Содержаніе. Поднявъ голову и отерѣвъ уста о волосы изгрызенной головы, грѣшникъ повѣствуетъ, что онъ, графъ Уголино, вмѣстѣ съ дѣтьми и внуками, предательски былъ схваченъ архіепископомь Руджіери, голову котораго онъ теперь грызетъ, посаженъ въ тюрьму и въ ней уморенъ голодомъ. Данте, по окончаніи страшнаго разсказа изливается въ сильной рѣчи противъ Пизы, родины графа, и за тѣмъ, покинувъ грѣшника, вступаетъ за Виргиліемъ въ третье отдѣленіе деватаго круга — Птоломею, гдѣ совершается казнь надъ предателями друзей своихъ. Они обращены лицемъ къ верху, вѣчно плачутъ, но слезы тотчасъ замерзаютъ передъ ихъ глазами, и скорбь, не находя исхода изъ глазъ, съ удвоеннымъ бременемъ упадаетъ имъ на сердце. Одинъ изъ этихъ предателей, монахъ Альбериго, умоляетъ Данте снять съ него куски замерзшихъ слезъ: поэтъ обещается и тѣмъ заставлаетъ грѣшника открыть свое имя; при этомъ грѣшникъ объявляетъ ему, что Птоломея имѣетъ то преимущество передъ другими мѣстами ада, что души измѣнниковъ упадаютъ въ нее прежде, чѣмъ кончится срокъ ихъ жизни, и въ примѣръ приводитъ душу своего сосѣда по мукѣ Бранки д'Орія. Не исполнивъ обѣщанія, Данте удаляется отъ грѣшника, кончая пѣснь сильнымъ порицаніемъ жителей Генуи.
1 Уста подъялъ отъ мерзостнаго брашна
Сей грѣшникъ, вмигъ отеръ ихъ по власамъ
Главы, имъ въ тылъ изгрызенной такъ страшно,
4 И началъ онъ: «Ты хочешь, чтобъ я самъ
Раскрылъ ту скорбь, что томитъ какъ бремя,
Лишь вспомню то, о чемъ я передамъ.
7 Но коль слова мои должны быть сѣмя,
Чтобъ плодъ его злодѣю въ срамъ возникъ,—
И рѣчь и плачь услышишь въ то же время.
10 Не знаю, кто ты, какъ сюда проникъ;
Но убѣжденъ, что слышу гражданина
Флоренціи: такъ звученъ твой языкъ!
154 Съ подлѣйшею романскою душой
Я зрѣлъ изъ васъ такого, что за дѣло,
Какъ духъ, въ Коцитѣ стынетъ подъ волной,
157 Хоть кажется и здравствуетъ какъ тѣло.
Комментаріи.
[273]4. Къ поясненію этого знаменитаго разсказа служитъ историческій очеркъ политическихъ событій въ Пизѣ, составленный Филалетесомъ по подлиннымъ документамъ и приложенный въ концѣ книги.
[274]22. Въ подлин.: dalla muda. Muda собственно клѣтка, куда сажаютъ соколовъ, когда они линяютъ.
23. Мѣстность этой башни опредѣлена теперь довольно вѣрно: остатки ея и понынѣ еще видны въ одномъ зданіи, принадлежащемъ ордену Св. Стефано, въ Пизѣ. Въ дарственной записи этого зданія ордену изъ временъ Медичи сказано: Danamus turrim olim dictam della fame.
25. Уголоно оставался въ башнѣ Гваланди, названной съ того времени Башнею Голода, съ Августа 1288 по Мартъ 1289, стало быть: около семи мѣсяцевъ.
28—33. Этотъ сонъ Уголино есть предзнаменованіе близкой его смерти. Руджіери очень глубокомысленно представляется въ этомъ сновидѣніи какъ вождь и глава охоты; Сисмонди, Гваланди и Ланфранки, прочіе вожди гибеллинской партіи, суть ловчіе, управляющіе псицами — чернью Пизы; волкъ съ волчатами очевидно Уголино съ дѣтьми.
