Анна Каренина (Толстой)/Часть IV/Глава XXII/ДО
| ← Часть IV, глава XXI | Анна Каренина — Часть IV, глава XXII | Часть IV, глава XXIII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 547—552. |
Степанъ Аркадьевичъ съ тѣмъ нѣсколько торжественнымъ лицомъ, съ которымъ онъ садился въ предсѣдательское кресло въ своемъ присутствіи, вошелъ въ кабинетъ Алексѣя Александровича. Алексѣй Александровичъ, заложивъ руки за спину, ходилъ по комнатѣ и думалъ о томъ же, о чемъ Степанъ Аркадьевичъ говорилъ съ его женой.
— Я не мѣшаю тебѣ? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, при видѣ зятя вдругъ испытывая непривычное ему чувство смущенія. Чтобы скрыть это смущеніе, онъ досталъ только что купленную съ новымъ способомъ открыванія папиросницу и, понюхавъ кожу, досталъ папироску.
— Нѣтъ. Тебѣ нужно что-нибудь? — неохотно отвѣчалъ Алексѣй Александровичъ.
— Да, мнѣ хотѣлось… мнѣ нужно по… да, нужно поговорить, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, съ удивленіемъ чувствуя непривычную робость.
Чувство это было такъ неожиданно и странно, что Степанъ Аркадьевичъ не повѣрилъ, что это былъ голосъ совѣсти, говорившій ему, что дурно то, что онъ былъ намѣренъ дѣлать. Степанъ Аркадьевичъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и поборолъ нашедшую на него робость.
— Надѣюсь, что ты вѣришь въ мою любовь къ сестрѣ и въ искреннюю привязанность и уваженіе къ тебѣ, — сказалъ онъ краснѣя.
Алексѣй Александровичъ остановился и ничего не отвѣчалъ, но лицо его поразило Степана Аркадьевича бывшимъ на немъ выраженіемъ покорной жертвы.
— Я намѣренъ былъ, я хотѣлъ поговорить о сестрѣ и о вашемъ положеніи взаимномъ, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, все еще борясь съ непривычною застѣнчивостью.
Алексѣй Александровичъ грустно усмѣхнулся, посмотрѣлъ на шурина и, не отвѣчая, подошелъ къ столу, взялъ съ него начатое письмо и подалъ шурину.
— Я не переставая думаю о томъ же. И вотъ что я началъ писать, полагая, что я лучше скажу письменно и что мое присутствіе раздражаетъ ее, — сказалъ онъ, подавая письмо.
Степанъ Аркадьевичъ взялъ письмо, съ недоумѣвающимъ удивленіемъ посмотрѣлъ на тусклые глаза, неподвижно остановившіеся на немъ, и сталъ читать.
„Я вижу, что мое присутствіе тяготитъ васъ. Какъ ни тяжело мнѣ было убѣдиться въ этомъ, я вижу, что это такъ и не можетъ быть иначе. Я не виню васъ, и Богъ мнѣ свидѣтель, что я, увидѣвъ васъ во время вашей болѣзни, отъ всей души рѣшился забыть все, что было между нами, и начать новую жизнь. Я не раскаиваюсь и никогда не раскаюсь въ томъ, что я сдѣлалъ; но я желалъ одного — вашего блага, блага вашей души, и теперь я вижу, что не достигъ этого. Скажите мнѣ сами, что́ дастъ вамъ истинное счастіе и спокойствіе вашей душѣ. Я предаюсь весь вашей волѣ и вашему чувству справедливости“.
Степанъ Аркадьевичъ передалъ назадъ письмо и съ тѣмъ же недоумѣніемъ продолжалъ смотрѣть на зятя, не зная, что сказать. Молчаніе это было имъ обоимъ такъ неловко, что въ губахъ Степана Аркадьевича произошло болѣзненное содроганіе въ то время, какъ онъ молчалъ, не спуская глазъ съ лица Каренина.
— Вотъ что я хотѣлъ сказать ей, — сказалъ Алексѣй Александровичъ отвернувшись.
— Да, да… — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, не въ силахъ отвѣчать, такъ какъ слезы подступали ему къ горлу. — Да, да. Я понимаю васъ, — наконецъ выговорилъ онъ.
— Я желаю знать, чего она хочетъ, — сказалъ Алексѣй Александровичъ.
