_p._X.png)
Раблэ, французскій писатель XVI вѣка, впервые переведенъ нами на русскій языкъ[1], и это объясняется, между прочимъ, тѣмъ, что онъ писалъ на языкѣ, который еще нельзя назвать французскимъ, и который даже для французовъ непонятенъ безъ комментаріевъ. Несмотря на это, Раблэ имѣлъ громадное вліяніе не только на французскую, но и на общеевропейскую литературу. Свифтъ, напримѣръ, несомнѣнно вдохновился путешествіемъ Пантагрюэля для путешествія Гулливера.
Что касается французовъ, то они-выросли на Раблэ и, такъ сказать, плоть отъ его плоти и кость отъ его костей. Жанъ-Жакъ Руссо, Бальзакъ, Флоберъ, Беранже, не говоря обо всѣхъ остальныхъ, насквозь проникнуты духомъ Раблэ.
Раблэ былъ ученѣйшій, гуманнѣйшій и просвѣщеннѣйшій человѣкъ своего времени. Монахъ, врачъ и, подъ конецъ жизни, приходскій священникъ, онъ отличался самыми либеральными взглядами и едва-едва ушелъ отъ костра. Его спасло покровительство двухъ королей — Франциска I и Генриха II и двухъ папъ — Климента VII и Павла III.
При своемъ появленіи произведенія Раблэ сразу получили громадную извѣстность во Франціи, и эта извѣстность съ теченіемъ столѣтій не уменьшалась. Каждый образованный французъ знаетъ и цѣнитъ его, а литераторы французскіе, какъ уже замѣчено выше, пропитаны имъ насквозь. Въ комментаторахъ тоже не было недостатка и не безъ основанія: въ сочиненіяхъ Раблэ разсѣяно пропасть намековъ историческихъ и иныхъ, часто на такія событія, память о которыхъ затерялась, и чтобы разгадать ихъ значеніе, потрачено не мало учености и труда. Ниже мы отмѣчаемъ нѣкоторые изъ этихъ комментаріевъ, наиболѣе вѣроятные, такъ какъ вообще комментаторы въ своемъ усердіи не щадили стараній и стремились истолковать всѣ рѣшительно темныя и загадочныя мѣста у Раблэ, забывая, что произведенія Раблэ, во-первыхъ, — плодъ фантазіи, такъ сказать, — романъ, въ которомъ Раблэ, какъ и всякій романистъ, даетъ волю своему творчеству, безъ всякихъ намѣреній или предвзятыхъ идей; во-вторыхъ, — и это главное — у Раблэ были вѣскія причины такъ замаскировать намеки на историческія событія — если они у него были, — чтобы никто не добрался до ихъ смысла. Для него опасность «раздразнить гусей» была не шуточная.
Эпоха, въ которую жилъ Раблэ, была эпохою великаго переворота въ умахъ и понятіяхъ людей. Раблэ былъ неутомимымъ поборникомъ новыхъ идей и прогресса. Его оружіемъ была иронія и насмѣшка. Онъ неустанно бичуетъ ими грубость, невѣжество и предразсудки своихъ современниковъ. Какъ всякая сатира, съ теченіемъ времени, она утратила свое значеніе въ мелочахъ и стала непонятна въ тѣхъ подробностяхъ, которыя касались исключительно пороковъ и слабостей даннаго времени, но то общечеловѣческое, что въ ней есть, то дурное, что присуще людямъ всѣхъ временъ и національностей и что нашло такого остроумнаго и ѣдкаго сатирика, какъ Раблэ, то остается безсмертнымъ.
При этомъ надо сказать, что Раблэ — вполнѣ оригинальный писатель. Онъ — творецъ и образецъ новѣйшей сатиры, основы которой онъ почерпнулъ въ народномъ духѣ и творчествѣ.
