этотъ: надо жить потребностями дня, то-есть забыться. Забыться сномъ уже нельзя, по крайней мѣрѣ до ночи; нельзя уже вернуться къ той музыкѣ, которую пѣли графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сномъ жизни.
„Тамъ видно будетъ“, сказалъ себѣ Степанъ Аркадьевичъ и, всталъ, надѣлъ сѣрый халатъ на голубой шелковой подкладкѣ, закинулъ кисти узломъ и, вдоволь забравъ воздуха въ свой широкій грудной ящикъ, привычнымъ, бодрымъ шагомъ вывернутыхъ ногъ, такъ легко носившихъ его полное тѣло, подошелъ къ окну, поднялъ стору и громко позвонилъ. На звонокъ тотчасъ же вошелъ старый другъ, камердинеръ Матвѣй, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслѣдъ за Матвѣемъ вошелъ и цырюльникъ съ припасами для бритья.
— Изъ присутствія есть бумаги? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ, взявъ телеграмму и садясь къ зеркалу.
— На столѣ, — отвѣчалъ Матвѣй, взглянувъ вопросительно, съ участіемъ на барина, и, подождавъ немного, прибавилъ съ хитрою улыбкой: — Отъ хозяина-извозчика приходили.
Степанъ Аркадьевичъ ничего не отвѣтилъ и только въ зеркало взглянулъ на Матвѣя; во взглядѣ, которымъ они встрѣтились въ зеркалѣ, видно было, какъ они понимаютъ другъ друга. Взглядъ Степана Аркадьевича какъ будто спрашивалъ: это зачѣмъ ты говоришь? развѣ ты не знаешь?
Матвѣй положилъ руки въ карманы своей жакетки, отставилъ ногу и молча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрѣлъ на своего барина.
— Я приказалъ придти въ то воскресенье, а до тѣхъ поръ чтобы не безпокоили васъ и себя понапрасну, — сказалъ онъ видимо приготовленную фразу.
Степанъ Аркадьевичъ понялъ, что Матвѣй хотѣлъ пошутить и обратить на себя вниманіе. Разорвавъ телеграмму, онъ прочелъ ее, догадкой поправляя перевранныя, какъ всегда, слова, и лицо его просіяло.
— Матвѣй, сестра Анна Аркадьевна будетъ завтра, — сказалъ
