В конце пятого года Грангузье, возвращаясь из похода против канарцев, навестил своего сына Гаргантюа. И был обрадован, как только мог обрадоваться такой отец при виде такого сына. Целуя и лаская его, он расспрашивал шутя о разных разностях. И пил вино с
_p._31.2.png)
ним и его няньками, у которых, между прочим, спросил: приучали ли они его к чистоте и опрятности?
На это Гаргантюа отвечал, что он сам так об этом старался, что в целом крае нет мальчика опрятнее его.
— Как так? — спросил Грангузье.
— Я долгим и любопытным опытом, — отвечал Гаргантюа, — изобрел средство подтираться, самое господское, самое превосходное и самое пригодное, какое только могло быть на свете.
— Какое же? — спросил Грангузье.
— Сейчас вам расскажу, — сказал Гаргантюа. Однажды мне довелось подтереться бархатной маской одной барышни и мне это понравилось, потому что нежный шелк ласкал тело. В другой раз я взял для этого тапочку той же барышни, и мне тоже было приятно. В третий раз — шарф, в четвертый — пояс из красного атласа, но вышивка из золотого бисера, украшавшая его, расцарапала мне всё тело; и я пожелал, чтобы Антонов огонь поразил толстую кишку золотых дел мастера, изготовлявшего бисер, и барышни,
_p._32.png)
его носившей. Эта боль прошла, когда я подтерся тапкой пажа, украшенной перьями по-швейцарски. Потом я поймал в кусте куницу и подтерся ею, но она когтями исцарапала мне тело. От этих царапин я вылепился на другой день, подтеревшись перчатками матушки, надушенными росным ладаном. После того я подтирался шалфеем, укропом, анисом, майораном, розами, листьями тыквы, капустными, свекловичными, виноградными, проскурпяка, коровьяка, латука и шпината. Всё это было очень полезно для моей ноги. Потом подтирался пролесной травой, крапивой, перечной мятой, сальным корнем; от этого у меня сделалось кровотечение, от которого я вылечился, подтираясь клапаном от штанов, простынями, одеялом, занавесами, подушкой, ковром, скатертью, салфеткой, платком, пенюаром. Всё это мне доставляло удовольствие, больше чем шелудивому, когда его скребут.
— Хорошо, — сказал Грангузье, — но какой же, однако, способ, по-твоему, наилучший?
— Только что хотел сказать, — отвечал Гаргантюа, — и скоро вы узнаете
_p._33.1.png)
tu autem. Я подтирался сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой. Но
Всегда бумага тем вредна,
Что тело пачкает она.
— Как, — сказал Грангузье, — ты, мой поросеночек, уже записался в бражники и слагаешь стихи?
— Точно так, ваше величество, — отвечал Гаргантюа. Я слагаю стихи и часто сморкаюсь[1]. Послушайте-ка мой марш в честь отхожих мест[2].
— Ну, что, разве не хороши стихи? Правда, я не сам их сочинил, а слышал от одной знатной дамы, которую вы здесь видите, и уложил их в карман моей памяти.
— Вернемся, — сказал Грангузье, — к нашему прежнему разговору.
— Про что? — спросил Гаргантюа, — про испражнение?
— Пет, — отвечал Грангузье, — а про подтирание.
— Ну, хотите, — сказал Гаргантюа, — выставить бочоночек бретонского вина, если я вас поставлю втупик по этому случаю?
— Добро, — отвечал Грангузье.
— Нет никакой нужды подтираться, — сказал Гаргантюа, — если не загрязнился. А кто не испражнялся, тот и не загрязнился; и так прежде, чем подтираться, нам надо испражниться.
— О! — сказал Грангузье, — какой ты у меня разумник, мальчишечка! Ha-днях же я произведу тебя в доктора Сорбонны, клянусь Богом, потому что ты умен не по летам! Пожалуйста, продолжай твои поучительные речи и, клянусь моей бородой, получишь не боченочек, а шестьдесят бочек того доброго бретонского вина, которое не растет в Бретани, а в благословенном краю Вернона.
— Я подтирался затем — сказал Гаргантюа, — шляпой, подушкой, туфлей, ягдташем, корзинкой, но какое же это
_p._33.2.png)
неприятное подтиранье! Например, шляпой. И заметьте, что одни шляпы гладкие, другие войлочные, третьи бархатистые, четвертые шелковистые, пятые атласистые. Лучше всех войлочные, потому что они всех лучше удаляют грязь. Затем я подтирался курицей, петухом, цыпленком, телячьей шкурой, зайцем, голубем, бакланом, адвокатской сумкой, капюшоном, чепцом, охотничьей приманкой. Но в заключение говорю и утверждаю, что нет приятнее для подтиранья как гусенок с нежным пухом, но только лишь под тем условием, чтобы голову ему придерживать между ног. И уж верьте чести: вы почувствуете такую приятность от нежного пуха и теплота гусенка так согреет вас, что это сообщится и прямой, кишке и всем другим кишкам и даже дойдет до сердца и до мозга. И не верьте, что блаженное состояние героев и полубогов, обитающих в Елисейских полях, происходит от нектара или амброзии, как болтают старые бабы. Оно происходит (по моему мнению) от того, что они подтираются гусенком. И таково также мнение мэтра Жана Шотландского[3].