_p._X.png)
Рабле, французский писатель XVI века, впервые переведен нами на русский язык[1], и это объясняется, между прочим, тем, что он писал на языке, который еще нельзя назвать французским, и который даже для французов непонятен без комментариев. Несмотря на это, Рабле имел громадное влияние не только на французскую, но и на общеевропейскую литературу. Свифт, например, несомненно вдохновился путешествием Пантагрюэля для путешествия Гулливера.
Что касается французов, то они-выросли на Рабле и, так сказать, плоть от его плоти и кость от его костей. Жан-Жак Руссо, Бальзак, Флобер, Беранже, не говоря обо всех остальных, насквозь проникнуты духом Рабле.
Рабле был ученейший, гуманнейший и просвещеннейший человек своего времени. Монах, врач и, под конец жизни, приходский священник, он отличался самыми либеральными взглядами и едва-едва ушел от костра. Его спасло покровительство двух королей — Франциска I и Генриха II и двух пап — Климента VII и Павла III.
При своем появлении произведения Рабле сразу получили громадную известность во Франции, и эта известность с течением столетий не уменьшалась. Каждый образованный француз знает и ценит его, а литераторы французские, как уже замечено выше, пропитаны им насквозь. В комментаторах тоже не было недостатка и не без основания: в сочинениях Рабле рассеяно пропасть намеков исторических и иных, часто на такие события, память о которых затерялась, и чтобы разгадать их значение, потрачено не мало учености и труда. Ниже мы отмечаем некоторые из этих комментариев, наиболее вероятные, так как вообще комментаторы в своем усердии не щадили стараний и стремились истолковать все решительно темные и загадочные места у Рабле, забывая, что произведения Рабле, во-первых, — плод фантазии, так сказать, — роман, в котором Рабле, как и всякий романист, дает волю своему творчеству, без всяких намерений или предвзятых идей; во-вторых, — и это главное — у Рабле были веские причины так замаскировать намеки на исторические события — если они у него были, — чтобы никто не добрался до их смысла. Для него опасность «раздразнить гусей» была не шуточная.
Эпоха, в которую жил Рабле, была эпохою великого переворота в умах и понятиях людей. Рабле был неутомимым поборником новых идей и прогресса. Его оружием была ирония и насмешка. Он неустанно бичует ими грубость, невежество и предрассудки своих современников. Как всякая сатира, с течением времени, она утратила свое значение в мелочах и стала непонятна в тех подробностях, которые касались исключительно пороков и слабостей данного времени, но то общечеловеческое, что в ней есть, то дурное, что присуще людям всех времен и национальностей и что нашло такого остроумного и едкого сатирика, как Рабле, то остается бессмертным.
При этом надо сказать, что Рабле — вполне оригинальный писатель. Он — творец и образец новейшей сатиры, основы которой он почерпнул в народном духе и творчестве.
Что касается его языка, то это язык еще вполне свободный, не втиснутый в определенные, тесные рамки, как теперешний французский. По конструкции и гибкости он имеет много общего с русским, так что, за редкими исключениями, дает возможность для подстрочного почти перевода, без ущерба легкости слога. Трудность перевода обусловливается, главным образом, громадной примесью провинциальных, устарелых, давно вышедших из употребления, — а, может, никогда и не бывших в употреблении, — слов, которые Рабле, без всякого стеснения, заимствует направо и налево не только из диалектов различных французских провинций, но и из иностранных языков и наречий. Он, как и Мольер, может сказать: «Je prends mon bien où je le trouve.» Вторую трудность составляет зачастую темный, запутанный, — и, по всей вероятности, намеренно, — смысл повествования Рабле.
Наконец, третьей — и не маловажной — трудностью является неприличие и грубость сравнений, картин, анекдотов, которыми Рабле уснащает свое произведение, и тут мы касаемся его больного места. Грязь, которою он поливает свою сатиру, отнимает у неё пол-цены. И в этом отношении она имела самое вредное влияние на французскую литературу. Имея такого праотца, да еще такого авторитетного, французские писатели не стеснялись подражать ему и, величая грязь солью — sel gaulois, — даже утрировали ее. Мало того: гряз у Рабле наивна и хотя очень противна, но не вредна в смысле её влияния на нравственность. Короче сказать: несмотря на всё неприличие Рабле, его нельзя назвать писателем порнографическим. Не то с его позднейшими последователями: более утонченная по форме, их грязь вреднее по содержанию и развращает читателя.
Нельзя сказать, чтобы Рабле не понимал этого двойственного характера своей сатиры. В предисловии к третьей книге он сравнивает ее «с двухцветным, полубелым, получерным невольником, которого некогда Птоломей привез из похода и вздумал показать египтянам на театре, надеясь такой диковинкой возбудить их любопытство и интерес и усилить их удивление и любовь к его особе». Но ему пришлось убедиться, что он не достиг своей цели, и что «прекрасные, возвышенные и совершенные вещи им доставляют больше радости и наслаждения, нежели противные и некрасивые».
