всякій романистъ, даетъ волю своему творчеству, безъ всякихъ намѣреній или предвзятыхъ идей; во-вторыхъ, — и это главное — у Раблэ были вѣскія причины такъ замаскировать намеки на историческія событія — если они у него были, — чтобы никто не добрался до ихъ смысла. Для него опасность «раздразнить гусей» была не шуточная.
Эпоха, въ которую жилъ Раблэ, была эпохою великаго переворота въ умахъ и понятіяхъ людей. Раблэ былъ неутомимымъ поборникомъ новыхъ идей и прогресса. Его оружіемъ была иронія и насмѣшка. Онъ неустанно бичуетъ ими грубость, невѣжество и предразсудки своихъ современниковъ. Какъ всякая сатира, съ теченіемъ времени, она утратила свое значеніе въ мелочахъ и стала непонятна въ тѣхъ подробностяхъ, которыя касались исключительно пороковъ и слабостей даннаго времени, но то общечеловѣческое, что въ ней есть, то дурное, что присуще людямъ всѣхъ временъ и національностей и что нашло такого остроумнаго и ѣдкаго сатирика, какъ Раблэ, то остается безсмертнымъ.
При этомъ надо сказать, что Раблэ — вполнѣ оригинальный писатель. Онъ — творецъ и образецъ новѣйшей сатиры, основы которой онъ почерпнулъ въ народномъ духѣ и творчествѣ.
Что касается его языка, то это языкъ еще вполнѣ свободный, не втиснутый въ опредѣленныя, тѣсныя рамки, какъ теперешній французскій. По конструкціи и гибкости онъ имѣетъ много общаго съ русскимъ, такъ что, за рѣдкими исключеніями, даетъ возможность для подстрочнаго почти перевода, безъ ущерба легкости слога. Трудность перевода обусловливается, главнымъ образомъ, громадной примѣсью провинціальныхъ, устарѣлыхъ, давно вышедшихъ изъ употребленія, — а, можетъ, никогда и не бывшихъ въ употребленіи, — словъ, которыя Раблэ, безъ всякаго стѣсненія, заимствуетъ направо и налѣво не только изъ діалектовъ различныхъ французскихъ провинцій, но и изъ иностранныхъ языковъ и нарѣчій. Онъ, какъ и Мольеръ, можетъ сказать: «Je prends mon bien où je le trouve.» Вторую трудность составляетъ зачастую темный, запутанный, — и, по всей вѣроятности, намѣренно, — смыслъ повѣствованія Раблэ.
Наконецъ, третьей — и не маловажной — трудностью является неприличіе и грубость сравненій, картинъ, анекдотовъ, которыми Раблэ уснащаетъ свое произведеніе, и тутъ мы касаемся его больного мѣста. Грязь, которою онъ поливаетъ свою сатиру, отнимаетъ у нея полъ-цѣны. И въ этомъ отношеніи она имѣла самое вредное вліяніе на французскую литературу. Имѣя такого праотца, да еще такого авторитетнаго, французскіе писатели не стѣснялись подражать ему и, величая грязь солью — sel gaulois, — даже утрировали ее. Мало того: грязъ у Раблэ наивна и хотя очень противна, но не вредна въ смыслѣ ея вліянія на нравственность. Короче сказать: несмотря на все неприличіе Раблэ, его нельзя назвать писателемъ порнографическимъ. Не то съ его позднѣйшими послѣдователями: болѣе утонченная по формѣ, ихъ грязь вреднѣе по содержанію и развращаетъ читателя.
Нельзя сказать, чтобы Раблэ не понималъ этого двойственнаго характера своей сатиры. Въ предисловіи къ третьей книгѣ онъ сравниваетъ ее «съ двухцвѣтнымъ, полубѣлымъ, получернымъ невольникомъ, котораго нѣкогда Птоломей привезъ изъ похода и вздумалъ показать египтянамъ на теаатрѣ, надѣясь такой диковинкой возбудить ихъ любопытство и интересъ и усилить ихъ удивленіе и любовь къ его особѣ». Но ему пришлось убѣдиться, что онъ не достигъ своей цѣли, и что «прекрасныя, возвышенныя и совершенныя вещи имъ доставляютъ больше радости и наслажденія, нежели противныя и некрасивыя».
Нельзя сказать также, чтобы и среди французскихъ писателей не высказывалось порицанія Раблэ за эту двойственность его творенія. Между прочимъ, La-Bruyère такъ характеризуетъ его: «C’est un monstrueux assemblage d’une morale Une et ingénieuse et d’une sa’e corruption: où il est mauvais il passe bien loin au delà du pire, c’est le charme de la canaille; où il est bon, il va jusqu’à l’exquis et à l’excellent, il peut être le mets des plus délicats.»
