дробности ссоры съ женою, вся безвыходность его положенія, и мучительнѣе всего собственная вина его.
«Да! она не проститъ и не можетъ простить. И всего ужаснѣе то, что виной всему я, — виной я, а не виноватъ. Въ этомъ-то вся драма», думалъ онъ. «Ахъ, ахъ, ахъ!» приговаривалъ онъ съ отчаяніемъ, вспоминая самыя тяжелыя для себя впечатлѣнія изъ этой ссоры.
Непріятнѣе всего была та первая минута, когда онъ, вернувшись изъ театра, веселый и довольный, съ огромною грушею для жены въ рукѣ, не нашелъ жены въ гостиной, къ удивленію не нашелъ ея и въ кабинетѣ, и наконецъ увидалъ ее въ спальнѣ съ несчастною, открывшею все, запиской въ рукѣ.
Она, эта вѣчно озабоченная и хлопотливая, и недалекая, какою онъ считалъ ее, Долли, неподвижно сидѣла съ запиской въ рукѣ, и съ выраженіемъ ужаса, отчаянія и гнѣва смотрѣла на него.
— Что̀ это? это? спрашивала она, указывая на записку.
И при этомъ воспоминаніи, какъ это часто бываетъ, мучило Степана Аркадьевича не столько самое событіе, сколько то, ка̀къ онъ отвѣтилъ на эти слова жены.
Съ нимъ случилось въ эту минуту то, что̀ случается съ людьми, когда они неожиданно уличены въ чемъ-нибудь слишкомъ постыдномъ. Онъ не съумѣлъ приготовить свое лицо къ тому положенію, въ которое онъ становился предъ женой послѣ открытія его вины. Вмѣсто того, чтобъ оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощенія, оставаться даже равнодушнымъ — все было бы лучше того, что̀ онъ сдѣлалъ! — его лицо совершенно невольно (рефлексы головнаго мозга, подумалъ Степанъ Аркадьевичъ, который
