Прошло полтора года. Минуло семнадцатое октября.
Крестьяне нашего уѣзда встрѣтили „дни свободъ“ двояко. Одни села ринулись въ волну аграрныхъ безпорядковъ; другія мирно занялись устройствомъ общественной жизни по новому, въ рамкахъ свободъ, начертанныхъ въ манифестѣ.
Начальство частью растерялось передъ дружнымъ натискомъ свободнаго духа, частью было занято усмиреніемъ аграрниковъ. Мирныя села поэтому очень скоро стали напоминать средневѣковый Новгородъ съ его бурнымъ вѣчемъ, удальствомъ и гордой свободой. Къ числу такихъ селъ примкнуло и Лапотное.
Въ ноябрѣ ко мнѣ въ городъ пріѣхали оттуда гости: Марья Васильевна, учительница, и Трофимъ, бывшій курсистъ.
Марья Васильевна, всегда увлекающаяся дѣвушка, теперь была, какъ на пружинахъ. Она нервно бѣгала по комнатѣ, съ разбѣгу садилась на стулъ и говорила, говорила безъ умолку.
— Вы себѣ представить не можете, что у насъ тамъ дѣлается!.. Вы не поймете, нѣтъ! Надо тамъ пожить, надо войти туда... внутрь, въ толпу, на сходъ!.. А-ахъ, Богъ мой, какъ все измѣнилось, выросло!..
Она понизила голосъ и продолжала возбужденнымъ шепотомъ:
— Сначала притихли всѣ... не поймутъ никакъ... Что-о такое? Свобода! Свобода слова!.. Вчера за эти слова въ острогъ сажали, а сегодня они въ царскомъ манифестѣ?.. О чемъ прежде на гумнѣ, да въ оврагѣ тайкомъ шушукались — теперь попъ съ амвона проповѣдуетъ!.. Ну, a потомъ, какъ поняли... и-и!
Марья Васильевна взвизгнула, вскочила со стула и остановила на мнѣ радостный взглядъ, но, видя, что я менѣе ея восторженъ, надула губы:
— Нѣтъ, вы никогда... никогда не поймете... Я съ дѣтства слышала, читала, мечтала о свободѣ!.. Но узнала свободу только теперь! Только теперь... Знаете что? Вотъ вы учитель, но вы — несчастный, жалкій учитель!
— Позвольте...
— Да! Потому, что вы не были учителемъ свободнаго народа!.. Ахъ, если бы вы могли понять!.. Какое блаженство! Какой восторгъ быть учительницей въ свободной странѣ!.. Правда, Трофимъ?
Трофимъ, молча, кивалъ косматой головой. Могучій, свѣтлобородый красавецъ, грудастый, широкоплечій, онъ съ кротостью ручного медвѣдя слѣдилъ за дѣвушкой яснымъ невиннымъ взоромъ и, видимо, въ душѣ молился на нее, какъ на святую. Часто при видѣ Трофима, въ моей памяти воскресалъ образъ богатыря-младенца Урса изъ «Камо грядеши» Сенкевича. Теперь сходство русскаго парня съ первовѣковымъ галломъ доходило до поразительной иллюзіи.
— Вы помните, какъ я увлекалась когда-то школой? Да?.. Не забыли?..
Дѣвушка снова вскочила со стула и застыла на мигъ въ мечтательной позѣ. Ея лучистые каріе глаза смотрѣли такъ, словно видѣли знакомую, недавно пережитую картину. Густыя пряди темныхъ волосъ неслышно сползли съ головы.
Увлекая за собой шпильки и гребни, волосы мягко облегли шею дѣвушки. Въ такомъ видѣ она, дѣйствительно, напоминала изображенія святыхъ.
— Ну, да... вы помните, — вернулась она къ дѣйствительности. — Я десятка рублей не имѣла на библіотеку... Нужно было писать бумагу инспектору, инспекторъ писалъ въ земство, земство предлагало сходу, и... мужики отказывали... Те-еперь!
Марья Васильевна привычнымъ жестомъ закинула на спину волосы и выхватила спрятанный на груди примятый конвертъ.
— Смотрите! Двѣсти рублей!
Она тряхнула конвертомъ, и десятки правильно выбитыхъ золотыхъ кружковъ высыпались на столъ съ тусклымъ, нерѣшительнымъ звономъ. Дѣвушка снова заметалась по комнатѣ. Легко наклоняясь, она подбирала шпильки.
Денегъ, дѣйствительно, было двѣсти рублей.
— Трофимъ, раскажите Ѳомѣ невѣрующему, для чего эти деньги! — крикнула учительница сквозь зубы, остановившись передъ нимъ съ полнымъ ртомъ шпилекъ.
Трофимъ разсказалъ, что деньги ассигнованы сходомъ. Половина суммы должна пойти на оружіе, половина на библіотеку. Онъ досталъ заложенную въ книжный переплетъ бумагу и подалъ мнѣ. Это былъ приговоръ схода. «1905 года, ноября 8 дня, — гласилъ приговоръ, — мы, граждане села Лапотнаго, той-же волости, N-ской губерніи и уѣзда, были собраны нашимъ старостой Степановымъ на всеобщій сходъ, гдѣ имѣли сужденіе о необходимости для насъ библіотеки и боевой дружины для ночныхъ обходовъ нашего села, на случай лихого человѣка, грабителя и лиходѣя своему же брату»...
Далѣе шло постановленіе объ ассигнованіи изъ мірскихъ суммъ денегъ и именное полномочіе для производства «таковыхъ расходовъ». Полномочіе было дано Трофиму Яблокову, Марьѣ Васильевнѣ и, почему-то, мнѣ.