Нельзя сказать также, чтобы и среди французских писателей не высказывалось порицания Рабле за эту двойственность его творения. Между прочим, La-Bruyère так характеризует его: «C’est un monstrueux assemblage d’une morale Une et ingénieuse et d’une sa’e corruption: où il est mauvais il passe bien loin au delà du pire, c’est le charme de la canaille; où il est bon, il va jusqu’à l’exquis et à l’excellent, il peut être le mets des plus délicats.»
Другим темным пятном в произведениях Рабле является проповедь пьянства, проповедь, не оставшаяся, конечно, без последователей и нашедшая широкий отклик и в литературе и в жизни.
«Le vin а le pouvoir d’emplir l’âme de toute vérité, tout savoir et philosophie…» утверждает он. И последним словом его знаменитого романа, оракулом божественной Бутылки является: «Пей»! Современным читателям, вполне просвещенным насчет ужасов алкоголизма, нечего разъяснять вред от проповеди пьянства и восхваления зелена-вина.
Возвращаясь к сатире Рабле, повторим вышесказанное, а именно, что она коснулась всех явлений жизни и учреждений его времени: властолюбие духовенства, тщеславная ограниченность ученых схоластиков, бессовестность государственных людей, продажность судей, вздорная судейская и адвокатская болтовня, бессодержательность школьного преподавания — всё это осмеивается им беспощадно. В главе XIII книги V, где изображается якобы кошачье правосудие, Рабле говорит устами Кота-Мурлыки: «Наши законы всё равно, что паутина: маленькие мушки и бабочки попадаются, большие же и зловредные слепни и овода прорывают ее и улетают.»
И далее то, что происходит в суде, характеризуется так: «Здесь отвечают категорически на то, чего не знают, сознаются в том, чего никогда не делали, уверяют, что знают то, чему никогда не учились.»
И, в конце концов, кошелек с золотом является единственным способом заслужить оправдательный приговор.
Рабле не ограничивается одной критикой существующего, но высказывает и свои общественные идеалы. Так он набрасывает программу воспитания и образования, которою, несомненно, вдохновился Жан-Жак Руссо, когда писал своего «Эмиля», хотя, по свойству своего ума и темперамента, не мог её не исказить и не испортить. Программа же самого Рабле такова, что под нею подписался бы любой современный педагог.
Жизнь Гаргантюа и Пантагрюэля не представляет собою цельного произведения, написанного по строгому и выдержанному плану. В первые две книги Рабле заносит излюбленные в те времена темы народных сказок и, так называемых, fabliaux, утрируя их в насмешку, и тут же попутно осмеивает и обличает грубость нравов, невежество и бессмысленные взгляды поколения, еще не вполне сошедшего при нём со сцены.
Старик Грангузье, представитель этой эпохи, — олицетворение «доброго, старого времени». С сыном его, Гаргантюа, наступают более просвещенные времена; но только при Пантагрюэле, герое второй и последующих книг, рельефнее обозначается прогресс в умах и взглядах, благодаря возрождению классической древности и просветительным усилиям гуманистов. Здесь Рабле рядом с критикой существующего высказывает и желательные идеалы воспитания и образования юношества, равно как и свои — весьма замечательные и гуманные — взгляды на политику, управление государством, международные отношения, колонизацию и пр.
Первые две книги посвящены истории царственных великанов, Гаргантюа и Пантагрюэля, в которых комментаторы видят Франциска I и Генриха II, но в третьей книге выступает на сцену Панург, вокруг которого с этих пор сосредоточивается главный интерес повествования. Третья книга наполнена, почти исключительно, разными шутовскими выходками Панурга и его соображениями насчет женитьбы, причём Рабле пользуется случаем осмеять различные средневековые суеверия.
В четвертой и пятой книгах сатира Рабле изощряется над деморализацией католической церкви, юстиции и администрации, равно как и над общественными пороками, причём Панургу опять отводится главная роль в действии. Очевидно, в Панурге Рабле хотел олицетворить тип современного ему героя толпы.
В четвертой же книге начинается фантастическое путешествие Пантагрюэля с Панургом и несколькими другими лицами в поисках оракула божественной Бутылки, и здесь Рабле проявляет большую силу воображения и юмора. Этим путешествием наполнена и пятая книга, оканчивающаяся открытием оракула Бутылки, преподающего житейскую мудрость Панургу, выражающуюся в одном слове: «Пей», — мудрость, к сожалению, находившую во все времена и у всех народов толпы поборников и лишь в самое последнее время потерявшую свой престиж в глазах просвещенных людей… А. Э.
- ↑ Из пяти книг эпопеи Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» 1-я книга трактует о Гаргантюа, а 2-я, 3-я, 4-я и 5-я о Пантагрюэле.