Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава II/ДО
| ← Часть I, глава I | Анна Каренина — Часть I, глава II | Часть I, глава III → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 8—11. |
Степанъ Аркадьевичъ былъ человѣкъ правдивый въ отношеніи къ себѣ самому. Онъ не могъ обманывать себя и увѣрять себя, что онъ раскаивается въ своемъ поступкѣ. Онъ не могъ теперь раскаиваться въ томъ, что онъ, тридцати-четырехлѣтній, красивый, влюбчивый человѣкъ, не былъ влюбленъ въ жену, мать пяти живыхъ и двухъ умершихъ дѣтей, бывшую только годомъ моложе его. Онъ раскаивался только въ томъ, что не умѣлъ лучше скрыть отъ жены. Но онъ чувствовалъ всю тяжесть своего положенія и жалѣлъ жену, дѣтей и себя. Можетъ быть, онъ сумѣлъ бы лучше скрыть свои грѣхи отъ жены, если бы ожидалъ, что это извѣстіе такъ на нее подѣйствуетъ. Ясно онъ никогда не обдумывалъ этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что онъ невѣренъ ей, и смотритъ на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, состарѣвшаяся, уже некрасивая женщина и ничѣмъ незамѣчательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсѣмъ противное.
„Ахъ, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! — твердилъ себѣ Степанъ Аркадьевичъ и ничего не могъ придумать. — И какъ хорошо все это было до этого, какъ мы хорошо жили! Она была довольна, счастлива дѣтьми, я не мѣшалъ ей ни въ чемъ, предоставлялъ ей возиться съ дѣтьми, съ хозяйствомъ, какъ она хотѣла. Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у насъ въ домѣ. Нехорошо! Есть что-то тривіальное, пошлое въ ухаживаньи за своею гувернанткой. Но какая гувернантка! (Онъ живо вспомнилъ черные плутовскіе глаза m-lle Roland и ея улыбку.) Но вѣдь пока она была у насъ въ домѣ, я не позволялъ себѣ ничего. И хуже всего то, что она уже… Надо же это все какъ нарочно! Ай, ай, ай! Но что же, что же дѣлать?“
Отвѣта не было, кромѣ того общаго отвѣта, который даетъ жизнь на всѣ самые сложные и неразрѣшимые вопросы. Отвѣтъ этотъ: надо жить потребностями дня, то-есть забыться. Забыться сномъ уже нельзя, по крайней мѣрѣ до ночи; нельзя уже вернуться къ той музыкѣ, которую пѣли графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сномъ жизни.
„Тамъ видно будетъ“, сказалъ себѣ Степанъ Аркадьевичъ и, вставъ, надѣлъ сѣрый халатъ на голубой шелковой подкладкѣ, закинулъ кисти узломъ и, вдоволь забравъ воздуха въ свой широкій грудной ящикъ, привычнымъ, бодрымъ шагомъ вывернутыхъ ногъ, такъ легко носившихъ его полное тѣло, подошелъ къ окну, поднялъ стору и громко позвонилъ. На звонокъ тотчасъ же вошелъ старый другъ, камердинеръ Матвѣй, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслѣдъ за Матвѣемъ вошелъ и цырюльникъ съ припасами для бритья.
— Изъ присутствія есть бумаги? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, взявъ телеграмму и садясь къ зеркалу.
— На столѣ, — отвѣчалъ Матвѣй, взглянувъ вопросительно, съ участіемъ на барина, и, подождавъ немного, прибавилъ съ хитрою улыбкой: — Отъ хозяина-извозчика приходили.
Степанъ Аркадьевичъ ничего не отвѣтилъ и только въ зеркало взглянулъ на Матвѣя; во взглядѣ, которымъ они встрѣтились въ зеркалѣ, видно было, какъ они понимаютъ другъ друга. Взглядъ Степана Аркадьевича какъ будто спрашивалъ: это зачѣмъ ты говоришь? развѣ ты не знаешь?
Матвѣй положилъ руки въ карманы своей жакетки, отставилъ ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрѣлъ на своего барина.