— Я боюсь, что она сама не понимаетъ своего положенія. Она не судья, — оправляясь говорилъ Степанъ Аркадьевичъ. —
Она подавлена, именно подавлена твоимъ великодушіемъ. Если она прочтетъ это письмо, она не въ силахъ будетъ ничего сказать, она только ниже опуститъ голову.
— Да, но что же въ такомъ случаѣ?.. какъ объяснить… какъ узнать ея желанія?
— Если ты позволяешь мнѣ сказать свое мнѣніе, то я думаю, что отъ тебя зависитъ указать прямо тѣ мѣры, которыя ты находишь нужными, чтобы прекратить это положеніе.
— Слѣдовательно ты находишь, что его нужно прекратить? — перебилъ его Алексѣй Александровичъ. — Но какъ? — прибавилъ онъ, сдѣлавъ непривычный жестъ руками предъ глазами: — не вижу никакого возможнаго выхода.
— Во всякомъ положеніи есть выходъ, — сказалъ, вставая и оживляясь, Степанъ Аркадьевичъ. — Было время, когда ты хотѣлъ разорвать… Если ты убѣдишься теперь, что вы не можете сдѣлать взаимнаго счастія…
— Счастіе можно различно понимать. Но положимъ, что я на все согласенъ, я ничего не хочу. Какой же выходъ изъ нашего положенія?
— Если ты хочешь знать мое мнѣніе, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ съ тою же смягчающею, миндально-нѣжною улыбкой, съ которой онъ говорилъ съ Анной. Добрая улыбка была такъ убѣдительна, что невольно Алексѣй Александровичъ, чувствуя свою слабость и подчиняясь ей, готовъ былъ вѣрить тому, что скажетъ Степанъ Аркадьевичъ. — Она никогда не выскажетъ этого. Но одно возможно, одного она можетъ желать, — продолжалъ Степанъ Аркадьевичъ, — это прекращенія отношеній и всѣхъ связанныхъ съ ними воспоминаній. По-моему въ вашемъ положеніи необходимо уясненіе новыхъ взаимныхъ отношеній. И эти отношенія могутъ установиться только свободой обѣихъ сторонъ.
— Разводъ, — съ отвращеніемъ перебилъ Алексѣй Александровичъ.
— Да, я полагаю, что разводъ, да, разводъ, — краснѣя повторилъ Степанъ Аркадьевичъ. — Это во всѣхъ отношеніяхъ самый разумный выходъ для супруговъ, находящихся въ такихъ отношеніяхъ, какъ вы. Что же дѣлать, если супруги нашли, что жизнь для нихъ невозможна вмѣстѣ? Это всегда можетъ случиться.
Алексѣй Александровичъ тяжело вздохнулъ и закрылъ глаза.
— Тутъ только одно соображеніе: желаетъ ли одинъ изъ супруговъ вступить въ другой бракъ? если нѣтъ, такъ это очень просто, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, все болѣе и болѣе освобождаясь отъ стѣсненія.
Алексѣй Александровичъ, сморщившись отъ волненія, проговорилъ что-то самъ съ собой и ничего не отвѣчалъ. Все, что для Степана Аркадьевича оказалось такъ очень просто, тысячу тысячъ разъ обдумывалъ Алексѣй Александровичъ. И все это ему казалось не только не очень просто, но казалось вполнѣ невозможно. Разводъ, подробности котораго онъ уже зналъ, теперь казался ему невозможнымъ потому, что чувство собственнаго достоинства и уваженіе къ религіи не позволяли ему принять на себя обвиненіе въ фиктивном прелюбодѣяніи и еще менѣе допустить, чтобы жена, прощеная и любимая имъ, была уличена и опозорена. Разводъ представлялся невозможнымъ и по другимъ, еще болѣе важнымъ причинамъ.