Что касается его языка, то это языкъ еще вполнѣ свободный, не втиснутый въ опредѣленныя, тѣсныя рамки, какъ теперешній французскій. По конструкціи и гибкости онъ имѣетъ много общаго съ русскимъ, такъ что, за рѣдкими исключеніями, даетъ возможность для подстрочнаго почти перевода, безъ ущерба легкости слога. Трудность перевода обусловливается, главнымъ образомъ, громадной примѣсью провинціальныхъ, устарѣлыхъ, давно вышедшихъ изъ употребленія, — а, можетъ, никогда и не бывшихъ въ употребленіи, — словъ, которыя Раблэ, безъ всякаго стѣсненія, заимствуетъ направо и налѣво не только изъ діалектовъ различныхъ французскихъ провинцій, но и изъ иностранныхъ языковъ и нарѣчій. Онъ, какъ и Мольеръ, можетъ сказать: «Je prends mon bien où je le trouve.» Вторую трудность составляетъ зачастую темный, запутанный, — и, по всей вѣроятности, намѣренно, — смыслъ повѣствованія Раблэ.
Наконецъ, третьей — и не маловажной — трудностью является неприличіе и грубость сравненій, картинъ, анекдотовъ, которыми Раблэ уснащаетъ свое произведеніе, и тутъ мы касаемся его больного мѣста. Грязь, которою онъ поливаетъ свою сатиру, отнимаетъ у нея полъ-цѣны. И въ этомъ отношеніи она имѣла самое вредное вліяніе на французскую литературу. Имѣя такого праотца, да еще такого авторитетнаго, французскіе писатели не стѣснялись подражать ему и, величая грязь солью — sel gaulois, — даже утрировали ее. Мало того: грязъ у Раблэ наивна и хотя очень противна, но не вредна въ смыслѣ ея вліянія на нравственность. Короче сказать: несмотря на все неприличіе Раблэ, его нельзя назвать писателемъ порнографическимъ. Не то съ его позднѣйшими послѣдователями: болѣе утонченная по формѣ, ихъ грязь вреднѣе по содержанію и развращаетъ читателя.
Нельзя сказать, чтобы Раблэ не понималъ этого двойственнаго характера своей сатиры. Въ предисловіи къ третьей книгѣ онъ сравниваетъ ее «съ двухцвѣтнымъ, полубѣлымъ, получернымъ невольникомъ, котораго нѣкогда Птоломей привезъ изъ похода и вздумалъ показать египтянамъ на театрѣ, надѣясь такой диковинкой возбудить ихъ любопытство и интересъ и усилить ихъ удивленіе и любовь къ его особѣ». Но ему пришлось убѣдиться, что онъ не достигъ своей цѣли, и что «прекрасныя, возвышенныя и совершенныя вещи имъ доставляютъ больше радости и наслажденія, нежели противныя и некрасивыя».
Нельзя сказать также, чтобы и среди французскихъ писателей не высказывалось порицанія Раблэ за эту двойственность его творенія. Между прочимъ, La-Bruyère такъ характеризуетъ его: «C’est un monstrueux assemblage d’une morale Une et ingénieuse et d’une sa’e corruption: où il est mauvais il passe bien loin au delà du pire, c’est le charme de la canaille; où il est bon, il va jusqu’à l’exquis et à l’excellent, il peut être le mets des plus délicats.»
Другимъ темнымъ пятномъ въ произведеніяхъ Раблэ является проповѣдь пьянства, проповѣдь, не оставшаяся, конечно, безъ послѣдователей и нашедшая широкій откликъ и въ литературѣ и въ жизни.
«Le vin а le pouvoir d’emplir l’âme de toute vérité, tout savoir et philosophie…» утверждаетъ онъ. И послѣднимъ словомъ его знаменитаго романа, оракуломъ божественной Бутылки является: «Пей»! Современнымъ читателямъ, вполнѣ просвѣщеннымъ насчетъ ужасовъ алкоголизма, нечего разъяснять вредъ отъ проповѣди пьянства и восхваленія зелена-вина.
Возвращаясь къ сатирѣ Раблэ, повторимъ вышесказанное, а именно, что она коснулась всѣхъ явленій жизни и учрежденій его времени: властолюбіе духовенства, тщеславная ограниченность ученыхъ схоластиковъ, безсовѣстность государственныхъ людей, продажность судей, вздорная судейская и адвокатская болтовня, безсодержательность школьнаго преподаванія — все это осмѣивается имъ безпощадно. Въ главѣ XIII книги V, гдѣ изображается якобы кошачье правосудіе, Раблэ говоритъ устами Кота-Мурлыки: «Наши законы все равно, что паутина: маленькія мушки и бабочки попадаются, большіе же и зловредные слѣпни и овода прорываютъ ее и улетаютъ.»