— Я приказалъ придти въ то воскресенье, а до тѣхъ поръ чтобы не безпокоили васъ и себя понапрасну, — сказалъ онъ видимо приготовленную фразу.
Степанъ Аркадьевичъ понялъ, что Матвѣй хотѣлъ пошутить и обратить на себя вниманіе. Разорвавъ телеграмму, онъ прочелъ ее, догадкой поправляя перевранныя, какъ всегда, слова, и лицо его просіяло.
— Матвѣй, сестра Анна Аркадьевна будетъ завтра, — сказалъ онъ, остановивъ на минуту глянцевитую, пухлую руку цырюльника, расчищавшаго розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
— Слава Богу, — сказалъ Матвѣй, этимъ отвѣтомъ показывая, что онъ понимаетъ такъ же, какъ и баринъ, значеніе этого пріѣзда, то-есть что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьевича, можетъ содѣйствовать примиренію мужа съ женой.
— Однѣ или съ супругомъ? — спросилъ Матвѣй.
Степанъ Аркадьевичъ не могъ говорить, такъ какъ цырюльникъ занятъ былъ верхнею губой, и поднялъ одинъ палецъ. Матвѣй въ зеркало кивнулъ головой.
— Однѣ. Наверху приготовить?
— Дарьѣ Александровнѣ доложи, гдѣ прикажутъ.
— Дарьѣ Александровнѣ? — какъ бы съ сомнѣніемъ повторилъ Матвѣй.
— Да, доложи. И вотъ возьми телеграмму, передай, что́ онѣ скажутъ.
„Попробовать хотите“, понялъ Матвѣй, но онъ сказалъ только: — Слушаю-съ.
Степанъ Аркадьевичъ уже былъ умытъ и расчесанъ и сбирался одѣваться, когда Матвѣй, медленно ступая поскрипывающими сапогами, съ телеграммой въ рукѣ вернулся въ комнату. Цырюльника уже не было.
— Дарья Александровна приказали доложить, что онѣ уѣзжаютъ. Пускай дѣлаютъ, какъ имъ, вамъ то-есть, угодно, — сказалъ онъ, смѣясь только глазами, и, положивъ руки въ карманы и склонивъ голову на бокъ, уставился на барина. Степанъ Аркадьевичъ помолчалъ. Потомъ добрая и нѣсколько жалкая улыбка показалась на его красивомъ лицѣ.
— А? Матвѣй? — сказалъ онъ, покачивая головой.
— Ничего, сударь, образуется, — сказалъ Матвѣй.
— Образуется?
— Такъ точно-съ.
— Ты думаешь? Это кто тамъ? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, услыхавъ за дверью шумъ женскаго платья.
— Это я-съ, — сказалъ твердый и пріятный женскій голосъ, и изъ-за двери высунулось строгое, рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.
— Ну что, Матреша? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, выходя къ ней въ дверь.
Несмотря на то, что Степанъ Аркадьевичъ былъ кругомъ виноватъ предъ женой и самъ чувствовалъ это, почти всѣ въ домѣ, даже нянюшка, главный другъ Дарьи Александровны, были на его сторонѣ.
— Ну что? — сказалъ онъ уныло.
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Богъ дастъ. Очень мучаются, и смотрѣть жалости, да и все въ домѣ вынтараты пошло. Дѣтей, сударь, пожалѣть надо. Повинитесь, сударь. Что дѣлать! Люби кататься…
— Да вѣдь не приметъ…
— А вы свое сдѣлайте. Богъ милостивъ, Богу молитесь, сударь, Богу молитесь.
— Ну хорошо, ступай, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, вдругъ покраснѣвъ. — Ну, такъ давай одѣваться, — обратился онъ къ Матвѣю и рѣшительно скинулъ халатъ.
Матвѣй уже держалъ, сдувая что-то невидимое, хомутомъ приготовленную рубашку и съ очевиднымъ удовольствіемъ облекъ въ нее холеное тѣло барина.