Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава III/ДО
| ← Часть I, глава II | Анна Каренина — Часть I, глава III | Часть I, глава IV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 11—16. |
Одѣвшись, Степанъ Аркадьевичъ прыснулъ на себя духами, выправилъ рукава рубашки, привычнымъ движеніемъ разсовалъ по карманамъ папиросы, бумажникъ, спички, часы съ двойною цѣпочкой и брелоками и, встряхнувъ платокъ, чувствуя себя чистымъ, душистымъ, здоровымъ и физически веселымъ, несмотря на свое несчастіе, вышелъ, слегка подрагивая на каждой ногѣ, въ столовую, гдѣ уже ждалъ его кофе и, рядомъ съ кофеемъ, письма и бумаги изъ присутствія.
Онъ прочелъ письма. Одно было очень непріятное — отъ купца, покупавшаго лѣсъ въ имѣніи жены. Лѣсъ этотъ необходимо было продать; но теперь, до примиренія съ женой, не могло быть о томъ рѣчи. Всего же непріятнѣе тутъ было то, что этимъ подмѣшивался денежный интересъ въ предстоящее дѣло его примиренія съ женой. И мысль, что онъ можетъ руководиться этимъ интересомъ, что онъ для продажи этого лѣса будетъ искать примиренія съ женой, — эта мысль оскорбляла его.
Окончивъ письма, Степанъ Аркадьевичъ придвинулъ къ себѣ бумаги изъ присутствія, быстро перелистовалъ два дѣла, большимъ карандашомъ сдѣлалъ нѣсколько отмѣтокъ и, отодвинувъ дѣла, взялся за кофе; за кофеемъ онъ развернулъ еще сырую утреннюю газету и сталъ читать ее.
Степанъ Аркадьевичъ получалъ и читалъ либеральную газету, не крайнюю, но того направленія, котораго держалось большинство. И, несмотря на то, что ни наука, ни искусство, ни политика собственно не интересовали его, онъ твердо держался тѣхъ взглядовъ на всѣ эти предметы, какихъ держалось большинство и его газета, и измѣнялъ ихъ только тогда, когда большинство измѣняло ихъ, или, лучше сказать, не измѣнялъ ихъ, а они сами въ немъ незамѣтно измѣнялись.
Степанъ Аркадьевичъ не избиралъ ни направленія, ни взглядовъ, а эти направленія и взгляды сами приходили къ нему, точно такъ же какъ онъ не выбиралъ формы шляпы или сюртука, а бралъ тѣ, которые носятъ. А имѣть взгляды ему, жившему въ извѣстномъ обществѣ, при потребности нѣкоторой дѣятельности мысли, развивающейся обыкновенно въ лѣта зрѣлости, было такъ же необходимо, какъ имѣть шляпу. Если и была причина, почему онъ предпочиталъ либеральное направленіе консервативному, какого держались тоже многіе изъ его круга, то это произошло не отъ того, чтобы онъ находилъ либеральное направленіе болѣе разумнымъ, но потому, что оно подходило ближе къ его образу жизни. Либеральная партія говорила, что въ Россіи все дурно, и дѣйствительно, у Степана Аркадьевича долговъ было много, а денегъ рѣшительно недоставало. Либеральная партія говорила, что бракъ есть отжившее учрежденіе и что необходимо перестроить его, и дѣйствительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствія Степану Аркадьевичу и принуждала его лгать и притворяться, что́ было такъ противно его натурѣ. Либеральная партія говорила, или лучше подразумѣвала, что религія есть только узда для варварской части населенія, и дѣйствительно, Степанъ Аркадьевичъ не могъ вынести безъ боли въ ногахъ даже короткаго молебна и не могъ понять, къ чему всѣ эти страшныя и высокопарныя слова о томъ свѣтѣ, когда и на этомъ жить было бы очень весело. Вмѣстѣ съ этимъ Степану Аркадьевичу, любившему веселую шутку, было пріятно иногда озадачить смирнаго человѣка тѣмъ, что если уже гордиться породой, то не слѣдуетъ останавливаться на Рюрикѣ и отрекаться отъ перваго родоначальника — обезьяны. Итакъ, либеральное направленіе сдѣлалось привычкой Степана Аркадьевича, и онъ любилъ свою газету, какъ сигару послѣ обѣда, за легкій туманъ, который она производила въ его головѣ. Онъ прочелъ руководящую статью, въ которой объяснялось, что въ наше время совершенно напрасно поднимается вопль о томъ, будто бы радикализмъ угрожаетъ поглотить всѣ консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять мѣры для подавленія революціонной гидры, что, напротивъ, „по нашему мнѣнію, опасность лежитъ не въ мнимой революціонной гидрѣ, а въ упорствѣ традиционности, тормозящей прогрессъ“, и т. д. Онъ прочелъ и другую статью, финансовую, въ которой упоминалось о Бентамѣ и Миллѣ и подпускались шпильки министерству. Со свойственною ему быстротой соображенія онъ понималъ значеніе всякой шпильки: отъ кого и на кого и по какому случаю она была направлена, и это, какъ всегда, доставляло ему нѣкоторое удовольствіе. Но сегодня удовольствіе это отравлялось воспоминаніемъ о совѣтахъ Матрены Филимоновны и о томъ, что въ домѣ такъ неблагополучно; онъ прочелъ и о томъ, что графъ Бейстъ, какъ слышно, проѣхалъ въ Висбаденъ, и о томъ, что нѣтъ болѣе сѣдыхъ волосъ, и о продажѣ легкой кареты, и предложеніе молодой особы; но эти свѣдѣнія не доставляли ему, какъ прежде, тихаго, ироническаго удовольствія.
