Степанъ Аркадьевичъ былъ человѣкъ правдивый въ отношеніи къ себѣ самому. Онъ не могъ обманывать себя и увѣрять себя, что онъ раскаивается въ своемъ поступкѣ. Онъ не могъ теперь раскаиваться въ томъ, что онъ, тридцати-четырехлѣтній, красивый, влюбчивый человѣкъ, не былъ влюбленъ въ жену, мать пяти живыхъ и двухъ умершихъ дѣтей, бывшую только годомъ моложе его. Онъ раскаивался только въ томъ, что не умѣлъ лучше скрыть отъ жены. Но онъ чувствовалъ всю тяжесть своего положенія и жалѣлъ жену, дѣтей и себя. Можетъ быть, онъ сумѣлъ бы лучше скрыть свои грѣхи отъ жены, если бы ожидалъ, что это извѣстіе такъ на нее подѣйствуетъ. Ясно онъ никогда не обдумывалъ этого вопроса, но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что онъ невѣренъ ей, и смотритъ на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, что она, истощенная, состарѣвшаяся, уже некрасивая женщина и ничѣмъ незамѣчательная, простая, только добрая мать семейства, по чувству справедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсѣмъ противное.
„Ахъ, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! — твердилъ себѣ Степанъ Аркадьевичъ и ничего не могъ придумать. — И какъ хорошо все это было до этого, какъ мы хорошо жили! Она была довольна, счастлива дѣтьми, я не мѣшалъ ей ни въ чемъ, предоставлялъ ей возиться съ дѣтьми, съ хозяйствомъ, какъ она хотѣла. Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у насъ въ домѣ. Нехорошо! Есть что-то тривіальное, пошлое въ ухаживаньи за своею гувернанткой. Но какая гувернантка! (Онъ живо вспомнилъ черные плутовскіе глаза m-lle Roland и ея улыбку.) Но вѣдь пока она была у насъ въ домѣ, я не позволялъ себѣ ничего. И хуже всего то, что она уже… Надо же это все какъ нарочно! Ай, ай, ай! Но что же, что же дѣлать?“
Отвѣта не было, кромѣ того общаго отвѣта, который даетъ жизнь на всѣ самые сложные и неразрѣшимые вопросы. Отвѣтъ
