— Ты думаешь? Это кто тамъ? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, услыхавъ за дверью шумъ женскаго платья.
— Это я-съ, — сказалъ твердый и пріятный женскій голосъ, и изъ-за двери высунулось строгое, рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.
— Ну что, Матреша? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, выходя къ ней въ дверь.
Несмотря на то, что Степанъ Аркадьевичъ былъ кругомъ виноватъ предъ женой и самъ чувствовалъ это, почти всѣ въ домѣ, даже нянюшка, главный другъ Дарьи Александровны, были на его сторонѣ.
— Ну что? — сказалъ онъ уныло.
— Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Богъ дастъ. Очень мучаются, и смотрѣть жалости, да и все въ домѣ вынтараты пошло. Дѣтей, сударь, пожалѣть надо. Повинитесь, сударь. Что дѣлать! Люби кататься…
— Да вѣдь не приметъ…
— А вы свое сдѣлайте. Богъ милостивъ, Богу молитесь, сударь, Богу молитесь.
— Ну хорошо, ступай, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, вдругъ покраснѣвъ. — Ну, такъ давай одѣваться, — обратился онъ къ Матвѣю и рѣшительно скинулъ халатъ.
Матвѣй уже держалъ, сдувая что-то невидимое, хомутомъ приготовленную рубашку и съ очевиднымъ удовольствіемъ облекъ въ нее холеное тѣло барина.
Одѣвшись, Степанъ Аркадьевичъ прыснулъ на себя духами, выправилъ рукава рубашки, привычнымъ движеніемъ разсовалъ по карманамъ папиросы, бумажникъ, спички, часы съ двойною цѣпочкой и брелоками и, встряхнувъ платокъ, чувствуя себя чистымъ, душистымъ, здоровымъ и физически веселымъ, несмотря на свое несчастіе, вышелъ, слегка подрагивая на каждой
