26. Частные письма, не предназначавшиеся автором к напечатанию, могут быть изданы в свет лишь с обоюдного согласия автора и лица, которому они были писаны; в случае же смерти кого-либо из означенных лиц, с согласия лиц, имеющих после них право наследования по закону. По истечении 50-ти лет со времени смерти последнего из лиц, которые вели между собою переписку, частные письма могут быть издаваемы без испрошения чьего-либо согласия. |
26. Частные письма, не предназначавшиеся автором к напечатанию, не составляют предмета авторского права. Опубликование их может дать повод к преследованию за клевету, оскорбление и т. д. на общем основании. |
Статья 26-я министерского проекта, обусловливающая печатание частных писем согласием как их автора, так и лица, которому они писаны, а в случае их смерти согласием их наследников по закону, представляет по существу воспроизведение (с одним существенным изменением) статьи 9-й ныне действующего закона. В законе об авторском праве она является совершенно излишней, а в некотором отношении даже вредной. Если вред этой статьи до сих пор мало чувствовался, то главным образом потому, что о ней мало кто знал и по общему правилу она на практике не соблюдалась. Применение этой статьи, т. е. запрещение публикования частных писем без согласия их авторов и адресатов или же наследников тех и других, может лишить литературу на долгое время очень ценных документов. Переписка Пушкина с женой была напечатана Тургеневым до истечения 50-летнего срока со дня смерти Пушкина и его жены, без согласия и вопреки желанию сыновей Пушкина, а между тем, эти письма представляют неоценимый материал для биографии Пушкина. Сыновья Пушкина, как сообщает Тургенев в письме Я. Полонскому[1], собирались ехать в Париж, чтобы «бить» его за напечатание неприятных им писем без их разрешения. К счастью, сыновья Пушкина, по-видимому, не знали, что они могли бы привлечь Тургенева к суду по обвинению в контрафакции, как квалифицирует наш действующий закон всякое опубликование какого бы то ни было произведения без согласия лиц, имеющих на него авторское право.
Печатались и печатаются у нас без двойного согласия наследников авторов и адресатов письма Гоголя, Тургенева, Достоевского, Писемского, Чехова, вообще весьма многих писателей, а также общественных деятелей.
Строгое исполнение ст. 9-й действующего закона или ст. 26-й проекта может оказаться чрезвычайно тяжелым для литературы и науки, в частности для истории и истории литературы. Конечно, в иных случаях опубликование частного письма, раскрывающего какие-либо обстоятельства личной или семейной жизни автора ли письма, его адресата, или третьего лица, может быть неприятно кому-либо из этих лиц, будучи в то же время совершенно ненужным ни в интересах исторической науки, ни в интересах литературы, и дразня только нездоровые инстинкты читающей публики. Но для борьбы с этим существуют общие уголовные законы о клевете, диффамации и т. д., а закону об авторском праве в этой области делать нечего.
Закон об авторском праве имеет в виду литературные или научные произведения (ст. 1), а к числу таких частные письма отнесены быть не могут. Так именно смотрит на частные письма и новейшее (1901 г.), во многих отношениях наиболее совершенное германское законодательство об авторском праве, в котором вовсе нет статьи, соответствующей ст. 9-й нашего действующего закона или ст. 26 министерского проекта. Как показывают решения имперского германского суда (Reichsgericht), в Германии частные письма вовсе не признаются литературными произведениями и не составляют предмета авторского права (Briefe sind keine Schriftwerke, см. текст закона об Urheberrecht с разъяснениями, изд. Гуттентага, стр. 32).
Но если еще и можно признать авторское право на письма за их авторами, то запрещение печатать собственные письма без разрешения лица, которому они были адресованы, прямо противоречит ст. 2-й того же проекта, признающей за автором право «всеми возможными способами воспроизводить, опубликовывать и распространять свое произведение».