31. Monte San Giuliano, гора между двумя городами, въ 12 миль отъ каждаго.
51. Во всей этой сценѣ ужаса сыновья и внуки графа Уголино представляются намъ юношами и дѣтьми, а ниже въ ст. 88 прямо сказано, что они по молодости лѣтъ своихъ не могли быть причастны преступленію, въ которомъ обвиняли ихъ отца и дѣда. Между тѣмъ теперь доказано, что младшій изъ нихъ былъ женатъ уже во время этого событія. Но кто же упрекнетъ великаго художника въ томъ, что онъ пожертвовалъ историческою вѣрностью поэтической цѣли, которая только тогда и могла быть достигнута, когда мы убѣждены, что дѣйствующія лица не только невинны, но и не способны къ преступленію? Штрекфуссъ.
56—57. Взглянувъ на искаженныя лица дѣтей своихъ, Уголино узнаетъ въ нихъ страшное изображеніе своего лица.
74. И такъ Уголино умеръ на девятый день. Франческо де Бути повѣствуетъ, что двери башни отворили черезъ 8 дней (dopo le otto giorni).
75. Нѣкоторые комментаторы новѣйшаго времени (Розини, Карминьяно) старались объяснить этотъ стихъ въ томъ смыслѣ, что будто бы голодъ заставилъ наконецъ Уголино питаться трупами своихъ дѣтей. Куда ни заводитъ людей сильное желаніе блиснуть своимъ остроуміемъ! Съ какимъ изумительнымъ искусствомъ умѣлъ великій поэтъ остаться въ крайнихъ границахъ между ужаснымъ и отвратительнымъ: и вотъ теперь въ послѣднемъ стихѣ однимъ ударомъ онъ уничтожаетъ въ насъ все участіе, которое до сего времени мы питали къ несчастному старцу! Въ грандіозномъ этомъ разсказѣ мы видимъ престарѣлаго отца, который, чтобъ не печалить дѣтей своихъ, великодушно скрываетъ въ сердцѣ мучительнѣйшую скорбь и молча сноситъ муки голода; — старца, который не прежде, какъ по смерти всѣхъ дѣтей своихъ и внуковъ, начинаетъ оглашать воздухъ темницы ихъ именами,— который,
[277]ослѣпнувъ отъ потери силъ, еще бродитъ по тѣламъ своихъ возлюбленныхъ: эта великодушная твердость, эта безпредѣльная любовь торжественно возстаютъ передъ нашими глазами и наполняютъ сердце наше чувствомъ неизъяснимаго умиленія, чувствомъ, уравновѣшивающимъ до нѣкоторой степени всѣ ужасы голодной смерти. Представьте же теперь, что отецъ рѣшается утолить свой голодъ трупами дѣтей своихъ, что старикъ вынужденъ голодомъ къ тому, что не входило въ голову даже его дѣтямъ, не смотря на то, что муки голода несравненно сильнѣе въ дѣтскомъ возрастѣ; представьте всю омерзительность такого поступка, и вы навѣрное съ отвращеніемъ и негодованемъ закроете книгу. Штрекфуссъ.
76—78. Смыслъ этой группы слѣдующій: въ воображеніи Руджіери, какъ скоро пробудилась въ немъ совѣсть, безпрестанно рисуется ужасный образъ, голоднаго Уголино; такъ равно и графъ Уголино вѣчно видитъ предъ очами ненавистную тѣнь своего предателя и вѣчно питаетъ къ ней только одно чувство: ненависть и жажду мести. Копишъ.