Окончивъ газету, вторую чашку кофе и калачъ съ масломъ, онъ всталъ, стряхнулъ крошки калача съ жилета и, расправивъ широкую грудь, радостно улыбнулся, не отъ того, чтобы у него на душѣ было что-нибудь особенно пріятное, — радостную улыбку вызвало хорошее пищевареніе.
Но эта радостная улыбка сейчасъ же напомнила ему все, и онъ задумался.
Два дѣтскіе голоса (Степанъ Аркадьевичъ узналъ голоса Гриши, меньшого мальчика, и Тани, старшей дѣвочки) послышались за дверьми. Они что-то везли и уронили.
— Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажировъ, — кричала по-англійски дѣвочка; — вотъ подбирай!
„Все смѣшалось, — подумалъ Степанъ Аркадьевичъ, — вонъ дѣти одни бѣгаютъ“. И, подойдя къ двери, онъ кликнулъ ихъ. Они бросили шкатулку, представлявшую поѣздъ, и вошли къ отцу.
Дѣвочка, любимица отца, вбѣжала смѣло, обняла его и, смѣясь, повисла у него на шеѣ, какъ всегда, радуясь на знакомый запахъ духовъ, распространявшійся отъ его бакенбардъ. Поцѣловавъ его наконецъ въ покраснѣвшее отъ наклоненнаго положенія и сіяющее нѣжностью лицо, дѣвочка разняла руки и хотѣла бѣжать назадъ, но отецъ удержалъ ее.
— Что мама? — спросилъ онъ, водя рукой по гладкой, нѣжной шейкѣ дочери. — Здравствуй, — сказалъ онъ, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.
Онъ сознавалъ, что меньше любитъ мальчика, и всегда старался быть ровенъ; но мальчикъ чувствовалъ это и не отвѣтилъ улыбкой на холодную улыбку отца.
— Мама? Встала, — отвѣчала дѣвочка.
Степанъ Аркадьевичъ вздохнулъ.
„Значитъ, опять не спала всю ночь“, подумалъ онъ.
— Что, она весела?
Дѣвочка знала, что между отцомъ и матерью была ссора, и что мать не могла быть весела, и что отецъ долженъ знать это, и что онъ притворяется, спрашивая объ этомъ такъ легко. И она покраснѣла за отца. Онъ тотчасъ же понялъ это и также покраснѣлъ.
— Не знаю, — сказала она. — Она не велѣла учиться, а велѣла идти гулять съ миссъ Гуль къ бабушкѣ.
— Ну, иди, Танчурочка моя. Ахъ да, постой, — сказалъ онъ, все-таки удерживая ее и гладя ея нѣжную ручку.
Онъ досталъ съ камина, гдѣ вчера поставилъ, коробочку конфетъ и далъ ей двѣ, выбравъ ея любимыя, шоколадную и помадную.
— Гришѣ?—сказала дѣвочка, указывая на шоколадную.
— Да, да.—И, еще погладивъ ея плечико, онъ поцѣловалъ ее въ корни волосъ и шею и отпустилъ ее.
— Карета готова,—сказалъ Матвѣй.—Да просительница, прибавилъ онъ.
— Давно тутъ?—спросилъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Съ полчасика.
— Сколько разъ тебѣ приказано сейчасъ же докладывать!
— Надо же вамъ дать хоть кофею откушать,—сказалъ Матвѣй тѣмъ дружески-грубымъ тономъ, на который нельзя было сердиться.
— Ну, проси же скорѣе,—сказалъ Облонскій, морщась отъ досады.
Просительница, штабсъ-капитанша Калинина, просила о невозможномъ и безтолковомъ; но Степанъ Аркадьевичъ, по своему обыкновенію, усадилъ ее, внимательно, не перебивая, выслушалъ ее и далъ ей подробный совѣтъ, къ кому и какъ обратиться, и даже бойко и складно своимъ крупнымъ, растянутымъ, красивымъ и четкимъ почеркомъ написалъ ей записочку къ лицу, которое могло ей пособить. Отпустивъ штабсъ-капитаншу, Степанъ Аркадьевичъ взялъ шляпу и остановился, припоминая, не забылъ ли чего. Оказалось, что онъ ничего не забылъ, кромѣ того, что́ хотѣлъ забыть, — жену.
„Ахъ да!“ Онъ опустилъ голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выраженіе. „Пойти или не пойти?“ говорилъ онъ себѣ. И внутренній голосъ говорилъ ему, что ходить не надобно, что, кромѣ фальши, тутъ ничего быть не можетъ, что поправить, починить ихъ отношеній невозможно, потому что невозможно сдѣлать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сдѣлать старикомъ, неспособнымъ любить. Кромѣ фальши и лжи, ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натурѣ.
„Однако когда-нибудь же нужно; вѣдь не можетъ же это такъ остаться“, сказалъ онъ, стараясь придать себѣ смѣлости. Онъ выпрямилъ грудь, вынулъ папироску, закурилъ, пыхнулъ два раза, бросилъ ее въ перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошелъ гостиную и отворилъ другую дверь въ спальню жены.