Повторяя в главном статью 9-ю действующего закона, ст. 26-я проекта допускает, однако, одно нововведение, и притом не к лучшему: по действующему закону для опубликования переписки между умершими лицами требуется согласие их наследников, а проект говорит о согласии наследников по закону, исходя из убеждения, что только таковые, т. е. лица, которые «стояли к нему (автору или адресату письма) действительно близко, т. е. обыкновенно его семья и вообще ближайшие родственники» «заинтересованы в недопущении огласки частных бумаг умершего»; «другими словами, в данном случае имеет значение не факт получения наследства, а родственная близость между умершим и наследником, которою определяется самый порядок наследования по закону». Именно этим последним аргументом составители проекта показывают, на какую шаткую почву вступили они здесь. Как известно, авторское право по наследству по закону нередко достается самым отдаленным родственникам, у которых с умершим нет никакой родственной близости; во всяком случае, фактом завещания своего авторского права или вообще передачи по завещанию своих имущественных прав, умерший доказал, что он чувствует гораздо большую близость к своему наследнику по завещанию, чем к обойденным им близким или дальним родственникам. Между тем, законопроект, явно игнорируя эту волю умершего, передает возможность распоряжаться его духовным достоянием людям, ему по духу, может быть, совершенно чуждым, которых он прямо желал отстранить от распоряжения своим духовным наследством. Он даже отказывает писателю в праве морально распорядиться в своем завещании судьбою своих писем, предоставив их опубликование близкому ему лицу. Таким образом, проект в этом отношении не только принимает устаревшую и подлежащую устранению статью действующего закона, но делает даже шаг назад сравнительно с нею, и вместе с тем делает такое вторжение в сферу завещательного права, которое совершенно противоречит существующему законодательству и завещательной практике.
Само собою разумеется, что 26-я статья проекта в редакции Комиссии Литературного Общества не только не противоречит ст. 13-й (о сборных изданиях), но находит в ней весьма важное дополнение и разъяснение. Письма не должны составлять предмета авторского права, но сборник писем (напр., собрание писем Пушкина, Гоголя, Тургенева, переписка Герцена с Кавелиным и Тургеневым, переписка Бакунина), на составление которого (т. е. на собирание писем, на их расшифровку, на их распределение, иногда на снабжение необходимыми примечаниями), затрачен известный более или менее значительный труд редактором, такой сборник писем является предметом авторского права редактора, как всякое сборное издание, причем это авторское право регулируется на основании ст. 13 настоящего проекта.
28. Издатель древней рукописи пользуется авторским правом на свое издание в течение пятидесяти лет со времени выхода его в свет; это право не препятствует, однако, другим лицам издавать в самостоятельной обработке ту же рукопись. |
28. Издатель древней рукописи пользуется авторским правом на свое издание в течение тридцати лет со времени выхода его в свет; это право не препятствует, однако, другим лицам издавать в самостоятельной обработке ту же рукопись. |
Мотивы изменения срока те же самые, что и в ст. 12-й.
31. Автор сочинения, изданного в России, а также русский подданный, напечатавший свое сочинение за границею, пользуются исключительным правом перевода на другие языки, если на заглавном листе или в предисловии сочинения заявили о сохранении за собою этого права. Исключительное право принадлежит автору в течение десяти лет со времени издания подлинника, под условием напечатания перевода автором в течение пяти лет со времени издания подлинника. Обратный на язык подлинника перевод с перевода не допускается в течение всего срока авторского права на подлинное произведение. |
31. Обратный на язык подлинника перевод с перевода не допускается в течение всего срока авторского права на подлинное произведение. |
Мотивы исключения первых двух частей статьи 31-й объяснены при ст. 2-й.
Что касается части 3-й ст. 31 министерского проекта, то она является новой в нашем законодательстве. Составителями министерского проекта она заимствована из германского закона об авторском праве 1901 г. (ст. 12-я п. 2). В германском законе она является необходимым дополнением к п. 1 той же статьи 12, признающему право на перевод за один из элементов авторского права. Но даже не признавая этого принципа, есть основание признавать принцип, положенный в основу части 3-й ст. 31-й. В самом деле, мы можем признать свободу перевода сочинений русского писателя (безразлично — беллетриста или ученого) на иностранные языки; но если каждый желающий может с иностранного языка перевести какое-либо произведение обратно на русский язык, то этим предоставляется значительный простор нечистоплотной конкуренции, которая может нанести действительный ущерб вполне законным интересам автора. Подобные случаи особенно вероятны тогда, когда автор выпускает свое произведение сначала в переводе на иностранный язык, откладывая по каким-либо причинам опубликование его в подлиннике на некоторое время. Закон не может разбирать, являются ли соображения автора резонными или нет, и во всяком случае, должен оградить право автора распоряжаться своим произведением на своем родном языке.
