Познакомились мы съ Гараськой въ ту зиму, когда надъ Россіей повисла опасность японской войны.
Я велъ тогда въ нѣсколькихъ селахъ нашего уѣзда вечерніе курсы для взрослыхъ, и Гараська былъ въ числѣ моихъ учениковъ. Приходилось мнѣ ѣздить. Зима стояла чудесная, бодрая. Каждое утро выпадалъ свѣжій, пушистый иней. Заботливо и изысканно украшалъ онъ кусты въ небесно-чистый нарядъ. Старое жнивье, обрывистая пасть оврага, лохмотья крышъ у избъ и сараевъ — все осыпано бисеромъ, блестками, подернуто матовой тканью воздушнаго кружева. Вверху гаснетъ близкое молочно-бурое небо, a впереди стелется ровная зимняя дорога: легкая, пѣвучая и гулкая, какъ чугунка, безъ раскатовъ, безъ выбоинъ.
Пріѣхали въ село. Пара поджарыхъ заиндивѣлыхъ „киргизятъ“ дружно подвертываетъ санки къ школьному крыльцу. А тамъ просторный классъ ужъ полонъ бодраго оживленія. Деревенская молодежь, наивная, жадная до знаній, плотными рядами заполнила самодѣльныя парты и работаетъ.
Славная, свѣтлоликая молодежь!
Впослѣдствіи она смѣлымъ авангардомъ пошла въ революцію, и революція, жадная до честныхъ, беззавѣтно-правдивыхъ людей, многихъ сильныхъ сломила, здоровыхъ искалѣчила...
Тогда молодежь переживала предразсвѣтное пробужденіе. Дыханіе свободы ужъ рѣяло надъ деревней: и несознанная упорная сила толкала даровитыхъ, талантливыхъ парней на путь сомнѣній и критики.
Тѣ, кого народная молва назвала „студентами“, были впереди. Они ужъ не считали старую, вѣками сложившуюся правду — святой правдой. Дѣдовская мудрость въ ихъ глазахъ была хрупка и бездоказательна.
„Студенты“ запоемъ читали научныя популярныя книги, ловили чуткимъ умомъ новыя идеи. Они учились, чтобы перестроить на новый, заманчивый ладъ свою жизнь, жизнь своей деревни. Таковы были ученики вечернихъ курсовъ. Но странно: кромѣ талантливой молодежи, исправно посѣщали школу и тупицы, бездарные, неразвитые. Тупицы много писали, внимательно слушали учителя. Однако, тетради ихъ были полны безсвязныхъ словъ, тайно списанныхъ у товарищей, и все, что говорилось въ классѣ, они комкали въ своихъ головахъ въ какой-то сумбуръ, нелѣпый и смѣшной.
Къ счастью, тупицъ было мало, и въ селѣ Лапотномъ, гдѣ занятія шли особенно удачно, такимъ „исправнымъ“ тупицей считали Гараську. Гараська былъ здоровякъ, плотно сложенъ и угрюмъ. Смуглое квадратное лицо, густо обросшее черной щетинистой бородой, было кстати отмѣчено сѣрыми стоячими глазами и парою маленькихъ мышиныхъ ушей. Въ немъ замѣчалось удивительное сочетаніе типовъ: монгольскаго, славянскаго и финскаго. Полу-татаринъ, полу-русскій, онъ съ лица напоминалъ Пугачева, какимъ малюютъ его на лубочныхъ картинкахъ. Онъ и смѣялся мало. Его толстыя губы вытягивались рѣдко въ улыбку, развѣ когда приходилось разговаривать съ начальствомъ. За то Гараська отличался услужливостью и угодливостью къ батюшкѣ и учителю. Подать, принести, придержать, стереть съ доски — все это дѣлалъ онъ съ большой готовностью.
Возможно, что эти привычки были воспитаны въ немъ военной службой, но парни ихъ не прощали. Бывало, только пристроится Гараська къ списыванію, а кто-нибудь кричитъ:
— Гараська! Вишь, мѣлу нѣтъ... бѣги попрытче!
