянница, если помните, Соня, Петра Васильевича дочь.
Тётя сначала нахмурилась, стала говорить, что, кажется, я была непослушной дочерью и муж у меня беспутный, но потом смягчилась, начала меня расспрашивать, как я живу, осматривать со всех сторон, нашла, что я пополнела и стала похожа на покойную Любу, — и предложила довезти меня в своём автомобиле. Тут мы окончательно разговорились и помирились. Кажется, главным образом, её пленило и тронуло, что я потолстела. Во всяком случае, звала меня к себе, сделала намёк, что не забудет меня в своём завещании и настояла, чтобы я взяла третью часть денег, что были в сумочке. Как я ни отговаривалась, пришлось взять, а там было до трёх тысяч, так как тётушка только что была в банке.
— Так что ты получила около тысячи?
— Девятьсот восемьдесят пять рублей.
Софья Петровна, доведя рассказ до конца, задумалась, может быть, о предстоящей смерти тёти Валерии, Во всяком случае, через несколько секунд она произнесла мечтательно:
— Ведь ей уже семьдесят семь лет, скоро восемьдесят.
— А нога у тебя не болит? — спросил опять муж, словно желая умалить значительность встречи у Гостиного двора. Софья Петровна так и поняла его слова, потому что с живостью ответила:
— Ой нет! — я и позабыла про неё!
Уходя ко сну, она ещё раз, кроме обычного, поцеловала мужа, шепнув:
— Не сердись, Поль, что для меня гололедица оказалась счастливее, чем для тебя.