Что касается части 3-й ст. 31-й министерского проекта, то она является в нашем законе новой. Составители министерского проекта заимствовали её из германского закона об авторском праве 1901 года (ст. 12-я п. 2-й). Там она является необходимым дополнением к пункту 1 той же ст. 12-й, признающему право на перевод за один из элементов авторского права. Нет сомнения, что эту 3-ю часть ст. 31-й можно признавать и независимо от признания или непризнания за автором исключительного права на перевод. В самом деле: обратный перевод с перевода всегда может явиться конкуренцией подлинного издания, в особенности для произведения научного (напр., сочинения по химии, физике, математике и т. д.), достоинства слога которых не играют сколько-нибудь существенной роли.
Если даже автор, давший возможность иностранному переводчику перевести его произведение с рукописи и выпустить в свет раньше, чем оно появится в подлиннике, почему-либо замедлит изданием подлинника, то и в таком случае было бы, может быть, желательно оградить право автора распоряжаться, по крайней мере, при его жизни судьбою своего произведения на своем родном языке, причем закон не должен и не может подвергать критической оценке резонность или нерезонность соображений автора, так поступающего.
Тем не менее ч. 3-я ст. 31-й министерского проекта вызывает и весьма серьезные возражения, по крайней мере, в своей настоящей, слишком категорической форме. Она говорит о переводе с перевода, совершенно не разбирая различных случаев такого перевода с перевода. Известно, что несколько стихотворений Лермонтова, переведенных на немецкий язык Боденштедтом, были потеряны в подлиннике. Неужели может иметь смысл запрещать обратный перевод этих стихотворений на всё время авторского орава, т. е. на пятьдесят или тридцать лет со дня смерти Лермонтова во имя авторского права, в действительности даже не существующего, так как подлинные стихотворения затеряны? То же самое может повторяться и в наше время, причем одинаково, как с произведением стихотворным, так и с произведением прозаическим.
Конечно, это случай редкий. Но и вообще случай перевода с перевода в действительности настолько редок, что нет надобности ради него, ради почти чисто теоретической возможности, писать закон, который всё же в некоторых случаях может оказался вредным. До сих пор этого закона не было, а все случаи обратного перевода с перевода могут быть пересчитаны по пальцам (некоторые произведения Тургенева и Льва Толстого до появления их в подлиннике, если не считать указанного случая с Лермонтовым) и все они не имеют практического значения.
33. Изданные за границею сочинения иностранных подданных, если противное не установлено в договорах, заключенных Россией с иностранные государствами, могут быть переводимы на русский и иные языки. |
33. Исключается. |
Мотивы, руководившие Комиссиею при исключении ст. 33-й, объяснены при ст. 2-й.
