но какой же, однако, способъ, по-твоему, наилучшій?
— Только-что хотѣлъ сказать, — отвѣчалъ Гаргантюа, — и скоро вы узнаете
_p._33.1.png)
tu autem. Я подтирался сѣномъ, соломой, паклей, волосомъ, шерстью, бумагой. Но
Всегда бумага тѣмъ вредна,
Что тѣло пачкаетъ она.
— Какъ, — сказалъ Грангузье, — ты, мой поросеночекъ, уже записался въ бражники и слагаешь стихи?
— Точно такъ, ваше величество, — отвѣчалъ Гаргантюа. Я слагаю стихи и часто сморкаюсь[1]. Послушайте-ка мой маршъ въ честь отхожихъ мѣстъ[2].
— Ну, что, развѣ не хороши стихи? Правда, я не самъ ихъ сочинилъ, а слышалъ отъ одной знатной дамы, которую вы здѣсь видите, и уложилъ ихъ въ карманъ моей памяти.
— Вернемся, — сказалъ Грангузье, — къ нашему прежнему разговору.
— Про что? — спросилъ Гаргантюа, — про испражненіе?
— Пѣтъ, — отвѣчалъ Грангузье, — а про подтираніе.
— Ну, хотите, — сказалъ Гаргантюа, — выставить бочоночекъ бретонскаго вина, если я васъ поставлю втупикъ по этому случаю?
— Добро, — отвѣчалъ Грангузье.
— Нѣтъ никакой нужды подтираться, — сказалъ Гаргантюа, — если не загрязнился. А кто не испражнялся, тотъ и не загрязнился; и такъ прежде, чѣмъ подтираться, намъ надо испражниться.
— О! — сказалъ Грангузье, — какой ты у меня разумникъ, мальчишечка! Ha-дняхъ же я произведу тебя въ доктора Сорбонны, клянусь Богомъ, потому что ты уменъ не по лѣтамъ! Пожалуйста, продолжай твои поучительныя рѣчи и, клянусь моей бородой, получишь не боченочекъ, а шестьдесятъ бочекъ того добраго бретонскаго вина, которое не растетъ въ Бретани, а въ благословенномъ краю Вернона.
— Я подтирался затѣмъ — сказалъ Гаргантюа, — шляпой, подушкой, туфлей, ягдташемъ, корзинкой, но какое же это непріят-
_p._33.2.png)
ное подтиранье! Напримѣръ, шляпой. И замѣтьте, что однѣ шляпы гладкія, другія войлочныя, третьи бар-
- ↑ Тутъ игра словъ, которую нельзя передать.
- ↑ Два стихотворенія, которыя затѣмъ слѣдуютъ, невозможно перевести по ихъ крайней непристойности.
но какой же, однако, способ, по-твоему, наилучший?
— Только что хотел сказать, — отвечал Гаргантюа, — и скоро вы узнаете
tu autem. Я подтирался сеном, соломой, паклей, волосом, шерстью, бумагой. Но
Всегда бумага тем вредна,
Что тело пачкает она.
— Как, — сказал Грангузье, — ты, мой поросеночек, уже записался в бражники и слагаешь стихи?
— Точно так, ваше величество, — отвечал Гаргантюа. Я слагаю стихи и часто сморкаюсь[1]. Послушайте-ка мой марш в честь отхожих мест[2].
— Ну, что, разве не хороши стихи? Правда, я не сам их сочинил, а слышал от одной знатной дамы, которую вы здесь видите, и уложил их в карман моей памяти.
— Вернемся, — сказал Грангузье, — к нашему прежнему разговору.
— Про что? — спросил Гаргантюа, — про испражнение?
— Пет, — отвечал Грангузье, — а про подтирание.
— Ну, хотите, — сказал Гаргантюа, — выставить бочоночек бретонского вина, если я вас поставлю втупик по этому случаю?
— Добро, — отвечал Грангузье.
— Нет никакой нужды подтираться, — сказал Гаргантюа, — если не загрязнился. А кто не испражнялся, тот и не загрязнился; и так прежде, чем подтираться, нам надо испражниться.
— О! — сказал Грангузье, — какой ты у меня разумник, мальчишечка! Ha-днях же я произведу тебя в доктора Сорбонны, клянусь Богом, потому что ты умен не по летам! Пожалуйста, продолжай твои поучительные речи и, клянусь моей бородой, получишь не боченочек, а шестьдесят бочек того доброго бретонского вина, которое не растет в Бретани, а в благословенном краю Вернона.
— Я подтирался затем — сказал Гаргантюа, — шляпой, подушкой, туфлей, ягдташем, корзинкой, но какое же это неприят-
ное подтиранье! Например, шляпой. И заметьте, что одни шляпы гладкие, другие войлочные, третьи бар-
