шурина и, не отвѣчая, подошелъ къ столу, взялъ съ него начатое письмо и подалъ шурину.
— Я не переставая думаю о томъ же. И вотъ что я началъ писать, полагая, что я лучше скажу письменно и что мое присутствіе раздражаетъ ее, — сказалъ онъ, подавая письмо.
Степанъ Аркадьевичъ взялъ письмо, съ недоумѣвающимъ удивленіемъ посмотрѣлъ на тусклые глаза, неподвижно остановившіеся на немъ, и сталъ читать.
„Я вижу, что мое присутствіе тяготитъ васъ. Какъ ни тяжело мнѣ было убѣдиться въ этомъ, я вижу, что это такъ и не можетъ быть иначе. Я не виню васъ, и Богъ мнѣ свидѣтель, что я, увидѣвъ васъ во время вашей болѣзни, отъ всей души рѣшился забыть все, что было между нами, и начать новую жизнь. Я не раскаиваюсь и никогда не раскаюсь въ томъ, что я сдѣлалъ; но я желалъ одного — вашего блага, блага вашей души, и теперь я вижу, что не достигъ этого. Скажите мнѣ сами, что́ дастъ вамъ истинное счастіе и спокойствіе вашей душѣ. Я предаюсь весь вашей волѣ и вашему чувству справедливости“.
Степанъ Аркадьевичъ передалъ назадъ письмо и съ тѣмъ же недоумѣніемъ продолжалъ смотрѣть на зятя, не зная, что сказать. Молчаніе это было имъ обоимъ такъ неловко, что въ губахъ Степана Аркадьевича произошло болѣзненное содроганіе въ то время, какъ онъ молчалъ, не спуская глазъ съ лица Каренина.
— Вотъ что я хотѣлъ сказать ей, — сказалъ Алексѣй Александровичъ отвернувшись.
— Да, да… — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, не въ силахъ отвѣчать, такъ какъ слезы подступали ему къ горлу. — Да, да. Я понимаю васъ, — наконецъ выговорилъ онъ.
— Я желаю знать, чего она хочетъ, — сказалъ Алексѣй Александровичъ.
— Я боюсь, что она сама не понимаетъ своего положенія. Она не судья, — оправляясь говорилъ Степанъ Аркадьевичъ. —