И далѣе то, что происходитъ въ судѣ, характеризуется такъ: «Здѣсь отвѣчаютъ категорически на то, чего не знаютъ, сознаются въ томъ, чего никогда не дѣлали, увѣряютъ, что знаютъ то, чему никогда не учились.»
И, въ концѣ концовъ, кошелекъ съ золотомъ является единственнымъ способомъ заслужить оправдательный приговоръ.
Раблэ не ограничивается одной критикой существующаго, но высказываетъ и свои общественные идеалы. Такъ онъ набрасываетъ программу воспитанія и образованія, которою, несомнѣнно, вдохновился Жанъ-Жакъ Руссо, когда писалъ своего «Эмиля», хотя, по свойству своего ума и темперамента, не могъ ея не исказить и не испортить. Программа же самого Раблэ такова, что подъ нею подписался бы любой современный педагогъ.
Жизнь Гаргантюа и Пантагрюэля не представляетъ собою цѣльнаго произведенія, написаннаго по строгому и выдержанному плану. Въ первыя двѣ книги Раблэ заноситъ излюбленныя въ тѣ времена темы народныхъ сказокъ и, такъ называемыхъ, fabliaux, утрируя ихъ въ насмѣшку, и тутъ же попутно осмѣиваетъ и обличаетъ грубость нравовъ, невѣжество и безсмысленные взгляды поколѣнія, еще не вполнѣ сошедшаго при немъ со сцены.
Старикъ Грангузье, представитель этой эпохи, — олицетвореніе «добраго, стараго времени». Съ сыномъ его, Гаргантюа, наступаютъ болѣе просвѣщенныя времена; но только при Пантагрюэлѣ, героѣ второй и послѣдующихъ книгъ, рельефнѣе обозначается прогрессъ въ умахъ и взглядахъ, благодаря возрожденію классической древности и просвѣтительнымъ усиліямъ гуманистовъ. Здѣсь Раблэ рядомъ съ критикой существующаго высказываетъ и желательные идеалы воспитанія и образованія юношества, равно какъ и свои — весьма замѣчательные и гуманные — взгляды на политику, управленіе государствомъ, международныя отношенія, колонизацію и пр.
Первыя двѣ книги посвящены исторіи царственныхъ великановъ, Гаргантюа и Пантагрюэля, въ которыхъ комментаторы видятъ Франциска I и Генриха II, но въ третьей книгѣ выступаетъ на сцену Панургъ, вокругъ котораго съ этихъ поръ сосредоточивается главный интересъ повѣствованія. Третья книга наполнена, почти исключительно, разными шутовскими выходками Панурга и его соображеніями насчетъ женитьбы, при чемъ Раблэ пользуется случаемъ осмѣять различныя средневѣковыя суевѣрія.
Въ четвертой и пятой книгахъ сатира Раблэ изощряется надъ деморализаціей католической церкви, юстиціи и администраціи, равно какъ и надъ общественными пороками, при чемъ Панургу опять отводится главная роль въ дѣйствіи. Очевидно, въ Панургѣ Раблэ хотѣлъ олицетворить типъ современнаго ему героя толпы.
Въ четвертой же книгѣ начинается фантастическое путешествіе Пантагрюэля съ Панургомъ и нѣсколькими другими лицами въ поискахъ оракула божественной Бутылки, и здѣсь Раблэ проявляетъ большую силу воображенія и юмора. Этимъ путешествіемъ наполнена и пятая книга, оканчивающаяся открытіемъ оракула Бутылки, преподающаго житейскую мудрость Панургу, выражающуюся въ одномъ словѣ: «Пей», — мудрость, къ сожалѣнію, находившую во всѣ времена и у всѣхъ народовъ толпы поборниковъ и лишь въ самое послѣднее время потерявшую свой престижъ въ глазахъ просвѣщенныхъ людей… А. Э.
- ↑ Изъ пяти книгъ эпопеи Раблэ «Гаргантюа и Пантагрюэль» 1-я книга трактуетъ о Гаргантюа, а 2-я, 3-я, 4-я и 5-я о Пантагрюэлѣ.