| Мнѣ отмщеніе, и Азъ воздамъ. |
Всѣ счастливыя семьи похожи другъ на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по своему.
Все смѣшалось въ домѣ Облонскихъ. Жена узнала, что мужъ былъ въ связи съ бывшею въ ихъ домѣ Француженкою гувернанткой, и объявила мужу, что не можетъ жить съ нимъ въ одномъ домѣ. Положеніе это продолжалось уже третій день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всѣми членами семьи и домочадцами. Всѣ члены семьи и домочадцы чувствовали, что нѣтъ смысла въ ихъ сожительствѣ, и что на каждомъ постояломъ дворѣ случайно сошедшіеся люди болѣе связаны между собой, чѣмъ они, члены семьи и домочадцы Облонскихъ. Жена не выходила изъ своихъ комнатъ, мужа третій день не было дома. Дѣти бѣгали по всему дому какъ потерянныя; Англичанка поссорилась съ экономкой, и написала записку пріятельницѣ, прося пріискать ей новое мѣсто; поваръ ушелъ еще вчера со двора, во время обѣда; черная кухарка и кучеръ просили расчета.
На третій день послѣ ссоры, князь Степанъ Аркадьевичъ Облонскій, — Стива, какъ его звали въ свѣтѣ, — въ обычайный часъ, то-есть въ 8 часовъ утра, проснулся, не въ спальнѣ жены, а въ своемъ кабинетѣ, на сафьянномъ диванѣ. Онъ повернулъ свое полное, выхоленное тѣло на пружинахъ дивана, какъ-бы желая опять заснуть надолго, съ другой стороны крѣпко обнялъ подушку и прижался къ ней щекой; но вдругъ вскочилъ, сѣлъ на диванъ и открылъ глаза.
«Да, да, какъ это было?» думалъ онъ, вспоминая сонъ. «Да, ка̀къ это было? Да! Алабинъ давалъ обѣдъ въ Дармштадтѣ; нѣтъ, не въ Дармштадтѣ, а что-то американское. Да, но тамъ Дармштадтъ былъ въ Америкѣ. Да, Алабинъ давалъ обѣдъ на стеклянныхъ столахъ, да, — и столы пѣли: Il mio tesoro, и не Il mio tesoro, а что-то лучше, и какіе-то маленькіе графинчики, они же женщины», вспоминалъ онъ.
Глаза Степана Аркадьевича весело заблестѣли, и онъ задумался улыбаясь. «Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще тамъ было отличнаго, да не скажешь словами, и мыслями даже на яву не выразишь». И замѣтивъ полосу свѣта, пробившуюся съ боку одной изъ суконныхъ сторъ, онъ весело скинулъ ноги съ дивана, отыскалъ ими шитыя женой (подарокъ ко дню рожденія въ прошломъ году), обдѣланныя въ золотистый сафьянъ туфли, и по старой, девятилѣтней привычкѣ, не вставая, потянулся рукой къ тому мѣсту, гдѣ въ спальнѣ у него висѣлъ халатъ. И тутъ онъ вспомнилъ вдругъ, какъ и почему онъ спитъ не въ спальнѣ жены, а въ кабинетѣ; улыбка исчезла съ его лица, онъ сморщилъ лобъ.
«Ахъ, ахъ, ахъ! Аа!....» замычалъ онъ, вспоминая все, что̀ было. И его воображенію представились опять всѣ подробности ссоры съ женою, вся безвыходность его положенія, и мучительнѣе всего собственная вина его.
«Да! она не проститъ и не можетъ простить. И всего ужаснѣе то, что виной всему я, — виной я, а не виноватъ. Въ этомъ-то вся драма», думалъ онъ. «Ахъ, ахъ, ахъ!» приговаривалъ онъ съ отчаяніемъ, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ этой ссоры.
Непріятнѣе всего была та первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра, веселый и довольный, съ огромною грушею для жены въ рукѣ, не нашелъ жены въ гостиной, къ удивленію не нашелъ ея и въ кабинетѣ, и наконецъ увидалъ ее въ спальнѣ съ несчастною, открывшею все, запиской въ рукѣ.
Она, эта вѣчно озабоченная и хлопотливая, и недалекая, какою онъ считалъ ее, Долли, неподвижно сидѣла съ запиской въ рукѣ, и съ выраженіемъ ужаса, отчаянія и гнѣва смотрѣла на него.
— Что̀ это? это? спрашивала она, указывая на записку.
И при этомъ воспоминаніи, какъ это часто бываетъ, мучило Степана Аркадьевича не столько самое событіе, сколько то, ка̀къ онъ отвѣтилъ на эти слова жены.
Съ нимъ случилось въ эту минуту то, что̀ случается съ людьми, когда они неожиданно уличены въ чемъ-нибудь слишкомъ постыдномъ. Онъ не съумѣлъ приготовить свое лицо къ тому положенію, въ которое онъ становился предъ женой послѣ открытія его вины. Вмѣсто того, чтобъ оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощенія, оставаться даже равнодушнымъ — все было бы лучше того, что̀ онъ сдѣлалъ! — его лицо совершенно невольно (рефлексы головнаго мозга, подумалъ Степанъ Аркадьевичъ, который любилъ физіологію), совершенно невольно вдругъ улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
Эту глупую улыбку онъ не могъ простить себѣ. Увидавъ эту улыбку, Долли вздрогнула, какъ отъ физической боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потокомъ жестокихъ словъ и выбѣжала изъ комнаты. Съ тѣхъ поръ она не хотѣла видѣть мужа.
«Всему виной эта глупая улыбка,» думалъ Степанъ Аркадьевичъ.
«Но что̀ же дѣлать? что̀ дѣлать?» съ отчаяніемъ говорилъ онъ себѣ и не находилъ отвѣта.