Познакомились мы с Гараськой в ту зиму, когда над Россией повисла опасность японской войны.
Я вел тогда в нескольких селах нашего уезда вечерние курсы для взрослых, и Гараська был в числе моих учеников. Приходилось мне ездить. Зима стояла чудесная, бодрая. Каждое утро выпадал свежий пушистый иней. Заботливо и изысканно украшал он кусты в небесно-чистый наряд. Старое жнивье, обрывистая пасть оврага, лохмотья крыш у изб и сараев — все осыпано бисером, блестками, подернуто матовой тканью воздушного кружева. Вверху гаснет близкое молочно-бурое небо, а впереди стелется ровная зимняя дорога, легкая, певучая и гулкая, как чугунка, без раскатов, без выбоин.
Приехали в село. Пара поджарых заиндевелых «киргизят» дружно подвертывает санки к школьному крыльцу. А там просторный класс уж полон бодрого оживления. Деревенская молодежь, наивная, жадная до знаний, плотными рядами заполнила самодельные парты и работает.
Славная, светлоликая молодежь!
Впоследствии она смелым авангардом пошла в революцию, и революция, жадная до честных, беззаветно правдивых, многих сильных сломила, здоровых искалечила...
Тогда молодежь переживала предрассветное пробуждение. Дыхание свободы уже реяло над деревней: и неосознанная упорная сила толкала даровитых, талантливых парней на путь сомнений и критики.
Те, кого народная молва назвала «студентами», были впереди. Они уже не считали старую, веками сложившуюся правду — святой правдой. Дедовская мудрость в их глазах была хрупка и бездоказательна.
«Студенты» запоем читали научные популярные книги, ловили чутким умом новые идеи. Они учились, чтобы перестроить на новый, заманчивый лад свою жизнь, жизнь своей деревни. Таковы были ученики вечерних курсов. Но странно: кроме талантливой молодежи, исправно посещали школу и тупицы, бездарные, неразвитые. Тупицы много писали, внимательно слушали учителя. Однако тетради их были полны бессвязных слов, тайно списанных у товарищей, и все, что говорилось в классе, они комкали в своих головах в какой-то сумбур, нелепый и смешной.
К счастью, тупиц было мало, и в селе Лапотном, где занятия шли особенно удачно, таким «исправным» тупицей считали Гараську. Гараська был здоровяк, плотно сложен и угрюм. Смуглое квадратное лицо, густо обросшее черной щетинистой бородой, было кстати отмечено серыми стоячими глазами и парою маленьких мышиных ушей. В нем замечалось удивительное сочетание типов: монгольского, славянского и финского. Полутатарин, полурусский, он с лица напоминал Пугачева, каким малюют его на лубочных картинках. Он и смеялся мало. Его толстые губы вытягивались редко в улыбку, разве когда приходилось разговаривать с начальством. Зато Гараська отличался услужливовостью и угодливостью к батюшке и учителю. Подать, принести, придержать, стереть с доски — все это делал он с большой готовностью.
Возможно, что эти привычки были воспитаны в нем военной службой, но парни их не прощали. Бывало, только пристроится Гараська к списыванию, а кто-нибудь кричит:
— Гараська! Вишь, мелу нет... беги попрытче!
И Гараська срывается с парты, чтобы бежать за мелом. Над Гараськой смеялись, шутили, но он отмалчивался и не лез в драку. Для меня он оставался загадкой. Говорили, что он метит получить место объездчика у соседнего барина и ходит в школу, чтобы кое-чему подучиться, но думать, что угодливостью и списыванием научишься чему-нибудь, было странно и для Гараськи.
Зима проходила. В конце февраля наступила оттепепель: дороги испортились, овражки наполнились предательской снежной кашей, лес закутался коричневой дымкой. Деревня стояла серой, мокрой, неряшливой.
Ездить становилось трудно. Несколько раз мы с ямщиком тонули, но дружные «киргизы» по-прежнему бойко подкатывали набухшие санки к школьному крыльцу.
Среди зимы в Лапотном умер учитель. Назначили молодую, только со школьной скамьи, учительницу. Оживление в школе выросло. «Студенты» стали заходить в школу чуть ли не каждый день. За чайным столом скромной учительской квартиры часто шли горячие споры, как на сходках настоящих студентов.
Белокурый богатырь Трофим, хохотун и тонкий законник Никанор, заика Василий были постоянными гостями Марьи Васильевны. Они впервые познакомились с запрещенными книгами. Книжки открыли им широкую даль свободной жизни, указали возможность народного счастья. Вокруг них толкались остальные. Когда начались военные действия, пошла в ход газета.
По почтовым дням в классе всегда было людно, шумно и душно. Наши занятия невольно отклонились в сторону политики. Как раз в это время Гараська пропал: он, видать, понял всю бесполезность своего усердия. Его скоро забыли.
Однажды во время занятий появляется в классе полицейский... Бритый, с закрученными черными усами, он стал поодаль и, видимо, рисовался.
Полиция не раз пыталась и раньше установить на курсах наблюдательный пост, но мы были чутки к нарушению своих прав, и парни всегда выпроваживали из класса полицию, теперь же были равнодушны.
Полицейский повертелся минут десять в глубине класса и вышел важным размеренным шагом.
— Видал Гараську? — спросили меня после урока парни.
— Приходил величаться... Я-ста, не я-ста, в полицию нанялся! — сообщили они.
Приходивший в класс полицейский был действительно Гараська. О нем теперь вспомнили.
— Ха-ха-ха! По-лиция!..
— Ну и шут гороховый! Как ведь пузо-то выпятил...
— Метил в объездчики...
— Кто его возьмет в объездчики?.. В объездчиках какой-никакой разум требуется! Хоть собачье понятие, а его надо иметь в башке-то... Он воз назьму свалить не умеет. Осенью это было: наложил телегу, вывез под кручу. Лошадь подвернула под горку, полегче ей так-то, а он ухватился за заднюю ось и хочет телегу в гору перевернуть: натужился весь, красный весь... Ефим Терентьич подходит:
— Что, слышь, воин Христов, аль гору свернуть надумал?
Завернул Ефим Терентьич лошадь на другой бок — воз сам опрокинулся!.. Смеху что было...
— Н-нда, дурака в объездчики не возьмут.
— То-то вот и есть!.. А тут все его дело — гончих собак маханиной кормить... Дай-подай четвертную на месяц.
— Дуракам счастье.
— Велико счастье?! Кто пойдет в полицию?.. Ты пойдешь?
— По-о-йду!.. Ну ее к нечистому... наплюешь и на четвертную!..
— То-то!..
После этого разговора мы больше не вспоминали Гараську.
Вскоре, по воле мудрого начальства, вечерние курсы покончили свое существование. Я вынужден был покинуть деревню.