Что будетъ съ сыномъ въ случаѣ развода? Оставить его съ матерью было невозможно. Разведенная мать будетъ имѣть свою незаконную семью, въ которой положеніе пасынка и воспитаніе его будутъ, по всей вѣроятности, дурны. Оставить его съ собой? Онъ зналъ, что это было бы мщеніемъ съ его стороны, а онъ не хотѣлъ этого. Но кромѣ этого, всего невозможнѣе казался разводъ для Алексѣя Александровича потому, что, согласившись на разводъ, онъ этимъ самымъ губилъ Анну. Ему запало въ душу слово, сказанное Дарьей Александровной въ Москвѣ, о томъ, что, рѣшаясь на разводъ, онъ думаетъ о себѣ, а не думаетъ, что этимъ онъ губитъ ее безвозвратно. И онъ, связавъ это слово со своимъ прощеніемъ, со своею привязанностью къ дѣтямъ, теперь по-своему понималъ его. Согласиться на разводъ, дать ей свободу значило въ его понятіи отнять у себя послѣднюю привязу къ жизни — дѣтей, которыхъ онъ любилъ, а у нея — послѣднюю опору на пути добра и ввергнуть ее въ погибель. Если она будетъ разведенною женой, онъ зналъ, что она соединится съ Вронскимъ и связь эта будетъ незаконная и преступная, потому что женѣ, по смыслу закона церкви, не можетъ быть брака, пока мужъ живъ. „Она соединится съ нимъ, и черезъ годъ-два или онъ броситъ ее, или она вступитъ въ новую связь, — думалъ Алексѣй Александровичъ. — И я, согласившись на незаконный разводъ, буду виновникомъ ея погибели“. Онъ все это обдумывалъ сотни разъ и былъ убѣжденъ, что дѣло развода не только не очень просто, какъ говорилъ его шуринъ, но совершенно невозможно. Онъ не вѣрилъ ни одному слову Степана Аркадьевича, на каждое слово его имѣлъ тысячи опроверженій, но онъ слушалъ его, чувствуя, что его словами выражается та могущественная грубая сила, которая руководитъ его жизнью и которой онъ долженъ будетъ покориться.
— Вопросъ только въ томъ, какъ, на какихъ условіяхъ ты согласишься сдѣлать разводъ. Она ничего не хочетъ, не смѣетъ просить тебя, она все предоставляетъ твоему великодушію.
„Боже мой! Боже мой! за что?“ подумалъ Алексѣй Александровичъ, вспомнивъ подробности развода, при которомъ мужъ бралъ вину на себя, и тѣмъ же жестомъ, какимъ закрывался Вронскій, закрылъ отъ стыда лицо руками.
— Ты взволнованъ, я это понимаю. Но если ты обдумаешь…
„И ударившему въ правую щеку подставь лѣвую, и снявшему кафтанъ отдай рубашку“, подумалъ Алексѣй Александровичъ.
— Да, да! — вскрикнулъ онъ визгливымъ голосомъ, — я беру на себя позоръ, отдаю даже сына, но… но не лучше ли оставить это? Впрочемъ, дѣлай, что хочешь…
И онъ, отвернувшись отъ шурина, такъ чтобы тотъ не могъ видѣть его, сѣлъ на стулъ у окна. Ему было горько, ему было стыдно, но вмѣстѣ съ этимъ горемъ и стыдомъ онъ испытывалъ радость и умиленіе предъ высотой своего смиренія.
Степанъ Аркадьевичъ былъ тронутъ. Онъ помолчалъ.
— Алексѣй Александровичъ, повѣрь мнѣ, что она оцѣнитъ твое великодушіе, — сказалъ онъ. — Но видно, это была воля Божія, — прибавилъ онъ и, сказавъ это, почувствовалъ, что это было глупо, и съ трудомъ удержалъ улыбку надъ своею глупостью.
Алексѣй Александровичъ хотѣлъ что-то отвѣтить, но слезы остановили его.
— Это несчастіе роковое и надо признать его. Я признаю это несчастіе совершившимся фактомъ и стараюсь помочь и ей, и тебѣ, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
Когда Степанъ Аркадьевичъ вышелъ изъ комнаты зятя, онъ былъ тронутъ, но это не мѣшало ему быть довольнымъ тѣмъ, что онъ успѣшно совершилъ это дѣло, такъ какъ онъ былъ увѣренъ, что Алексѣй Александровичъ не отречется отъ своихъ словъ. Къ этому удовольствію примѣшивалось еще и то, что ему пришла мысль, что, когда это дѣло сдѣлается, онъ женѣ и близкимъ знакомымъ будетъ задавать вопросъ: „какая разница между мной и фельдмаршаломъ? — Фельдмаршалъ дѣлаетъ разводъ — и никому отъ того не лучше, а я сдѣлалъ разводъ — и троимъ стало лучше… Или: какое сходство между мной и фельдмаршаломъ? Когда… Впрочемъ, придумаю лучше“, сказалъ онъ себѣ съ улыбкой.