80. Т. е. Италіи, гдѣ употребляется утвердительная частица si. Романскіе языки въ то время раздѣлялись по частицѣ утвержденія на langue de si (италіанскій), langue d'oc (испанскій), langue d'oui (французскій). Вотъ что говоритъ объ этомъ Данте въ своемъ трактатѣ De vulgari eloquentia: «На всемъ пространствѣ отъ устья Дуная или Palus Maeotis на западъ до предѣловъ Англіи, Италіи и Франціи употребителенъ одинъ языкъ, хотя у Славянъ, Венгровъ, Нѣмцевъ, Саксонцевъ и Англичанъ распадается на различныя нарѣчія (vulgari): отличительнымъ признакомъ всѣхъ этихъ нарѣчій служитъ то, что всѣ упомянутые народы для утвержденія употребляютъ частицу «Ja». Далѣе, идя отъ устья Дуная на востокъ, т. е. отъ границъ Венгріи, начинается другой языкъ. Наконецъ вся остальная часть земли въ Европѣ имѣетъ третій языкъ, хотя и раздѣленный въ настоящее время на три нарѣчія: ибо одни народы, утверждая говорятъ «oc», другіе «oui», третьи «si», именно Испанцы, Французы и Италіанцы.» (Данте, De vulgari eloquentia, Cap. VIII). Отсюда видно, что Данте правильно различаетъ два главнѣйшіе языка въ Европѣ, хотя несправедливо отнесъ Венгровъ и Славянъ къ Нѣмцамъ.
82. Капрайя, островъ при впаденіи Арно въ море. Въ подлин. упомянутъ еще др. островъ Горгона.
[278]88. Древніе Ѳивы съ самаго своего основанія были театромъ величайшихъ преступленій и убійствъ; о многихъ изъ нихъ упомянуто выше (Ада XXX, 1—3 и пр.); къ нимъ нужно прибавить то, что первоначальные Ѳивяне возникшіе изъ зубовъ, посѣянныхъ Кадмомъ, истребили другъ друга. Наконецъ въ Ѳивахъ два брата Этеоклъ и Полиникъ умертвили другъ друга въ поединкѣ; мать ихъ Іокаста повѣсилась, а сестра Антигона погребена живая.
91. Поэты вступаютъ теперь въ третье отдѣленіе девятаго круга — въ Птоломею (ст. 124), названную по имени Птоломея, сына Авувова, умертвившаго Симона Маккавея съ его сыновьями Іудою и Маттафіемъ и множество друзей ихъ во время пира (Кн. I Макков. гл. XVI, 15 и 16). Поэтому Піетро ди Данте полагаетъ, что здѣсь наказуются души только тѣхъ грѣшниковъ, которые измѣннически погубили своихъ друзей во время пира, стало быть души нарушителей гостепріимства.
94—99. Грѣшники въ Птоломеѣ лежатъ на спинѣ; они вѣчно плачутъ, но слезы, начиная отъ глазницъ, замерзаютъ въ тяжелыя льдины и потому, не находя выхода, ложатся тяжелою скорбію на сердце. Измѣнившій другу оскорбляетъ сокровенныя нѣдра самаго себя, потому что другъ есть, такъ сказать, часть нашего сердца. Потому скорбь объ измѣнѣ другу должна сильнѣе тяготить сердце, нежели всякое другое горе. Копишъ.
[279]105. Т. е. можетъ ли возникнуть вѣтеръ, когда лучи солнца не извлекаютъ здѣсь паровъ и когда, стало быть, ничто не нарушаетъ равновѣсія въ атмосферѣ? Филалетесъ.
107. Она возникаеть отъ взмаховъ крылъ Люцифера (Ада XXXIV, 50—52).
111. Тѣнь эта принимаетъ Данта и Виргилія за грѣшниковъ, которые по важности совершенной ими измѣны идутъ занять мѣсто въ послѣднемъ отдѣлѣ этого круга — въ Джіудеккѣ.