Каждый вправе печатать обнародованные надлежащим порядком законы и правительственные распоряжения и официально опубликованные во всеобщее сведение материалы к ним, а также решения судебных установлений и постановления земских, городских, сословных и других общественных собраний с соблюдением правил, изложенных [63] в уставе о цензуре и печати. (Св. зак. т. XIV, изд. 1890 г.). 36. Речи, произнесенные публично в законодательных учреждениях судебных установлениях, в земских, городских, сословных и других общественных собраниях и вообще во всех публичных собраниях могут быть печатаемы в повременных изданиях без согласия автора. За автором сохраняется, однако, право на издание как отдельных речей, так и сборника их. |
35. Текст законов, законопроектов, правительственных распоряжений, официальных материалов и записок, решения судебных установлений, постановления Государственной Думы, Гос. Совета, земских, городских, сословных и других общественных и публичных собраний, а также прения на них не составляют предмета авторского права. Но запись [63] или отчет о прениях в упомянутых установлениях или собраниях составляет предмет авторского права лица, которое произвело эту запись или составило отчет, если только эта запись или этот отчет составлены не по поручению судебного установления, Гос. Думы, Гос. Совета, земского собрания, городской думы или другого правительственного или общественного учреждения, в каковых случаях они не составляют предмета авторского права и могут быть перепечатываемы каждым желающим. 36. Отдельные речи составляют предмет авторского права и не могут быть печатаемы без согласия произнесшего их лица иначе, как в отчете о заседании, составною частью которого они являются, только в том случае, если они представляют из себя научный доклад, лекцию, литературное произведение. За оратором сохраняется исключительное право на издание сборника своих речей. |
Ныне действующее законодательство, регламентируя право печатания отчетов о публичных заседаниях, исходит, главным образом, не из соображений авторского права, а из соображений цензурного свойства, хотя и включает свои постановления в текст закона о литературной собственности. Что же касается отдельных речей, то оно признает их целиком предметом исключительного права автора (ст. 13-я закона о литературной собственности, т. X, ч. I, прилож. к ст. 420-й). Статья эта, как и ст. 9 (см. выше, при статье 26 проекта) тоже совершенно игнорировалась практикой, и речи как судебных, так и земских, и митинговых ораторов и, наконец, ораторов Гос. Думы, печатались до сих пор без испрашивания их согласия. Только «Учреждения» Гос. Совета и Гос. Думы установили, наконец, право печатания отчета об их заседаниях, и то сделали это в таких выражениях, которые с точки зрения авторского права могут подать повод к весьма значительным недоразумениям.
Министерский проект об авторском праве делает в этом отношении значительный шаг вперед сравнительно с действующим законодательством, хотя на нем все же чувствуется влияние цензурной заботливости действующего законодательства, и под этим влиянием составители проекта включают в него такие постановления, которым во всяком случае не место в законе об авторском праве. Сверх того, министерский проект не делает всех необходимых выводов из принятого им положения о свободе печатания отчетов о публичных заседаниях и признает эту свободу только для повременных изданий, ограничивая её для брошюр и книг.
Комиссия Литературного общества, признавая правильным основной принцип, положенный в основу 35-й и 36-й статьи проекта, считает нужным расширить его применение.
Министерский проект говорит о свободе печатания текстов законов, правительственных распоряжений и официально опубликованных материалов к ним. Комиссия не видит никакой надобности связывать вопрос об авторском праве с фактом официальной публикации. Она исходит из убеждения, что официальные документы какого бы то ни было рода, безразлично, опубликованные или неопубликованные, не могут составлять предмета авторского права. Если издатель, опубликовавший их, может быть подвергнут преследованию, то разве по обвинению в государственной измене, в тайном похищении документов, в разглашении государственной тайны и т. д., но никоим образом не по обвинению в нарушении чьего бы то ни было авторского права, т. е. в контрафакции (ст. 1684 Улож. о нак.). Министерский проект, перечисляя те официальные произведения, которые не составляют предмета авторского права, и называя в их числе решения судебных установлений и постановления земских и т. д. собраний, не упоминает вовсе о Госуд. думе и Гос. совете (это объясняется, вероятно, тем, что проект, опубликованный в 1907 году, в действительности был составлен гораздо раньше), не упоминает также об обвинительных актах и тому подобных произведениях. Объясняется это, очевидно, все тем же стремлением цензурного свойства ограничить свободу печатания различных отчетов посредством признания за ними авторского права, каковое, очевидно, для них признано быть не может. Комиссия считает нужным обобщить постановления ст. 35 и отвергнуть авторское право для отчетов о всем происходящем на общественных или вообще публичных заседаниях и собраниях.