— Вотъ видите, — поспѣшила упрекнуть меня Марья Васильевна, — вы за два года глазъ не показали въ Лапотное, а народъ васъ помнитъ.
Она теперь стояла у печки со сложенными назадъ руками и волосами, завитыми на головѣ въ широкій раскидистый узелъ. Мое невѣріе, должно быть, показалось ей окончательно сломленнымъ: ея слова и жесты были уже болѣе спокойны и добродушны.
Я выразилъ раскаяніе, что за это время ни разу не побывалъ въ Лапотномъ, и положилъ поѣхать при первой возможности.
— Ну вотъ, пріѣдете, и прямо ко мнѣ! — приглашала Марья Васильевна: — увидите, какъ я дружна съ народомъ... Каждый день въ школѣ Содомъ... и что поразитъ васъ: бабы приходятъ газеты слушать... вотъ увидите...
— У насъ крестьянскій союзъ! — вдругъ перекинула она тему разговора, — сходъ былъ. Участвовали всѣ: больше тысячи человѣкъ сошлось... и старики, и парни, даже бабы!.. Вычиталъ Никаноръ изъ «Сына Отечества» всѣ резолюціи. Старики кричатъ: «Согласны! Пиши приговоръ!» Написали приговоръ: «Мы, граждане села Лапотнаго»... Правда, хорошо звучитъ? «Граждане»...
— Съ этими гражданами у насъ исторія смѣшная вышла: съ земскаго начальника двадцать пять рублей содрали за гражданство! — засмѣялся Трофимъ.
— Тутъ вскорѣ опосля манифеста было дѣло. Онъ постарому еще совался въ дѣла. Представили ему приговоръ о выборѣ новаго старосты. Написано: «граждане»... Онъ и прикати! «Каки-таки граждане?.. мужланье вы!.. Я васъ могу всѣхъ подъ арестъ засадить!»... Вышли мы тутъ, ему поперекъ говоримъ: «Успокойтесь, гражданинъ, не кричите такъ громко... нынче неприкосновенность личности... А вотъ, ежели угодно вашей гражданской милости провѣрить царскій манифестъ, кладите на закладъ четвертную, мы телеграмму Витте пошлемъ... спросимъ его: кто мы такіе?» Смотритъ на насъ черезъ золотые очки, хохочетъ. «Идетъ! — говоритъ. — Я вашу четвертную на церковь пожертвую». Выложили на столъ пятьдесятъ рублей, послали телеграмму. Къ вечеру отвѣтъ: «Воля Государя Императора непреклонна. Даровалъ онъ гражданскія свободы — стало быть, граждане». Въ этомъ родѣ отвѣтилъ. И-и!.. Что было!..
— Что-жъ, пропили четвертную?
— Зачѣ-ѣмъ!.... Тутъ она... на «левольверы» пойдетъ.
— Теперь начальство къ намъ не суется!
— Куда тутъ соваться? Изъ полиціи у насъ одинъ Гараська остался въ селѣ, и тотъ къ союзу крестьянскому приписался.
— Да, — снова вмѣшалась Марья Васильевна, — всѣ куда-то исчезли: приставъ пропалъ и урядника съ собой утащилъ, земскаго нѣтъ... попъ мо-олчи-итъ!... Знаете? Мы старшину выбрали новаго, изъ своихъ, староста у насъ тоже молодой...
— Волостного сплавили, — добавилъ Трофимъ въ тонъ учительницѣ.
— Да, вотъ смѣшно! — подхватила та. — Ха-ха-ха!.. Онъ доносами пробавлялся. Ему жалованья убавили, чтобы ушелъ. Писарь не уходитъ. Однажды сидятъ они утромъ, съ женой, чай пьютъ. Подъѣзжаютъ подводы:
— Собирайся, гражданинъ, укладывайся, — говорятъ, — мы надумали тебя на собственную квартиру доставить изъ общественнаго дома. Поблѣднѣлъ. Писариха плачетъ.
— Куда мы теперь дѣнемся? Зима на носу... у насъ двое дѣтей.
— Ничего, — говорятъ мужики, — тамъ надумаете въ городѣ, какъ быть. Мы тебѣ въ городѣ и помѣщеніе приглядѣли... А насчетъ дѣтей будь покоенъ. У Семена Доброва, что по твоей милости въ острогѣ сидитъ, четверо дѣтей-то... и то не тужитъ.
— Такъ и перевезли. Никаноръ у насъ теперь писаремъ.
— Вотъ какъ, — пошутилъ я, — у васъ республика!
— Мы такъ и прозываемся: Лапотная демократическая республика! — поддержалъ Трофимъ шутку. — Порядки завели все новые: кабакъ закрыли, такъ что и духу виннаго въ селѣ нѣтъ, воровства тоже не слыхать. Строгости у насъ пошли большія. Обходы каждую ночь ходятъ... Дружина составилась изъ парней, человѣкъ сто... она патрули высылаетъ. Судиться приходятъ къ патрульнымъ! Намеднись у Гараськи-стражника обыскъ былъ, нашли изъ краденаго кое-что... При старомъ-то строѣ они, подлецы, потаскивали-таки. Думали, рядили: какъ съ нимъ поступить? Законовъ такихъ настоящихъ нѣтъ, прогнать его некуда: свой сельскій. Ма-ах-нули рукой!..
— Онъ все такой-же?
— A то? Коло кого ему поумнѣть-то!
Гости уѣхали, взявъ съ меня слово побывать въ Лапотномъ по первому санному пути. Вскорѣ, однако, наступили событія, заставившія отложить мою поѣздку до весны.