118. Альбериго де'Манфреди, монахъ изъ Веселой Братіи (Ада XXIII, 103 и пр.), членъ могущественнаго дома Манфреди, въ Фаэнцѣ, дома стоявшаго во главѣ гвельфской партіи. Однажды, поссорившись съ родственникомъ своимъ Манфреди де'Манфреди, Альбериго получилъ отъ него пощечину. Пылая мщеніемъ, онъ скрылъ однакожъ свою злобу и, повидимому, примирился съ Манфреди. Для заключенія окончательнаго примиренія онъ пригласилъ Манфреди
[280]съ его сыномъ Альбергетто, еще почти ребенкомъ, къ себѣ на пиръ. Въ концѣ обѣда онъ закричалъ: принесите фрукты! на этотъ условленный знакъ прибѣжали Уголино и Франческо де'Манфреди и убили несчастнаго отца съ сыномъ. Филалетесъ.
120. Mathaeus de Griffonibus говоритъ, что фрукты брата Альбериго вошли въ пословицу; Данте дѣлаетъ по видимому намекъ на эту поговорку, а также и на то, что убійство, согласно съ преданіемъ, совершено въ саду. Смыслъ этой пословицы: за худое получаю худшее, или изъ огня да въ полымя.
126. Въ подлин. Атропосъ, парка, перерывающая нить жизни, смерть.
129—132. «Какъ скоро душа измѣнитъ другу, тотчасъ вся любовь ея исчезаетъ, душа цѣпенѣетъ во льду вѣчной ненависти, она утратила жизнь и всѣ ея удовольствія; она умерла вживѣ и всѣ ея дѣйствія устремлены къ одной цѣли — дѣлать зло.» Копишъ.
137. Серъ Бранка д'Оріа, генуезецъ, изъ гибеллинской фамиліи д'Оріа, въ союзѣ съ своимъ племянннкомъ, измѣннически умертвилъ во время дружеской трапезы своего тестя Микеле Цанке (Ада XXII, 88 и пр.), чтобъ завладѣть его помѣстьями въ Сардиніи. Подробнѣе о д'Оріа и Спинола, двухъ фамиліяхъ, управлявшихъ въ то время Генуей, см. у Филалетеса, Die Hölle p. 282.
[281]150. Данте измѣняетъ данному слову. «Этотъ поступокъ ставили въ упрекъ поэту; но на землѣ онъ конечно бы такъ не поступилъ. Могъ ли онъ представить намъ свой адъ ужаснѣе, какъ изобразивъ его такимъ мѣстомъ, гдѣ исчезаютъ всѣ человѣческія чувства и гдѣ нарушаются всѣ понятія о долгѣ? Выше онъ выказывалъ болѣе чаловѣколюбія, но здѣсь — онъ на днѣ ада.» Каннегиссеръ.
151—153. Этой выходкѣ Данта противъ Генуезцевъ можетъ служить оправданіемъ слѣдующее мѣсто изъ собственнаго ихъ лѣтописца Іакопо д'Оріа. Изобразивъ цвѣтущее состояніе, торговлю и богатство Генуи, онъ прибавляетъ: «Но хотя Генуя и стояла тогда на такой степени могущества славы и богатства, однакожъ, не смотря на то, стали появляться все чаще и чаще убійцы, злодѣи и всякаго рода нарушители правосудія какъ внутри, такъ и внѣ города; ибо эти злодѣи въ правленіе упомянутаго подесты день и ночь ранили и убивали другъ друга мечами и копьями. Поэтому мудрые (sapientes, buon' uomi, prud' hommes) положили на общемъ совѣтѣ избрать изъ среды своей 18 предусмотрительныхъ и умныхъ людей, предоставивъ имъ на мѣсяцъ полную свободу и власть дѣлать все, что найдутъ они необходимымъ для водворенія спокойствія въ горедѣ (bonum statum civitatis).» (Annal. Genues. Mur. Sc. rer. It. Vol. VI, 608). Замѣчательно, что Данте въ одной и той же пѣснѣ безпощадно порицаетъ два соперничествовавшіе между собою города — Геную и Пизу. Филалетесъ.