Вместе с тем она сочла нужным позаботиться об авторских правах стенографов и репортеров или редакций, пославших их на известное заседание, о которых министерский проект совершенно забыл. Составление отчета, как полного стенографического, так и сокращенного репортерского, требует значительного труда, нуждающегося в защите закона. Но отчеты, напечатанные государственным или общественным учреждением, как то: Гос. думой, земским собранием и т. д., не нуждающимся в получении дохода от своих отчетов, должны быть, конечно, совершенно свободны (ср. ст. 13 об изданиях академией, университетов и т. д.).
Министерский проект, признавая свободу печатания публичных речей для периодических изданий, в то же время признает эти речи предметом авторского права, поскольку они печатаются в отдельных брошюрах, в каких-нибудь книгах или в виде сборника речей одного оратора. По мнению комиссии свободу печатания речей нужно расширить, а объем авторского права на них следует сократить. Всякая речь, произнесенная на суде, в Гос. думе, на земском собрании и т. д. является актом общественного служения; адвокат, говорящий свою речь, уже получает свое вознаграждение от тяжущегося, прокурор получает его в виде жалования от казны; председатель суда — тоже; член Гос. думы или Гос. совета также получает вознаграждение за свою деятельность в качестве члена Думы или Совета. Гласный земства или городской думы, правда, вознаграждения не получает; не получает его и подсудимый, тяжущийся, эксперт и свидетель на суде, которые иногда произносят длинные речи. Но раз эта речь была произнесена в публичном заседании, она должна признаваться актом общественного служения и делаться общественным достоянием; она произносится, как исполнение общественной обязанности, и общество имеет на нее неотъемлемое право. Конечно, нельзя говорить, что подсудимый, истец или ответчик в гражданском процессе, говоря свои речи, исполняют свою обязанность. Но зато суд, в котором при открытых дверях ведется судебное следствие или прения, является в полной мере общественным делом и в полном праве общества на произнесенные там речи лежит одна из гарантий правосудия. Таким образом, ограничить свободу печатания отчетов о судебных, думских, земских и т. п. заседаниях постановлением об авторском праве на речи значило бы нанести удар принципу гласности этих заседаний.
Весьма нередко речь, произнесенная в Гос. думе, суде или на каком-нибудь другом общественном собрании, заслуживает самого широкого распространения в народных массах; между тем оратор, произнесший ее, по какой-либо причине может этого не желать; депутат может не желать распространения своей речи именно среди своих избирателей, и может надеяться, что в форме газетных отчетов до них она не дойдет; напротив, политические противники этого оратора могут желать такого распространения, напр., во время избирательной борьбы; прокурор или адвокат может находить, что его речь исполнила свою практическую задачу, а ее широкое распространение может быть для него нежелательно; но его противники могут этого желать. По мнению Комиссии нет никакого основания стеснять в этом отношении политическую борьбу, и следовательно, нет надобности ограничивать распространение публичных речей исключительно журналами и газетами. Опубликование их в форме книг и брошюр должно быть совершенно свободно.
Только сборники речей одного оратора, судебного или политического, должны составлять предмет авторского права. Такие сборники (их примеры мы имеем в сборниках речей Кони, Спасовича, Андреевского, Карабчевского, а также в небольшом Сборнике речей Аладьина), не служа злобе дня, должны быть предоставлены свободному усмотрению самого оратора.
Все вышесказанное не относится, однако, к научным лекциям или к литературным произведениям, прочитанным публично. Представляя собою продукт труда, обыкновенно не вознаграждаемого или недостаточно вознаграждаемого иным способом (нередко публичная лекция произносится или литературное произведение публично читается с благотворительной целью), такая лекция или такое литературное произведение, чтение которого не составляет общественной обязанности лектора, по крайней мере, в том смысле этого слова, в каком мы сейчас говорили об общественном служении, должно составлять предмет авторского права и пользоваться защитою закона. Конечно, нельзя запретить газетам печатать отчет о публичной лекции или публичном чтении. Но печатание такого отчета отдельной брошюрой является уже явным посягательством на права автора.
Отметим, что наша редакция статей 35 и 36 составлена по аналогии с соответственными статьями германского закона.
Примечания править
- ↑ Первое собрание писем И. С. Тургенева. Издание Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. С.-Петербург, 1884. Стр. 330.