Другимъ темнымъ пятномъ въ произведеніяхъ Раблэ является проповѣдь пьянства, проповѣдь, не оставшаяся, конечно, безъ послѣдователей и нашедшая широкій откликъ и въ литературѣ и въ жизни.
«Le vin а le pouvoir d’emplir l’âme de toute vérité, tout savoir et philosophie…» утверждаетъ онъ. И послѣднимъ словомъ его знаменитаго романа, оракуломъ божественной Бутылки является: «Пей»!
всякий романист, дает волю своему творчеству, без всяких намерений или предвзятых идей; во-вторых, — и это главное — у Рабле были веские причины так замаскировать намеки на исторические события — если они у него были, — чтобы никто не добрался до их смысла. Для него опасность «раздразнить гусей» была не шуточная.
Эпоха, в которую жил Рабле, была эпохою великого переворота в умах и понятиях людей. Рабле был неутомимым поборником новых идей и прогресса. Его оружием была ирония и насмешка. Он неустанно бичует ими грубость, невежество и предрассудки своих современников. Как всякая сатира, с течением времени, она утратила свое значение в мелочах и стала непонятна в тех подробностях, которые касались исключительно пороков и слабостей данного времени, но то общечеловеческое, что в ней есть, то дурное, что присуще людям всех времен и национальностей и что нашло такого остроумного и едкого сатирика, как Рабле, то остается бессмертным.
При этом надо сказать, что Рабле — вполне оригинальный писатель. Он — творец и образец новейшей сатиры, основы которой он почерпнул в народном духе и творчестве.
Что касается его языка, то это язык еще вполне свободный, не втиснутый в определенные, тесные рамки, как теперешний французский. По конструкции и гибкости он имеет много общего с русским, так что, за редкими исключениями, дает возможность для подстрочного почти перевода, без ущерба легкости слога. Трудность перевода обусловливается, главным образом, громадной примесью провинциальных, устарелых, давно вышедших из употребления, — а, может, никогда и не бывших в употреблении, — слов, которые Рабле, без всякого стеснения, заимствует направо и налево не только из диалектов различных французских провинций, но и из иностранных языков и наречий. Он, как и Мольер, может сказать: «Je prends mon bien où je le trouve.» Вторую трудность составляет зачастую темный, запутанный, — и, по всей вероятности, намеренно, — смысл повествования Рабле.
Наконец, третьей — и не маловажной — трудностью является неприличие и грубость сравнений, картин, анекдотов, которыми Рабле уснащает свое произведение, и тут мы касаемся его больного места. Грязь, которою он поливает свою сатиру, отнимает у неё пол-цены. И в этом отношении она имела самое вредное влияние на французскую литературу. Имея такого праотца, да еще такого авторитетного, французские писатели не стеснялись подражать ему и, величая грязь солью — sel gaulois, — даже утрировали ее. Мало того: гряз у Рабле наивна и хотя очень противна, но не вредна в смысле её влияния на нравственность. Короче сказать: несмотря на всё неприличие Рабле, его нельзя назвать писателем порнографическим. Не то с его позднейшими последователями: более утонченная по форме, их грязь вреднее по содержанию и развращает читателя.
Нельзя сказать, чтобы Рабле не понимал этого двойственного характера своей сатиры. В предисловии к третьей книге он сравнивает ее «с двухцветным, полубелым, получерным невольником, которого некогда Птоломей привез из похода и вздумал показать египтянам на театре, надеясь такой диковинкой возбудить их любопытство и интерес и усилить их удивление и любовь к его особе». Но ему пришлось убедиться, что он не достиг своей цели, и что «прекрасные, возвышенные и совершенные вещи им доставляют больше радости и наслаждения, нежели противные и некрасивые».
Нельзя сказать также, чтобы и среди французских писателей не высказывалось порицания Рабле за эту двойственность его творения. Между прочим, La-Bruyère так характеризует его: «C’est un monstrueux assemblage d’une morale Une et ingénieuse et d’une sa’e corruption: où il est mauvais il passe bien loin au delà du pire, c’est le charme de la canaille; où il est bon, il va jusqu’à l’exquis et à l’excellent, il peut être le mets des plus délicats.»
Другим темным пятном в произведениях Рабле является проповедь пьянства, проповедь, не оставшаяся, конечно, без последователей и нашедшая широкий отклик и в литературе и в жизни.
«Le vin а le pouvoir d’emplir l’âme de toute vérité, tout savoir et philosophie…» утверждает он. И последним словом его знаменитого романа, оракулом божественной Бутылки является: «Пей»!