И Гараська срывается съ парты, чтобы бѣжать за мѣломъ. Надъ Гараськой смѣялись, шутили, но онъ отмалчивался и не лѣзъ въ драку. Для меня онъ оставался загадкой. Говорили, что онъ мѣтитъ получить мѣсто объѣздчика у сосѣдняго барина и ходитъ въ школу, чтобы кое-чему подучиться; но думать, что угодливостью и списываніемъ научишься чему-нибудь, было странно и для Гараськи.
Зима проходила. Въ концѣ февраля наступила оттепель: дороги испортились, овражки наполнились предательской снѣжной кашей, лѣсъ закутался коричневой дымкой. Деревня стояла сѣрой, мокрой, неряшливой.
Ѣздить становилось трудно. Нѣсколько разъ мы съ ямщикомъ тонули, но дружные „киргизы“ по прежнему бойко подкатывали набухшія санки къ школьному крыльцу.
Среди зимы въ Лапотномъ умеръ учитель. Назначили молодую, только еще со школьной скамьи, учительницу. Оживленіе въ школѣ выросло. „Студенты“ стали заходить въ школу чуть ли не каждый день. За чайнымъ столомъ скромной учительской квартиры часто шли горячіе споры, какъ на сходкахъ настоящихъ студентовъ.
Бѣлокурый богатырь Трофимъ, хохотунъ и тонкій законникъ Никаноръ, заика Василій — были постоянными гостями Марьи Васильевны. Они первые познакомились съ запрещенными книжками. Книжки открыли имъ широкую даль свободной жизни, указали возможность народнаго счастья. Вокругъ нихъ толкались остальные. Когда начались военныя дѣйствія, пошла въ ходъ газета.
По почтовымъ днямъ въ классѣ всегда было людно, шумно и душно. Наши занятія невольно отклонились въ сторону политики. Какъ разъ въ это время Гараська пропалъ: онъ, видать, понялъ всю безполезность своего усердія. Его скоро забыли.
Однажды, во время занятій появляется въ классѣ полицейскій... Бритый, съ закрученными черными усами, онъ сталъ поодаль и, видимо, рисовался.
Полиція не разъ пыталась и раньше установить на курсахъ наблюдательный постъ, но мы были чутки къ нарушенію своихъ правъ, и парни всегда выпроваживали изъ класса полицію, теперь же были равнодушны.
Полицейскій повертѣлся минутъ десять въ глубинѣ класса и вышелъ важнымъ размѣреннымъ шагомъ.
— Видалъ Гараську? — спросили меня послѣ урока парни.
— Приходилъ величаться... Я-ста, не я-ста, въ полицію нанялся! — сообщали они.
Приходившій въ классъ полицейскій былъ, дѣйствительно, Гараська. О немъ теперь вспомнили.
— Ха-ха-ха! По-лиція!..
— Ну и шутъ гороховый! Какъ, вѣдь, пузо-то выпятилъ...
— Мѣтилъ въ объѣздчики...
— Кто его возьметъ въ объѣздчики?.. Въ объѣздчикахъ какой ни какой разумъ требуется! Хоть собачье понятіе, а его надо имѣть въ башкѣ-то... Онъ возъ назьму свалить не умѣетъ. Осенью это было: наложилъ телѣгу, вывезъ подъ кручу. Лошадь подвернула подъ горку, полегче ей такъ-то, а онъ ухватился за заднюю ось и хочетъ телѣгу въ гору перевернуть: натужился, красный весь... Ефимъ Терентьичъ подходитъ:
— Что, слышь, воинъ Христовъ, аль гору свернуть надумалъ?
Завернулъ Ефимъ Терентьичъ лошадь на другой бочекъ — возъ самъ опрокинулся!.. Смѣху что было...
— Н-да, дурака въ объѣздчики не наймутъ.
— То-то вотъ и есть!.. А тутъ все его дѣло — гончихъ собакъ маханиной кормить... Дай-подай четвертную на мѣсяцъ.
— Дуракамъ счастье.
— Велико счастье?!.. Кто пойдетъ въ полицію?.. Ты пойдешь?..
— По-о-йду!.. Ну ее къ нечистому... наплюешь и на четвертную!..
— То-то!..
Послѣ этого разговора мы больше не вспоминали Гараську.
Вскорѣ, по волѣ мудраго начальства, вечерніе курсы покончили свое существованіе. Я вынужденъ былъ покинуть деревню.